Добрика хотел выйти, но его остановил господин с каракулевым воротником.
— Простите, занавес никак не задергивается, не знаете ли вы, где механик?
Добрика пожал плечами, тот плюнул: «Вот дыра вонючая!»
И вот он на вышке, ждет целую вечность!..
Был ли он когда-нибудь молод? Есть ли у него прошлое? Есть ли воспоминания? Он ничего не помнит. Все смутно, размыто, все потеряло значение. Важно одно: выдержать. И возвратиться. Единственное, что он может и должен сделать, — это не спать. Волком воет вьюга, и мороз такой, что кости трещат. Было ли когда-нибудь тепло? Было ли солнце, зной, духота? Может быть. В какой-то давным-давно забытой жизни, смутной, неправдоподобной, может быть, даже мнимой!..
Теперь он там, где было хоть немного тепла, в танцевальной школе, на мансарде портняжной мастерской с гипсовыми манекенами… Остывшая печь, расстроенное дребезжащее пианино и щеголеватый мужчина, аккомпанирующий граммофону с огромной трубой, на диске которого крутится, спотыкается пластинка, смешно повторяющая одну и ту же музыкальную фразу, к негодованию преподавательницы танцев, старой, худой, кожа да кости, похожей на ревматичного паука, — она учила их, парней и девушек с городской окраины, движениям, преисполненным праздничной помпезности, приличествующим свадебному маршу.
— Вот так, дети мои, раз и два-а, раз и два-а, протянутая рука невесты на уровне сердца, кисть лежит на ладони жениха… Вот так!.. Ра-аз — два-а-а, ра-аз — два-а… Это, кавалеры и барышни, священный ритуал, в жизни человеческой, помимо рождения и смерти, это самое значительное событие… И ра-аз, и два-а! И ра-аз, и два-а! Послушай, девушка, не гляди на меня так, я нарядила тебя в мое подвенечное платье, которое сама никогда не надевала, я как-нибудь расскажу почему, будь собранней, торжественней, не смей хихикать, как дурочка!
Парочки, неуклюже подражали скользящим шагам преподавательницы, а он робко улыбался, поглядывая исподтишка на свою партнершу, забавно разряженную во все белое, с венком из пожелтевших от старости восковых цветов. И ему никак не отделаться от глупой улыбки, он краснеет и не может скрыть дурацкой радости, — глубокой и нежной.
Учительница продолжает двигаться по-паучьи, повторяя скрипучим, как у граммофона, голосом:
— И ра-аз, и два-а! И ра-аз, и два!! Чарльстон, дорогие мои, как и танго, вальс и фокстрот, хорош в любом случае, как до, так и после свадьбы, но свадебный танец — это свадебный танец! И вы не были учениками Эльвиры де Кокатрикс, если не вбили себе этого в голову… Так… так… так… Голову выше, еще торжественней, величественней, вот так, вот так…
И они уже у воображаемого алтаря, но в этот миг учительница щелкает костлявыми пальцами, останавливая их:
— Все, детки, теперь чарльстон, согреемся!
Тапер меняет пластинку, и из рупора граммофона раздается чертовски веселый ритм.
Парочки лихо отплясывают, лишь он один стесняется, слишком уж замысловат танец. Он держит в объятиях невесту, а она ужасно похожа на жену Архипа или это ему мерещится, нет, это именно она, и он видит ее сквозь туман, как во сне. Он никогда по-настоящему не дружил с девушкой, рад бы, да не нашел подходящей.
Он прижимает к груди невесту, а ноги у него словно свинцовые.
— Прошу тебя, я и танго не умею…
— Но я же тебя учила…
Он отводит ее в сторонку, где посвободней. И она следует за ним, держась за руку.
— Смотри: вот так, шаг влево, два направо, господи, ты же как булыжник…
И вдруг появляется тот чернобородый адвокат из вагона, в засаленном сюртуке, он торжественно целует ручку госпоже Кокатрикс и бормочет скороговоркой:
— Я изучал индуистскую философию, уважаемая госпожа, и римское право, и идеалистическую софистику, теологию, историю цивилизации и теорию относительности… Вы слышали про нее? Абсолютно новая проблема! Во всей округе лишь человек пять знают, с чем это едят, а у меня сия теория здесь, в кармане, я уже им говорил, что это со всех точек зрения добропорядочное предприятие, я говорю как юрист, я пользуюсь непреложными фактами, могу подняться на трибуну и долбить им из гражданского кодекса, вот так: ток, ток, ток… Никто не устоит против моего красноречия, это будет триумфом, хоть дельце-то мелковато, я стараюсь только для вас, из внезапного расположения к вам и к этим ребяткам, я прижал бы всех их к своей волосатой груди, я положу противников на обе лопатки, засыплю цитатами, я изучал даже историю костюма всех эпох и народов, у меня есть неопубликованный трактат об общественных банях и нравах римской империи, но разве они достойны? Думаете, эти кретины поймут хоть что-нибудь, сказал бы я вам, что надо сделать с ними со всеми! — и, оглядываясь вокруг, адвокат оттащил учительницу в сторону и скорчил страшную рожу, но слов его уже не слышно, можно только догадываться…
А он просыпается в доме адвоката от пощечины. Здесь он никогда не бывал, и сам не знает, как попал сюда, но тут тепло и он может поспать, наконец может поспать. Но бородатый адвокат тараторит без умолку, а у его ног трется, сонно мурлыча, кошка.
