Все поспешили принести свои поздравления.
— Как будем с последней? Начинать с вентиляции? — возбужденно спросил Палич. Несмотря на холод он уже сбросил пальто и засучил рукава.
— Нет, нет! — возразил Фритч. — Подождем Хосса, он должен лично убедиться и в эффективности газа, и в том, что в его отсутствие дела тоже могут идти успешно. Все свободны! Распахнуть окна! Позаботьтесь о тех, в десятой камере. Открыть им вентиляцию, а то как бы они не задохнулись за счет соседей!
Палич, доктор и собравшиеся у барака офицеры смотрели на Фритча с уважением и завистью. Кое-кто из любопытных, надев противогазы, спускались в подвал, но тут же возвращались, выпучив глаза, обмениваясь бессвязными возгласами.
Хосс вернулся вечером, после десяти. Он застал свой гарнизон пьяным. Офицеры встретили его загадочными улыбками. Когда Хосс спросил Фритча, что празднуют сегодня в клубе, тот фамильярно взял его под руку и пригласил пройтись.
— Сейчас увидите! Речь идет об эпохальном открытии.
— Каком именно?
— Повремените, вас ждет сюрприз…
— Куда вы меня ведете? — сопротивлялся Хосс, не привыкший к фамильярности подчиненных.
— В одиннадцатый барак.
За ними пьяной гурьбой шли офицеры, им не терпелось узнать, какое впечатление произведет на начальника лагеря сюрприз.
Увидев, что все двери и окна барака распахнуты настежь, Хосс поинтересовался:
— Что все это значит?
— Вентиляция. Заключенные объелись чесноком… Прошу надеть противогаз, — ответил Фритч.
— Операция имела место?
— Частично — да. Остальное доделаем на ваших глазах.
Хосс возмутился.
— Вы пьяны как свинья! Не сметь говорить загадками! Зачем мне противогаз?
— Иначе нельзя! — ответил Фритч, состроив гримасу. — А я… хоть и вправду пьян как свинья, но свинья не простая, а выдающаяся.
Хосс надел противогаз, хотя поведение заместителя его вконец озадачило. Противогазы на блокфюрере и на всех остальных свидетельствовали, что в его отсутствие в лагере произошло нечто необыкновенное.
Вид камеры номер семь его изумил. Окоченелые трупы закупоривали дверь.
— Что это? Чем это?
— Погодите. Загляните сюда.
Фритч потащил его к камере номер два.
— Зажгите фонари! Посветите нам! Прошу вас, смотрите!
Фритч перевернул кончиком сапога один из скрюченных трупов.
— Знаете, сколько времени понадобилось, чтобы его прикончить? Минуты две, если не меньше. Без единого выстрела, без всяких усилий. Думаю, вы понимаете, что это значит для рейха!
— Понимаю, что они задохнулись. Но отчего?
— Не угадаете! Сейчас я вам все покажу… Засыпать вентиляцию в десятой! Приготовиться!
Хосс скрывал нетерпение. Он понимал, что подчиненные хотят видеть его реакцию, и решил дать им урок настоящей выдержки. Он позволил себе только один вопрос:
— Сколько это будет длиться?
— Что? — переспросил Фритч. — Подготовка? Несколько минут. А пока удостоверьтесь, что они живы, все без обмана.
Блокфюрер отпер для них дверь десятой камеры. Люди внутри были еле живы. С перекошенными лицами, в разорванных рубахах, они ждали расправы. Многие, казалось, были без сознания. Когда свет фонарей заиграл на их лицах, ни один не шелохнулся. Они догадались, какая участь постигла их товарищей, и ждали своей…
Оценив их состояние, Фритч обратился к офицеру, знавшему по-русски:
— Спросите, хотят ли они на прогулку!
Вопрос дал желаемый результат. Поднялись все, даже те, кто казался без сознания. Было ясно, что они предпочитают любую смерть той, какая им готовилась. Фритч обернулся к Хоссу.
— Как видите, целы и невредимы. Немного апатичны, что вполне объяснимо. Не так ли, доктор? Пообещайте им, — велел он офицеру, — что скоро они будут на воздухе, очень скоро. А теперь кончено. Приступайте к делу!
Дверь заперли. Фритч показал Хоссу банку «Циклона».
— Вот оно!
— Это? Не может быть… Это же инсектицид.
— Посмотрим! Отпирайте, начинаем!
И он собственноручно швырнул открытую банку в центр камеры. Повторилось то же, что раньше. Может быть, только на этот раз времени потребовалось еще меньше.
Хосс едва сдерживал себя. Спокойствие стоило ему нечеловеческих усилий. На язык просилась сотня вопросов, но он овладел собой. Ему казалось, что адский шум внутри камеры длится нескончаемо. Но через пятнадцать минут он увидел уже знакомую зловещую картину. Правда, кровь, сочившаяся из ртов, носов и ушей, была свежей, а тела не успели остыть.
— Ну, каково?! — торжествующе спросил Фритч. — А теперь всем на воздух. Все ясно? — обратился он к Хоссу уже во дворе.
— Да, все понятно.
Хосс действительно оценил новое средство, хотя еще не мог побороть тошноты. Все вернулись в клуб, оживленно комментируя открытие. Впечатления были слишком остры, все нуждались в разрядке. Попросили шампанского. Чокаясь с Хоссом, Фритч спросил:
— Что вы скажете об этом открытии?
