— Значит, и о нем тебе не хочется говорить… Это находка для психоанализа. Но продолжим. Насколько мне известно, в твоем деле речь идет о некоем Стайку. Где ты познакомился с ним?
— На том свете. Он был козой, а я гусем… Мы вместе паслись на лужайке. Вы не верите в переселение душ?
— Когда-то увлекался этим… в школе… Но не путай шутку с дерзостью. Если первое я уважаю, то второе презираю. Игра словами мне претит. Это первая ступень глупости, как подлость — первая ступень посредственности. Когда ты познакомился со Стайку?
— Первый раз слышу это имя.
— Я не мог бы помочь тебе вспомнить?
— Конечно.
— Каким образом?
— Дайте мне поспать. Одну ночь. Одну-единственную. Сейчас я, ей-богу, не прикидываюсь сумасшедшим, знаете, ночью мне всегда снится то, что я делал днем. Я вижу во сне то, что забыл, или то, на что днем не обратил внимания. Иногда даже летаю во сне. Говорят, когда ребенку снится, что он летает, он растет. А мне это постоянно снится и, посмотрите сами, каким коротышкой остался!.. Дайте мне поспать, и, если мне приснится Стайку, я скажу вам, как он выглядит. Честное слово, скажу! Дадите поспать?
— Дам. Но не в одиночестве. Пошлю тебе моего человека с чудесной девочкой. Ты не ждал подобного, признайся!.. Ее зовут Пума. Сам увидишь, она великолепна. Ты любишь животных?
— Зависит…
— От чего зависит?
— Да так… Одних — да, других — нет… Мне было некогда разбираться…
— Пума тебе понравится. Она черная, как ночь, и нежная, как луч лунного света. Ты говоришь, что иногда летаешь? Это забавно!.. Тогда лети, чего ждешь?..
…Но ему остается только бешено жать на педали и мчаться, мчаться по снежным сугробам, по долине с мертвыми улитками, по высохшей траве, колючкам и полыни, туда, где притаилась золотистая улитка; гнать изо всех сил, чтоб ветер свистел в ушах, чтоб спирало дыхание в груди. Эта сумасшедшая гонка переполняет его ликованием, ему хочется петь, кричать, потому что он — он! он! — подаст сигнал начать… В карманах горячие печеные картофелины, и он весело крутит педали, заставляя звенеть велосипедные цепи, а спицы вибрировать, будто пропеллеры. Колеса вскидывают справа и слева грязную талую воду, словно два больших серых крыла, которыми тяжело бьет огромная птица… Ему нужно пересечь кварталы Святого Антона, Благовещения и Святого Николая прежде, чем он выкатит на черную дорогу, ведущую к румыно-американским нефтеочистительным установкам. Но едва он успел проскочить мост у Южного вокзала, как внезапно откуда-то сверху, и вместе с тем как будто из недр земли, далекий, но все же мощный, раздается вой сирены. Сирена воет долго, зло, не останавливаясь, победно и тревожно, разбивая вдребезги напряженную от ожидания тишину, сковавшую весь городок. Воет всего одна сирена, но для него этот вой выражает силу и страх, мужество и панику, веру и сомнение. Он остановился и замер. Откликнутся ли на этот зов остальные? Городок окаменел, он прислушивается. Неужели остальные будут молчать? Неужели произошло что-то непредвиденное и те, кто начали первыми, останутся в одиночестве?.. Но вдруг со всех сторон, с востока и запада, с севера и юга, с неба и из недр земли, сотрясая городок, вырывается вопль десятка сирен, словно эхо, усиленное до предела, словно тысячекратное утверждение призыва, словно неколебимое решение общей судьбы.
Это сигнал. Кто и когда передал условный знак, если он с запиской от Стайку еще в дороге? Конечно, кто-то другой, кто опередил его. Он недоумевает, но при этом чувствует удовлетворение. Если б не добрался до места тот, кто отправился раньше, то добрался бы он. А случись что-нибудь и с ним — то поспел бы третий, четвертый… семьдесят седьмой.
И все равно все плоештские заводы с трубами, нацеленными в небо, с пузатыми резервуарами, с переплетением черных трубопроводов, все равно перешли бы, как сейчас, в мощное наступление на город, который дрожит в полуденном зимнем тумане, насыщенном воем сирен, тревожным колокольным набатом, стонами самой земли.
Ничего подобного он себе никогда не представлял. Внизу, по обеим сторонам каменного моста, из железнодорожных депо «Конкордия» и «Стандарт» плотными, темными рядами — колонна за колонной — идут рабочие. На почерневшем от мазута и копоти снегу, разъеденном лужами, это движение, начатое по властному зову сирен, кажется величественным, могучим, неодолимым. Он угадывает, откуда какая колонна, как по сирене распознает тот или иной завод. С севера, с самой отдаленной городской окраины гудит «Вега». Неподалеку от вокзала вторят ей хором «Конкордия», «Орион», «Стандарт», «Астра-Ромына» и «Униря». Справа гудят сирены «Лучианы», «Доробанца», «Фероэмайла». А с востока подхватывают «Комета» и «Редевенца». Внизу, на железнодорожных путях, протяжно, словно заблудились в горах, пронзительно перекликаются свистками паровозы, остановившись где попало.