— Моя миссия состоит в том, чтоб защитить тебя, хоть черт его знает зачем ты суешься в подобные дела… У меня классическое образование, дружок, я непревзойден в римском праве, соперников у меня нет, ты еще молод и услышишь обо мне, не каждому выпадает счастье быть моим подзащитным!
— А я не нуждаюсь в вас, не хочу, чтобы вы меня защищали. Есть кому меня защищать!
— Что ты говоришь, цыпленочек? Я защищал и госпожу Эльвиру Кокатрикс и выиграл с блеском, я их утопил в науках, хоть они ничего и не поняли, эти кретины, сказал бы я тебе, что нужно делать с ними, со всеми, — смотри, это не чета вашим игрушкам!.. — Он подходит к шкафу, с опаской оглядывается вокруг, затем распахивает дверцу, а на полках полно бомб. — Вот эта! — Берет в руки бомбу, у которой дымится фитиль. — Бомба! Вот что надо! Он кладет ее на место, из шкафа вырывается дым, как из печки, а адвокат, усевшись по-турецки на диване, вытаскивает из кармана пиджака листки бумаги, похожие на поминальные списки.
— Как, говоришь, тебя зовут? Опря Добрика или Добрика Опря?
— Опря Добрика.
— Как тебя звали в армии?
— Я не был в армии.
— Почему?
— Меня освободили от военной службы.
— Это не в твою пользу. Ладно, сейчас разберемся! Заговор против государственной власти! Хорошо-о-о!.. Опасный агитатор! Еще лучше!.. Дважды арестован… Замечательно! Ты чего? Спишь?..
— Нет, мне нельзя спать. Просто сижу с закрытыми глазами.
И голос адвоката доносится до него, как сквозь вату:
— Хорошо. Итак, статья четыреста два, пункт а, б, в, или лучше всего без них, надеюсь, что высшая инстанция согласится с этим, принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, а именно: что ты не хотел, не знал, тебя понесло по течению, — сколько тебе лет? Иди в свою камеру, поспи немного перед серьезным разговором.
— Мне нельзя спать… если усну…
— Ладно, ладно, иди!
И он обращается к молодой женщине, которая с улыбкой глядит на него, словно жалея, — да ведь это жена Архипа!
— Проводи его, пожалуйста!
Но он упирается.
— Меня укусит Пума… Я убью ее…
— Она тебя не укусит. Я все устрою. Моя миссия состоит в том, чтоб защищать тебя.
И женщина уводит его, ступая, как в свадебном танце: и ра-аз, и два-а-а, и раз, и два…
— Ты не хотел бы искупаться? — спрашивает она, но ванна находится в камере, где он был заперт с Пумой, там же находится и дрессировщик, который моет в тазу ищейку, всю в мыльной пене.
— В те времена, — говорит дрессировщик хрипло, нажимая на горле кнопку, которая усиливает звук его голоса, — я говорю, в те времена, когда у меня была своя собачья труппа… Стой спокойно, черт, — обращается он к ищейке, ударяя ее щеткой по шее, — я говорю, когда у меня была своя собачья труппа, я платил человеку, который их купал. Ты что делаешь, чего суешься к собаке? Я был артистом оперетты, пел тенором, выступал в «Баядере»… Не веришь? — И вытянув шею, он нажал на кнопку и стал завывать, как граммофон барышни Кокатрикс: «О, баядера! Ты пленила меня!.. Эге-ге! Чего только не делает человек ради куска хлеба с маслом и с кусочком ветчины сверху?.. Кстати, есть ли у тебя чего-нибудь попить, пары плохо действуют на мой аппарат… Я был в поездке с цирком Клудского. Органчик я нашел у одного жулика в Греции… Если я не буду говорить басом, у меня не будет власти над собаками. Понял? Могу тебе продемонстрировать. Гляди!
И камера снова обрела привычный вид — голые стены, дощатые нары, вонючий матрас. Пума сидит на нарах, наблюдает. А дрессировщик командует:
— На землю! Пума, прыгай! Вот так! Лечь! Я сказал: лечь… Ползком, ну, ползком, сказал!.. Та-а-ак! Взять его! Взять!
— Гррр!.. — рычит Пума и бросается ему на грудь.
Он вздрагивает.
Тишина. Лишь вьюга воет, как ведьма.
— Это еще кто? Как тебя зовут?
— Я сказал уже тому, другому…
— Вежливо, нечего сказать! Дорогуша, но я же не тот другой! К сожалению, у меня неприятная обязанность расследовать особо важные дела. На твоем месте я почувствовал бы себя польщенным…
— Мне хочется спать.
— Собственно говоря, я обойдусь без твоей визитной карточки. Я изучил твое дело. Отсутствуют лишь несколько элементарных деталей… Например, возраст?
— Меня уже допрашивали семь следователей. Каждый бил меня по-своему… И я всем говорил — мне двадцать два. Вы не знали?
— Местожительство?
— Покамест здесь. Я закажу себе визитные карточки с адресом этого подвала.
— Хорошая идея! Занятие?
— Заключенный…
— Сколько раз побывал под арестом?
— Проще было бы спросить, сколько раз я был на свободе.
— У тебя есть чувство юмора. Я ценю людей, обладающих чувством юмора. Как зовут твоего отца?
— Так же, как и меня.
— То есть?
— Так, как я вам уже сказал.