— Это то, что я искал. Фюрер предупреждал меня, что нас ждут большие события. В свое время вы узнаете, осталось недолго, месяц-другой максимум. И правду сказать, я, как начальник концлагеря, не представлял, как мы справимся с задачей при имеющейся системе ликвидации, то есть выхлопными газами в закрытых кузовах машин. Новое средство для того, что мы наметили, — это просто находка!
— Моя находка!
— Конечно. Но прежде всего это находка «Фарбениндустри». С июля мы ищем необходимое средство, а оно оказалось у нас под носом. Давно следовало бы догадаться. Специалисты по дезинфекции так дрожали над этими банками, что нас смех разбирал. Завтра же надо будет послать наших ребят к ним на инструктаж. Между прочим, один агент «Фарбениндустри» явно намекал мне, что в таком лагере, как наш, необходим большой запас «Циклона Б». Теперь я понимаю, что он имел в виду… Сколько банок у нас на складе?
— Сто восемьдесят шесть. Думаю, что использованные дозы слишком велики. Нужен эксперимент.
— Несомненно! Но сначала доведем все это до сведения компетентных лиц. Знать о случившемся не следовало бы даже нашим офицерам. Вы водили туда слишком многих. Так или иначе, все надо взвесить. Сегодня же ночью я буду звонить фюреру.
— Надеюсь, вы упомянете и обо мне…
— Вряд ли… Сообщение будет шифрованным, чисто служебным.
— Но моя роль…
— Разумеется!
— Мне не хотелось бы, чтобы мои заслуги присвоил кто-то другой!.. Я говорю ясно, не так ли?
— Не вполне. Имейте в виду, что вас, на вашей служебной ступени, не разглядеть сверху. Большая акция, которая нас ожидает, — это так называемое «окончательное решение еврейского вопроса». И она уже получила название «Операции Эйхмана-Хосса». Так что «Циклон» — это только штрих.
Фритч подскочил как ужаленный.
— Вы… Вы меня оскорбляете! Я не позволю!
— Спокойно, выпейте еще! Заверяю вас, никто не присвоит ваших заслуг. Я сам попрошу для вас у фюрера Железный крест и все прочее… Вы довольны? И если «Фарбениндустри» получит большие заказы от государства, вы сможете рассчитывать на хорошее вознаграждение. Вы все еще недовольны?
Не ответив, Фритч сделал налево кругом, взял фуражку и вышел из клуба. Он приказал подать лошадь и, пустив ее галопом, часа два носился в седле. Вернулся он поостыв, но не до конца развеяв досаду. Вызвал одного из доверенных.
— Знаешь малышку, которая убирает у меня в кабинете? В каком бараке она спит?
— Понял, герр гауптштурмфюрер! Я приведу ее через пять минут.
Карл Фритч откупорил бутылку коньяку и выпил подряд два стакана. Через несколько минут узницу номер шесть тысяч восемьсот сорок Ирену Левицку втолкнули к нему в спальню. Она плакала.
Она плакала не переставая. Среди ночи Фритч сказал ей:
— Дура, ты не понимаешь. Я сделал сегодня одно из величайших открытий эпохи!
Перевод А. Старостиной.
ОДЕРЖИМОСТЬ
Художник предостерегающе вскинул руку:
— Не мешайте мне, прошу вас!
Но я невольно сделал еще шаг вперед. Тогда художник резким движением завесил холст куском материи, прикрепленным к мольберту, и пробурчал:
— Ни минуты покоя. Что за бесцеремонность!..
Растерявшись, я встал как вкопанный, чем еще больше рассердил художника. Он швырнул кисти в перепачканный красками этюдник и, подхватив его вместе с мольбертом и складным стулом, пошел прочь, бубня:
— Ни минуты покоя… Что за люди…
Этому сердитому человеку было на вид лет шестьдесят, судя по седине, морщинам, пергаментной коже на висках. Лицо у него было длинное, несколько обрюзгшее, то ли от бессонницы, то ли от спиртного. Он шел быстро, решительным и твердым шагом. Я смотрел ему вслед с чувством совершённого святотатства, не успев ни извиниться, ни загладить оплошность. Да я и не понимал, чем, собственно, так уж провинился.
Я оглядел место, которое художник выбрал для своей таинственной работы. Это был один из самых глухих закоулков концлагеря Освенцим, зажатый между двумя бараками — бывшей лагерной больницей и каким-то складом, сквозь запыленные окна которого виднелись горы сваленных как попало ящиков и чемоданов. В этом тупичке и сидел художник — у распахнутой настежь кованой двери, пропускавшей скудный свет в пустой полуподвал с толстыми бетонными стенами в темных пятнах почти до потолка. Я спустился по ступеням вниз и придирчиво изучил помещение: то, что привлекает взгляд художника, может быть небезынтересно и фотографу, а я никогда не расстаюсь с фотоаппаратом. Но при всем моем рвении ничего достойного внимания я не нашел.
На другое утро я решил продолжить осмотр в надежде уловить то, что от меня, видимо, ускользало, и у входа в лагерь столкнулся с давешним художником, уже возвращавшимся с этюдов. Значит, чтобы никто не нарушал его одиночества, он работал сегодня с рассвета. Я поклонился ему, он не ответил и прошел мимо, усмехнувшись. Кованая дверь оказалась закрытой.
На третий день я отправился к подвалу, едва взошло солнце. И мне снова удалось застать художника за работой.