Вторым был человек с перевязанной рукой, недавно сидевший в корчме. А третий — совсем незнакомый. Добрика, прижавшийся лбом к замерзшему стеклу, почувствовал холодные капли, медленно стекающие с висков на разгоряченные щеки, шею, на которой неудержимо билась жилка. Глазок на окне затягивался льдом, все становилось зыбким, неопределенным. Вроде это Архип, а вроде бы и нет! Когда конвой приблизился к корчме, он не выдержал и вышел на улицу. Конвой шел в нескольких шагах от него. Вьюга, будто напоровшись на штыки, шипела, как змея. Полы промерзших жандармских шинелей тяжело стукались о голенища сапог. Калека отчаянно ругался, гневно размахивая здоровой рукой. Добрика замер. За конвоем бежала простоволосая женщина, с платком, упавшим на плечи. Она увязала в дорожной грязи, смешанной со снегом, одной рукой придерживала на груди платок, другую с отчаянием простирала вперед, словно желая остановить торопливо идущих людей, но они не обращали внимания на ее беспомощные крики:
— Силе-е!.. Силе-е!..
А когда третий арестованный замедлил шаг и обернулся к женщине, жандарм ткнул его прикладом, и человек словно переломился надвое. Раздался чей-то свист. Послышались сдавленные, приглушенные крики, словно из погреба. Растрепанная женщина приближалась, истошно вопя:
— Силе-е-е!.. Силе-е!.. Говорила я тебе: не ходи, говорила я тебе, а ты не слушал… Силе-е!.. Силе-е!.. Пропади я пропадом, Силе-е!
Добрика, как лунатик, двинулся за конвоем. После тепла корчмы холод показался еще резче, — суровый, пронизывающий холод, он гнездился где-то внутри, словно вызванный растерянностью, а не вьюгой, хлеставшей его по мокрому от пота лицу. Он натыкался на людей, глазевших на конвой, пробирался сквозь молчаливую толпу любопытных, не в состоянии оторвать глаз от того, кто был похож на Архипа. Но это был не Архип.
Охрипшая женщина догнала наконец своего Силе, вцепилась в его плечо, отчаянно прорвавшись через жандармское окружение. У нее словно были не руки, а крючья, когти хищной птицы.
Она упиралась, кричала, цеплялась за офицера, приказавшего жандармам отогнать ее. Наконец конвой скрылся за воротами полицейского участка. Добрика подошел к женщине, желая как-то ее успокоить, но она глянула на него мутными глазами, словно сквозь матовое стекло. Он взял ее за руку, она вырвалась с криком:
— Чего тебе, чертов сын?
— Мне?.. Ничего… Я тебя видел утром у «Аквилы»…
— И чего тебе надо? Уж не из тех ли ты, кто заманил моего мужа в капкан? Пропади вы все пропадом!
— Постой, постой, я хочу тебе помочь, чем могу. Один из них — твой Силе, знаю я и однорукого, а тот третий, высокий, не Архип ли?
— Пошел ты к чертовой матери, чего прицепился, как репей? Спроси тех, кто их забрал, ни дна им, ни покрышки! — И женщина нагнулась, подняла камень и, швырнув его с размаху в окно полицейского участка, пустилась наутек, шлепая туфлями и оставив Добрику стоять посреди улицы. В разбитом окне появилась голова, раздались яростные свистки, жандармы, арестовавшие рабочих, выскочили из ворот, и одновременно из управления выбежали два отряда полицейских, и вмиг небольшая площадь перед участком была оцеплена. Началась облава и проверка документов.
Добрика оказался в кольце, которое сжималось все тесней. Он попробовал было незаметно улизнуть, но часовой, стоявший у дверей участка, указал на него сержанту. Откуда-то доносилась военная музыка, сержант был уже совсем близко, но тут на перекрестке возле участка появилась похоронная процессия с хоругвями и оркестром. Хоругви хлопали на ветру, словно крылья огромных птиц. Запряженные в дроги лошади были покрыты черными попонами. Впереди ехала карета со священником, а на козлах, рядом с кучером, сидела сгорбленная старушка, державшая на коленях большое блюдо с кутьей, сахарную пудру с которой сдула вьюга. Катафалк медленно продвигался вперед, покачиваясь, как корабль на волнах, траурные венки со свинцовыми цветами вздрагивали на дорожных ухабах, бились об окна катафалка, и торжественный мрачный реквием, прошитый барабанной дробью, господствовал над воем вьюги и подзывал к окнам любопытных.
Он смешался с толпой, шествующей за катафалком. Покойник, очевидно, был человеком богатым, нанятые плакальщицы душераздирающе причитали, родственники и друзья покойного, одетые в меховые шубы, выступали с большим достоинством. Сзади ехали коляски с поднятым верхом.
Двух чересчур ретивых полицейских, попытавшихся проверить документы у сопровождавших похоронную процессию, тут же усовестил некий важный господин, который сделал всего один жест, выражавший укоризну и безграничное удивление. Полицейские вытянулись по стойке смирно, откозыряли и почтительно проводили глазами траурное шествие.
