евна, привалившись друг к другу, образовали нечто вроде навеса, снопы остались незаметенными. Но оттуда вдруг раздается рычание. Правда это, или ему померещилось? А может, вьюга шалит? Он осторожно придвигается, но его встречает отчаянный лай, срывающийся в жалкий скулеж. Он достает из кармана коробок, чиркает спичкой, огонек тут же захлебывается на ветру, однако он успевает заметить приблудного пса, забившегося между снопами. Не тот ли это несчастный пес, который ютился при корчме? Он тянется к нему, стараясь его успокоить ласковыми словами:
— Это ты, Гривей? Это ты так долго бродил вокруг да около и не знал, как сюда забраться, как завладеть этим убежищем? Твой хозяин хуже зверя, если в такую погоду выгнал тебя за ворота! Лежи тихо, перестань рычать, нам хватит места. Вот так, моя радость, виляй хвостом, вдвоем нам будет веселей. Ну вот, ты и успокоился. Умница, видишь, добрая душа, оказывается, есть и в тебе. Господь тебя послал ко мне, а может, мама или отец, будь земля им пухом, только я подумал, как тяжко молодым оказаться на краю жизни, той жизни, что они мне подарили… Сколько тебе лет, Гривей? Слыхал я, что вы, собаки, проживаете за год столько, сколько мы за семь лет. Черт его знает, как это получается, ведь для всех одинаковы и день и ночь, от рассвета и до заката, но если это правда, то ты в свои четыре, скажем, года уже старше меня! Однако подвинься малость, не бойся, у меня нет блох! Погоди, я достану из сумки бутерброд с повидлом, должно быть, он подмерз, но в твоем положении не приходится быть разборчивым. В самый раз бы и стопочку водки, ведь, как говорится, зуб на зуб не попадает от холода… Ого, у тебя глаза горят, уж не волк ли ты? На, лови! Если ты жуешь хлеб с повидлом, значит, не волк и мы столкуемся…
По листу жести, что болтался на одной из опор вышки, ветер барабанил сплеча, бил из всех пулеметов метели, крутя его и дергая, будто сорванное крыло.
— Слушай, Гривей, как ты думаешь, дотянем мы до утра? Да ты сиди тихо, говорю тебе, не вставай. Лежи, значит, а как увидишь, что я засыпаю, бросайся на меня, лай и кусай, не отставай, пока не проснусь, понял? И как тот дьявол научил Пуму чувствовать, что человек засыпает?
И, разговаривая так с псом, он старался устроиться поудобней в том уголке под снопами; уселся на сумку, поджал коленки к подбородку, поднял воротник куртки и спрятал в него нос, оставив только узенькую щелку, через которую глядел в темноту, стремясь как можно дольше удержать тепло собственного дыхания. Пес с обледенелой колючей шерстью, скорчился в закутке, дрожа всем телом, едва слышно подвывая и дыша учащенно и хрипло, совсем как тот больной астмой ребенок в поезде. Пес жался к его коленям и пытался просунуть мерзнущую морду ему под руку. От него душно воняло псиной. А ревущая, грохочущая, свистящая вьюга тихо-тихо удалялась, чтобы потом опять обрушить на них все громы небес и все стоны земли.
Добрика глядит на пляску метели, глотает слюну и вслушивается в потрескивание бревен, истерический хохот вьюги, грохот литавр и лязг листа жести, висящего над его головой. И отяжелевшие веки слипаются, уши закладывает мягкая теплая вата, голова клонится все ниже к собачьей морде, мысли заволакиваются серой дремотой, погружаются в нежный немой водопад.
— Что это на тебя напало, друг? Теперь ты сам лаешь?
— Да, лаю. А ты кто?
— Я уже говорил, я тот, кто тебе еду носит. Что это на тебя напало, черт побери?..
— Уснула Пума, не видишь, что ли? Ишь, как похрапывает, поганка! Шестьдесят три года не спала, а тут уснула…
— Ну и пусть спит, черт с ней, чего тебе еще надо, сам же хотел поспать хоть чуточку в этом вонючем погребе.
— Мы поспим, погоди немного, но разве ты не видишь? Мы поменялись ролями. Эта зверюга думала, что сведет с ума меня, а теперь я сам извожу ее… Зеваешь, падаль, а? Челюсти трещат от зевоты, но так и знай, я не дам тебе спать. Лопни я на этом месте, не дам!
— Уж не свихнулся ли ты, дружище? Только полоумные слышат псов преисподней и сами начинают лаять…
— Да, я свихнулся.
— Так скоро?
— Скоро, говоришь? Тебя бы на мое место… Поглядел бы ты на того, кто считает себя жестянкой и тарахтит до сих пор в желтом доме, а когда видит собаку, как сказал дрессировщик, быстро-быстро роет яму, лезет в нее и засыпает себя землей?! Вот тебе жестянка, на! — и изо всех сил он швыряет алюминиевую миску об стену камеры.
Пума испуганно вскакивает. Миска катится по полу, грохоча, как жестянка.
Он вздрагивает. Лежащий рядом пес пытается высвободиться из-под его руки. Лист жести сорвался со столба и напоследок громко стукнулся об стену. Он машинально гладит по спине испуганную собаку, успокаивает ее. Хочет сказать ей что-то важное, но снова засыпает. Сухие кукурузные листья шуршат, словно бумага, у него под ухом, и кажется, будто ветер листает перепутанные страницы древней книги.