Опершись на перила моста, он жадно всматривается во все, что творится вокруг. Сотни людей лезут на мост и бегут мимо него, перекликаясь и указывая друг другу на взбудораженный город. И над всем этим — потрясающий душу хор сирен, словно сотки рук одновременно, непрерывно, без всякой согласованности нажимают с яростью на клавиши гигантского органа. И разноголосица кажется ему высокой гармонией, неслыханной, единственной в своем роде.
А со свинцового неба валит и валит сизый снег, под железнодорожным мостом завывает ветер, точно свистит в горло пустой бутылки. Из труб заводов вьется тонкий дымок — знак, что котлы погасли. Слабые струйки пара, словно последний вздох, отлетают от стыков паропроводных труб. Заводы умирают. Застывают машины.
Пробравшись сквозь толпу, Добрика жмет изо всех сил на педали, но, доехав до черной от мазута дороги в конце улицы Михая Браву, он вынужден слезть с велосипеда и идти пешком. Дорога к заводам — настоящий муравейник. Все бегут. Женщины с окрестных окраин, детишки, рабочие с близлежащих фабрик, ученики гимназий «Петра и Павла» и «Спиру Харета», которые заранее учуяли что-то и удрали с уроков, все, как обезумевшие, мчатся в оглушительном гаме. Наперегонки с толпой несутся полицейские, пехотинцы с примкнутыми штыками и кавалеристы. Топот копыт, перекошенные лица, растерянные глаза, солдаты, ошалевшие от истошных приказаний, сверкающие офицерские погоны, мундиры, забрызганные грязью, — все это смешалось в вязком водовороте толпы. Женские визги, град проклятий и брани, презрительные, иронические смешки, свист плеток — странное, нелепое с виду состязание, таящее в глубине своей единственно возможное выражение человеческого порыва, паники, отчаяния. Военные — пешком, верхом, на грузовиках — стараются любой ценой обогнать гражданских, а рабочие, идущие с разных сторон разрозненными колоннами, знают, что только они должны прийти первыми — иначе не видать им победы. И все вместе они с трудом продвигаются вперед, как сквозь живые движущиеся заросли, зачастую топчась на месте, задержанные бескрайним людским водоворотом, запутавшимся в самом себе. Одним лишь кавалеристам, кажется, удается вырваться вперед, их кони нетерпеливо фыркают, месят грязь копытами, набрасываются на людские колышущиеся стены и расталкивают их своими тугими животами, в которые до крови всажены острия шпор.
И он, пробившийся в голову колонны, с усилием жмет на педали, ему все труднее, словно едет он по тесту, по расплавленной смоле, по вязкой тине, но он все жмет и жмет на педали, — он должен привезти тем, что забаррикадировались на румыно-американском нефтеочистительном заводе, — а что именно, он уже забыл; то ли золотую улитку, то ли чрезвычайно важную весть от товарищей с «Астры». Позади него катится людская лавина с тысячами раскрасневшихся от бега лиц, тысячами вытаращенных глаз, тысячами ног, разбрасывающих почерневший от мазута снег, тысячами протянутых или вскинутых рук, тысячами ртов, разинутых, чтобы глотнуть воздуха или гаркнуть погромче. Впереди уже различимы силуэты тех, кто запирает ворота завода.
Но следом за ним мчится лошадь, бешено топая, яростно фыркая, сотрясая землю копытами.
Он испуганно поворачивает голову и видит нависшую прямо над ним взмокшую от пота лошадиную грудь, тяжело дышащую морду, напряженные мускулы, вздрагивающие под шкурой, блестящей, словно металлическая обшивка машины, работающей на предельной скорости. Верхом, размахивая плеткой и истерически крича: «Дорогу!», сидит человек в военной форме. У него тощее, точно обсосанное лицо, горящие глаза, стиснутые челюсти.
Обмерев, Добрика выпускает педали, скользит и, пытаясь восстановить равновесие, падает под копыта лошади. Сверкают в воздухе подковы, плетка разрезает воздух, свистя, как сабля, грязное конское брюхо на миг зависает над ним. Он зажмуривается и инстинктивно подымает над собой велосипед, как щит. Наездник криво улыбается, натягивает уздечку, но конь уже не может ни обогнуть, ни перепрыгнуть через препятствие, он обрушивается копытами на велосипед, увязает в спицах. Добрика стоит рядом целехонький. Конь дико ржет, с морды летят в стороны клочья пены, копыта бьются в воздухе вместе с колесами, пытаясь вырваться из велосипедных спиц. Сзади, яростно бранясь, напирает толпа, как живая лавина. Он смутно видит окровавленное брюхо коня, мелькающий блеск подков. Вдруг конь подымается на дыбы и сбрасывает с себя всадника на землю. Тот хочет встать, броситься вперед, но толпа уже накрыла его, мужчины с плеткой как не бывало. Лошадь опрокинулась ка спину, и над морем голов видны лишь нелепо бьющиеся в воздухе копыта, которые дробят остатки велосипедных колес. Черный людской каток подминает и Добрику. Но он не чувствует боли, не сопротивляется, лишь хрипит, безуспешно пытаясь сказать окружающим нечто важное, крикнуть, что пришел сюда ради них и нечестно казнить его за то, что он там был один, совсем один…
— Слышишь? — шепчет чей-то голос, а вокруг только вьюга свистит. — Ты слышишь?
— Да, чего тебе?