Добрика шел с покаянным видом, наклонив голову и подняв воротник куртки, прижимая к груди сумку. Он искоса поглядывал на жандармов и, миновав площадь, увидел, что они отстали. И все же продолжал идти следом за катафалком, пересек городской центр, поднялся по извилистой улочке к чаще вышек, насосы которых как бы провожали покойника ритмичными вздохами. Рыдали фанфары, на перекрестках кортеж останавливался, священник читал молитвы, детишкам бросали пригоршню мелких монет, и колесница, как черный корабль, качаясь, проплывала мимо вышек к кладбищу. Там могильщики ломами долбили мерзлую землю — покойнику придется подождать, пока могила будет вырыта. Большинство из сопровождающих кортеж разошлись, музыканты то играли, то согревали дыханием руки, промерзшие трубы фальшивили и издавали резкие скрипы, как несмазанная дверь.
Господин, снискавший уважение полицейских, произносил прощальное слово, с усилием изображая скорбь:
— Сей благочестивый прихожанин глубоко чтил все, что есть у нас святого, — семью, родину, господа бога, он был для нас как отец. Все, кто любил его, оплакивают его… Те, кому помогал он, знают, что потеряли в нем родного брата, коммерсанта — филантропа, человека, который начал с нуля и достиг, как видите, многого… В этот час глубокого горя и безутешной скорби…
Добрика получил ложку кутьи на клочке бумаги и с удовольствием проглотил ее, почувствовав приятный вкус вареной пшеницы, лимонной цедры, толченых орехов и ромовой эссенции.
На короткий миг он увидел лицо покойника, — священник кропил его из темной бутылки крест-накрест вином, смешанным с растительным маслом. Оплывшее, словно из теста, это лицо выражало полное равнодушие ко всему на свете и даже отвращение. И Добрике вдруг показалось, что он сам лежит в гробу вместо покойника. Его замутило от проглоченной кутьи, и он отошел. В глубине кладбища виднелась заброшенная вышка со склонившейся набок верхушкой, похожей на черную островерхую шапку, которую вьюга сбила набекрень. Плакальщицы причитали охрипшими на морозе голосами: «Сладкий сон тебя манит, будешь ты землей укрыт. Ты оставь свой сон в могиле, к нам вернись ты в прежней силе!»
Он решил окольными путями пробраться к хибарке Архипа. Кругом царили тишина и спокойствие, но, когда он дошел и уже было собирался открыть калитку, вдруг увидел на завалинке жандарма, занятого раскуриванием цигарки. Испуганный, он поспешил прочь, надеясь, что жандарм его не заметил. Однако вскоре он услышал позади себя шаги. Тщетно старался он оторваться от преследователя. Потеряв над собой контроль, гонимый страхом, он и сам не заметил, как очутился на той самой площади в центре города, откуда чудом ускользнул. Жандармы все еще проверяли документы. Им было скучно от этого бессмысленного занятия, ведь большинство тех, кого они проверяли, были им хорошо известны. Они глупо улыбались, исполняя эту пустую формальность. Несколько жандармов, забавляясь, окружили свинью, которую гнал мясник. Они толкали свинью носками сапог и прикладами, не давая ей вырваться из круга. Свинья пыталась спастись, убежать, но обязательно находился кто-то, кто опережал ее и принуждал снова вернуться в круг изнывающих от скуки людей, потешающихся над отчаянием животного. Эта игра отдавала садизмом, хотя мясник с ножом стоял тут же рядом, не зная, что же ему делать: смеяться со всеми вместе или заступиться за свою будущую жертву.
Глядя как зачарованный на эту идиотскую забаву, Добрика даже не почувствовал приближения человека, который преследовал его. Тот положил ему ка плечо руку, а он и не обернулся, потому что именно в этот миг свинья вырвалась из окружения и убежала, счастливая, помахивая дрожащим коротеньким хвостиком. Мясник помчался за ней по улице.
— Следуй за мной, — приказал жандарм.
Они прошли вдвоем сквозь цепочку патрулей. Добрика словно отупел, не стало страха, хоть он и знал, догадывался, что будет потом.
Как раз в это время через площадь проходили опереточные артисты, направляясь к зданию кинематографа. Мужчина в шубе с каракулевым воротником раздавал пригласительные билеты жандармам из оцепления. За ним артисты несли декорации, картонные пальмы, бутафорские индийские храмы. Жандарм, сопровождающий Добрику, сделал ему знак следовать за собой в зал, где готовился спектакль.
Все это было так странно, что Добрика был совершенно сбит с толку. А услышав первый вопрос, заданный ему полицейским в неуютном зале с потертыми креслами, он ушам своим не поверил:
— Сигареты есть?
— Нет.
— А куришь?
— Иногда…
— Возьми, покури. У меня только эти, — и он протянул ему пачку «Плугар»…
На сцене дрожащие от холода балерины в пальто начали танцевать «Баядеру».
— Слушай, — обратился к нему жандарм. — Будь осторожен, тебя ищут. Им сообщены твои приметы. Знаю, ты не доверяешь мне, но это меня не интересует… За кладбищем стоит заброшенная нефтяная вышка. Там ты и встретишься с Архипом… Понял? Ступай и ни шагу оттуда, пока он не придет…
Они поглядели друг на друга в упор. Жандарм спокойно курил, опершись локтем на ствол винтовки.
— И не заходи к нему домой. Его жена перепугана, а он не смог вернуться…
— Но он не арестован?
— Нет. Может быть, обойдется. Жди его там. Если попадешься, я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Понял? Как тебе эти несчастные? — он указал на баядерок. — Горе с ними, да и только! Страна гибнет, а им и море по колено! Выходи отсюда следом за мной. Если надо будет, я тебя немного поведу под конвоем. И не мотайся по городу без толку, второй раз на меня не попадешь. Ясно?