И вот, повиснув между сном и явью, между жизнью и смертью, он видит, что святая Пятница спустилась с небес в образе той толстухи — корчмарши, пристроилась где-то рядом и читает список должников, а заодно и все их грехи. Ее голос повелительно гремит среди порывов вьюги:
— Ты грешник, не имеющий себе равных, раб мой, Добрика Опря, это говорю тебе я, святая Пятница, ты отрекся от меня и переметнулся к тем, которые глумятся надо мной и не молятся. Ты не чтишь святынь, поэтому я хочу, чтобы ты промерз до костей и острее почувствовал бич пламени и жар адской смолы…
И толстуха с сияющим нимбом над головой, укутанная в семь шуб, хохочет и ухает, обходя заснеженную вышку и возвращаясь, чтобы перелистать свою книгу из кукурузных листьев и потрясти то, что еще осталось от вышки, ввинченной в буран. И сквозь свинцовый сонный туман Добрика видит у ног святой Пятницы двух откормленных, свернувшихся клубком собак, которые издевательски скалятся и бьют по кукурузным снопам толстыми короткими хвостами, как дубинками.
Одна из них Пума, а вторая Цумпи. Они похожи как две капли воды, только у Пумы нижняя челюсть вывихнута и висит, как приставленная, а глаза тусклые, мертвые, в то время как глаза Цумпи сверкают в темноте, горят зеленым фосфорическим светом. Святая Пятница хихикает, икая, отбрасывает книгу и спускается со своего трона из кукурузных початков, скачет вприпрыжку вокруг разбитой вышки, беспрестанно дуя в кулаки и хлопая себя по бокам, чтоб согреться. Но внезапно на засыпанном снегом кладбище появляется вереница людей с горящими факелами, и святая убегает, и следом за ней собаки, и все растворяется в снежной круговерти.
— Ты что делаешь, Добрика, с кем разговариваешь?
— Со святой Пятницей.
— И что она тебе сказала?
— Что я связался с грешниками.
— А ты?
— Я? Что я мог ей ответить? Разве можно ее убедить в чем-нибудь? У нее свое, у нас — свое… Но почему не пришел Архип? Ты послал меня к нему, а, видишь, он не приходит…
— И ты все еще ждешь его?
— Что же мне делать? Жду!
— Жди его, парень, он придет, должен прийти.
— Да, но я замерзаю.
— И мы тоже. Не видишь, что ли, какие у нас выросли на бородах сосульки?..
— Оставьте мне хоть один факел.
— Какой факел? Ты что?
— Вот он, горит…
— Это не факелы, это свечи…
— А зачем они вам?
— Тебя провожаем.
— Куда?
— Ну, куда-нибудь…
— Я не могу идти, у меня ноги опухли… Я набегался, обморозился… Да и плоскостопие у меня…
— Да, но ты умеешь летать.
— Умел, когда был маленьким… А теперь разучился… И велосипед поломался…
— Ничего, починят…
— Зачем чинить?.. То есть хорошо, что починят… Как хорошо, что его починят! Я поеду на велосипеде в долину за улитками… Вы туда меня и провожаете?
Треск сломанного дерева, опрокинутого бурей где-то поблизости, вырывает его из объятий мертвого сна. Пес испуганно вскакивает и теснее прижимается к его руке, мелко дрожа, словно его трясет электрическим током.
— Эй ты, что ты там делаешь? Кончай наконец, уже и ночь прошла, а мы не сомкнули глаз!
— Погоди немного, сейчас, дай собраться с силами. Как думаешь, легко ли с собакой покончить?
— С этой? Да у нее семь жизней! А зачем ее приканчивать?
— Чтоб мы могли поспать… Чтоб была тишина… Не ты ли просил об этом?
— Твое дело, это тебя касается, котлету из тебя сделают, но я скажу, что ты свихнулся, а ты так и изображай, я дам тебе обмылок, ты его вспень во рту, может, они струхнут и выпустят тебя… Как же ты ее прикончишь?
— Увидишь! Я разорву ей пасть. Левой рукой схвачу за верхнюю челюсть, правой за нижнюю. И рвану так, что никогда уже не сойдутся. Я видел в кино… Даже лев, будь он трижды лев, и тот отдаст концы! Увидишь! И мы уснем, будем спать вдоволь, всласть, без сновидений…
И на какой-то миг ему кажется, что это отвратительное дело, и лучше бы не делать его, но — деваться некуда! — он уже спит…
Тишина.
Перед ним танцуют ученики барышни Эльвиры. Тихо шуршат наставления учительницы танцев:
— Итак, детки… Гармония возникает тогда, когда, все движения согласованы… Так, и ра-аз, и два-а, и ра-аз, и два-а… Ну, детка, бери за руку своего жениха, поторжественней, достойней, изящней, вот так, детки, и ра-аз и два-а, и ра-аз, и два-а. С достоинством, торжественно, ведь свадебный танец это свадебный танец, прошу понять!..
А в укромном уголке вышки кто-то стелет постель. Снимает с головы венок с цветами и ласково улыбается ему. Волосы развеваются, словно от дуновения ветерка, а голос так ласков, так нежен!
— Спи, дорогой…
Пума, как из пращи, кидается на него, но он начеку, он ждет, он готов встретить ее и схватить за брызжущие пеной челюсти.