и, прижималась щекой и губами к его груди, обвивала его шею своими длинными светлыми косами, которые мягко блестели при свете свечей, и тихо стонала, гася в себе желание громко кричать и все же не умея погасить его полностью.
— Джео, ты пахнешь ангелом, — говорила она, целуя его с какой-то материнской нежностью.
— А ты — сатаной, — смеялся он.
— Молчи, не произноси в церкви этого слова.
— Ну, я нарисовал здесь и немало дьяволов. По заказу причта. Сколько святых, столько и чертей. А почему так? Бог его знает. Я нарисовал и тебя. Хочешь посмотреть?
В самом деле! Она узнала себя в одной из крестьянок, плачущих над плащаницей Христа.
— Почему ты взялся расписывать церковь?
— Это солидный заказ, он достался мне по конкурсу и даст возможность полгода спокойно работать на самого себя. Недели через две я закончу эту работу, вернусь в Бухарест, и мы будем видеться каждый день…
— Каждый день?
— Конечно. То есть, это от тебя будет зависеть…
— Почему от меня?
— Потому что… поскольку… есть ведь еще…
— Что еще есть?
— Не что, а кто…
— Хорошо, а если он не пустит меня? Ты знаешь, что он делает? Вечером запирает меня, а ключи берет с собой и открывает только утром, когда идет провожать меня на работу. Что ты на это скажешь?
Джео ладонью прикрыл ей рот.
— Тебе холодно?
— Немного…
— Тогда пошли.
Солнце догорало в немой агонии, заходя за тихие холмы Добруджи. Дюны отбрасывали длинные тени на янтарный песок, шевелящийся от малейшего дуновения ветерка. Море одну за другой накатывало волны, и в их пене отсвечивал тусклый пурпур заката.
— Гляди, вот бы мне платье такого цвета, — сказала она, указывая на полосы в небе.
— Не думаю, чтобы ты нашла что-то подобное. Но я воспроизведу для тебя эти краски на полотне.
Они проехали мимо ограды опустелого кемпинга, ища дороги, чтобы выехать на шоссе. Они остановились у какой-то стены — дороги не было. Они вернулись обратно, миновав то место, где утром завязли с машиной. Но и тут путь был прегражден толстой металлической трубой, которая пересекала пляж и уходила далеко в воду. Солнце уже село, ветер усиливался. Старый «шевроле» метался между морем и землей, из одного конца пляжа в другой, готовый врезаться в эту глупейшую железную трубу, пересекавшую пляж.
Джео что-то пробормотал, и в его голосе слышалась настоящая тревога.
— Это что-то невиданное, — с преувеличенным беспокойством воскликнула она. — Из ряда вон выходящее! Ты непременно хочешь выбраться отсюда?
— Ты сама знаешь, что мы должны уехать до темноты…
Теперь, вспоминая тот день, она вдруг мучительно затосковала по нему, ее охватило какое-то странное, неясное волнение, даже страх. Она горько пожалела, что уехала, не предупредив Джео, и теперь решила, что никогда больше не увидит его.
Она обернулась и пристально поглядела на Клаудиу. Он вошел в ее жизнь жестоко и властно, подчинив себе все ее существо, научив познавать запретную любовь по квартирам своих холостых дружков и даже убедив ее подружиться с его собственной женой «ради приличия». Она покорно слушалась его, хотя до того ни один мужчина не командовал ею, однако у Клаудиу была напористость бывшего форварда, для которого правила игры не служат препятствием в толчее на поле, когда он мог уложить на землю противника недозволенным ударом.
Вначале она восхищалась им, будучи убеждена, что любит его потому, что он не похож на других слишком молодых мужчин, которых она знала до него. Любит за его неуемное желание верховодить, за его мужскую силу и обаяние. Но со временем стала понимать его настоящую сущность и разбираться в причинах их слишком затянувшейся связи.
В молодости он был если не красивым, то привлекательным мужчиной, а теперь его взгляд, в котором когда-то можно было угадать гибкий практический ум, все чаще выдавал озлобленность и хищную повадку мелкого загнанного зверька.
Она никогда не видала его на футбольном поле, однако знала, что он слыл настоящим виртуозом кожаного мяча. Но на вершине славы с ним произошел глупейший несчастный случай, который навсегда отстранил его от спортивных состязаний. Физическое излечение не избавило его от моральной подавленности. Оказавшись вне игры, Клаудиу воспользовался дружбой с одним крупным государственным деятелем, большим любителем футбола, который, сочувствуя, помог ему. Клаудиу быстро усвоил все, что необходимо для проникновения в высшие сферы спортивной администрации. Он стал участвовать в автомобильных гонках, без претензии на первенство, потому что на это требовался возраст помоложе, но, во всяком случае, долгое время занимался этим видом спорта. Ему нужно было как-то оправдывать свое присутствие в том обществе, в кругу которого он вращался, и, несмотря на многие неудачи, он не отступал. И Клара любила его именно за это упорство.
Вместо гладкого шоссе, пожираемого мчащимся красным «ягуаром», она, зажмурив глаза, вновь видела пустынный пляж по ту сторону Мамаи, дюны, сверкающие янтарным блеском, красоту тихого солнечного заката, машину, затерянную в песках, мечущуюся в поисках дороги, видела осенний берег моря, заливаемый волнами. Тогда, чтобы как-то отвлечь Джео, который нервничал за рулем, она сказала:
— Мы, пожалуй, похожи на героев японского фильма, не знаю, видел ты или нет, — герой там попадает в глубокую яму, где живет одинокая женщина, и день за днем борется с песчаной осыпью… Странно, что я забыла название фильма, но я хорошо помню, что в какой-то момент те, кто загнал героя в эту яму, подбивают его любить эту женщину у них на глазах, обещая, что позволят ему выбраться, и подначивают его сверху дикими криками. Это было ужасно, и об этом я вспомнила вчера вечером, когда святые глядели на нас с церковных стен, мне захотелось убежать, позвать тебя в поле, на копну сена, как в ту нашу ночь в Фрумушанах. Но я поглядела на тебя, ты был счастлив, и я перестала бояться…
— Мы и сейчас на большой арене, — сказал Джео, — и за нами следят ненасытные глаза, но ты знаешь, они видят лишь наши тени: слишком далеко загнали нас и сами теперь нас не могут распознать, а собак спустить еще не решаются…
— Мне страшно, зачем ты так говоришь?
— Прости, сам не знаю, что на меня нашло, должны же мы в конце концов найти выход, а ты продолжай, говори, я люблю тебя слушать…
— Брось, я не умею рассказывать, сам знаешь… Так вот, герой вкопал в песок кадку, над которой натянул целлофановую пленку, как кожу на барабане. Ночью песок дышал паром, и вода, как пот, скапливалась на целлофановой пленке и капала в кадку. Не сделать ли и нам нечто подобное, если придется заночевать на пляже?.. Потом женщина заболела, и крестьяне, вытащив ее, чтоб отвести к врачу, забыли веревочную лестницу, по которой пленник мог выбраться, но он не убежал, он научился добывать воду для людей и считал себя свободным…
На следующий день художник отвез ее на «шевроле», побелевшем от морской соли, в ту церковь рядом с Топраисаром и показал, что написал кириллицей на страницах книги, которую держал в руках один из святых: «Свобода живет в сердцах людей. Если она перестает существовать в них, если умирает, никакая конституция, никакой закон и никакой судья не смогут ее спасти!»
— Это ты сочинил?
— Иногда и я мыслю…
— А зачем написал здесь?
— Чтобы не забыть…
Вспомнив об этом и еще о том, как обнял и поцеловал ее художник, а косые лучи света мягко струились сквозь церковные окна, Клара внезапно почувствовала, что ей нечем дышать, что она задыхается, будто железная лапа сдавила ей горло. Она попросила Клаудиу остановиться, и он, недоумевая, спросил:
— Тебе плохо?
— Наверное, от скорости…
— Если долго будем стоять, придется ехать еще быстрее.
— Одну минутку, прошу тебя. И не ходи за мной.
Она вышла из машины и пошла обратно по обочине шоссе, пролегавшего через лес.
Она чувствовала, что Клаудиу следит за ней в зеркальце, и, чтобы избежать его взгляда, углубилась в лес. Наступали сырые сумерки, пахло прелыми листьями. В ста шагах от шоссе была тишина и темнота. Она остановилась, чтобы перевести дух, оперлась на ствол дуба, обросшего с севера мхом. Прижавшись к дереву, уже потерявшему листву, она смежила глаза, уронила руки вдоль тела и прислушалась к биению сердца. Она не помнила, сколько времени простояла так. И вдруг услышала гудок машины и стук зло захлопнутой дверцы. Значит, он был там, он напоминал о себе, не позволял ей побыть одной, укрыться, удрать. А гудок «ягуара», который некогда казался ей мелодичным, «вагнеровским», как ей нравилось говорить, теперь звучал резко, отрывисто, как собачий лай. Она впилась ногтями в мох, неожиданно холодный, словно лицо покойника. Она испуганно отшатнулась от ствола и устремилась в глубь леса, пока металлический лай не превратился в слабый немощный оклик. И поняв, что находится одна-одинешенька в сумрачном лесу, почувствовала страх. И еще ей показалось, что случилось что-то тяжкое, непоправимое после ее отъезда из Бухареста — нельзя было уезжать, не предупредив Джео. Однако Клара взяла себя в руки и приказала себе прежде всего осмотреться и кратчайшим путем выйти на шоссе. Сумерки сгущались, и эхо множило гудки и звуки ее имени, гневно выкрикиваемые Клаудиу. И при одной только мысли, что звуки эти могут смолкнуть и она останется одна, она побежала очертя голову. Выскочила на шоссе довольно далеко от машины и побежала, задыхаясь, на свет фар. Она вся взмокла, кофта прилипла к спине, волосы сбились и хлестали по лицу. Клаудиу молча смотрел, как она бежала, как упала в изнеможении на подушки сиденья. Клара знала, что он все равно разбушуется, что бы она ни сказала, и потому молчала тоже, не видя смысла в объяснениях. Она нащупала дорожную сумку, достала теплую шаль, накинула себе на плечи. Потом обтерла лицо платочком и откинулась на сиденье, стараясь отдышаться. Немного погодя она сказала бодрым голосом:
— Представляешь, только теперь, пока я бежала, я рассмотрела номер на дверце машины — двадцать пять. Мой возраст. Он принесет тебе счастье.