Женщины глядели на Клару с кривыми завистливыми улыбками, но она давно привыкла к ним и приветливо улыбалась в ответ. Трое из них были ее старые знакомые, жены друзей Клаудиу, и Клара помахала им через стол. Она заметила напротив себя инженера-француза, а рядом с ним двух девушек, похожих одна на другую как две капли воды — наивные, неуклюжие девчушки, обе блондинки, безвкусно одетые в одинаковые кричаще-розовые платья. Одна из них поймала на себе Кларин взгляд и, собрав все свое мужество, сказала дрожащим голосом:
— Я и моя сестра, мы знаем вас, вы так прекрасны и так всегда красиво одеты! Моя сестренка вырезала ваш портрет с обложки журнала «Флакэра» и повесила вместе с портретами артистов у себя над кроватью.
Француз, который изо всех сил старался обратить на себя внимание Клары, воспользовался речью своей соседки и попросил его представить.
— Вы рождены для того, чтобы блистать, бьюсь об заклад, у вас идеальная, полная достоинства походка, вы выступаете как принцесса и в довершение — этот великолепный загар! Скажите, вы не снимались в кино?
Польщенная Клара улыбнулась. Она не раз пыталась сниматься в фильмах, в институте играла в студенческом театре, и недурно. Но ей удалось появиться лишь в нескольких киножурналах, рекламирующих модные платья, что и помешало, наверное, ей приблизиться к настоящему экрану. Все ее старания не увенчались успехом. Через подругу она познакомилась с режиссером из Буфти, и, хотя он удручал своей посредственностью, она сделала все, что было в ее силах, чтобы с его помощью пробиться в мир телеэкрана. И все-таки, несмотря даже на поддержку без пяти минут знаменитого писателя, который клялся, что напишет роль специально для нее, кинозвездой она не стала.
— Вам бы выступать в Париже, мадам, вам к лицу любое платье, вы покорили бы всех!
Она смутилась, не поняв, отпускает ли француз дежурные комплименты или говорит искренне. И ответила с некоторым вызовом:
— Я демонстрирую только те платья, которые сама создаю. Надеюсь, вы чувствуете разницу между обычной манекенщицей и автором модной одежды. Мне самой приходится представлять публике свои маленькие творения, но мне так легче и вдобавок на этом категорически настаивает моя фирма.
Ей было неприятно, что она как будто оправдывается, но считала необходимым внести ясность.
— О! — восторженно воскликнул француз, — не будь у меня соперника в лице вашего спутника, я боролся бы за приз лишь для того, чтобы бросить его к вашим ногам!
— Благодарю вас, вы очень любезны! Но я вижу с вами двух прелестных девушек, они словно сошли с модной картинки…
— Оставь их в покое, дорогая, — шепнул ей Клаудиу. — Ты что, не видишь? Они совсем еще овечки, а этот сладкий тип смахивает на растлителя. Ну их к черту!
Им принесли аперитивы в чисто провинциальном стиле, но она отказалась пить, ее не прельщали ни сливовая цуйка, ни вермут, ни тем более «амалфи» — смесь цуйки с вермутом. Клаудиу встал и через минуту вернулся со стаканом, в котором плавали кубики льда.
— Специально для тебя, — он протянул ей стакан. — Я знаю, что ты любишь.
— Что это?
— Виски.
Она приняла от него стакан, крепко сжала его в руке, зажмурила глаза и замерла. Заинтригованный Клаудиу спросил:
— Что с тобой?
— Прости меня, я не могу пить. Но благодарю тебя.
Глупое название чужеземного напитка опять ее растревожило. Вместе с Джео они смотрели по телевизору фильм об одиноком ковбое, который, словно из прошлого века, забрел в современную путаницу автодорог, застрял в сетях условностей и ограничений. А он мог жить только совершенно свободным и только так, как велит ему сердце. У него была кобыла и звали ее Виски, умное животное, красивое, с белой гривой, зачесанной набок. Она была единственным его другом, люди давно ему опостылели. Отряды полицейских, снабженных современными средствами преследования, на вертолетах, на джипах, с радиотелефонами охотились за этим одиноким ковбоем, который сбежал из тюрьмы спустя сутки после приговора. И когда ему наконец удалось прорвать все полицейские кордоны, когда ему осталось лишь пересечь автостраду и его ждали лес и свобода, Виски внезапно испугалась машин и гудков, взвилась на дыбы и, заметавшись в панике, попала вместе с всадником под гигантский грузовик, набитый унитазами… Заурядное дорожное происшествие…
— Ты — Виски, — сказал ей тогда Джео, и слезы блеснули у него в глазах. — Ты убьешь меня так же, как и она, нечаянно, из любви и преданности, я чувствую это.
Его волнение показалось ей тогда странным.
Она поставила стакан на стол и вышла. Клаудиу начал рассказывать всевозможные происшествия во время соревнований за границей, а все увлеченно его слушали.
Она спросила, где телефон, и заказала Бухарест. Услышав мужской голос на другом конце провода, она почувствовала, что сейчас упадет, и оперлась о стену, едва вымолвив сдавленным от волнения и страха голосом:
— Алло, Джео, это Виски, — и покраснела от стыда. «Виски» звучало как-то фривольно в присутствии служителя ресторана, который возился в двух шагах от телефона.
— Вам нужен художник Джордже Андрееску, девушка? Мне очень жаль, я его друг, он уступил мне свою мастерскую, а сам куда-то уехал, не знаю куда, скорей всего в глубинку…
Она медленно положила трубку на рычаг, хоть и слышала с того конца провода взволнованный голос: «Алло! Говорите! Прошу вас…» А у нее в ушах звучали слова, сказанные давным-давно, тихим вечером, когда у них с Джео все только начиналось: «Не сердись, — говорил он, — что мы все сидим у меня в мастерской, я хочу, чтобы ты была рядом, когда я работаю. Может быть, у меня странные представления о любви, но я прячу ее от людей; я знаю, тебе нравится гулять, бывать на людях, общаться с друзьями. А мне это претит, мне кажется, что любящие ни в ком другом не нуждаются, ведь любовь — это тайна двоих. Это, во-первых, тайна каждого из любящих, мир его собственных чувств и мыслей, абсолютно личных и непередаваемых, во-вторых, тайна их обоих перед всем остальным светом. Посторонним тут нечего делать. А когда допускаешь соглядатаев и досужие разговоры, то кончается тем, что о жертвах говорят потом с сожалением: «Ой-ой! Мы желали им только добра…» Понимаешь? Пусть я кажусь тебе эгоистом, но я не умею любить иначе…»
Она вернулась в зал неверной, шаткой походкой. Никто ничего не заметил, все внимание было обращено на Клаудиу, только инженер-француз вопросительно взглянул на нее.
— Братцы, — воскликнул вдруг Гаврилеску, — мы тут сидим себе и греемся, — я не говорю, что это плохо, но мы еще не осмотрели трассу! Это не иначе как диверсия со стороны хозяев, они отвлекают нас стерлядкой и одобештским вином, чтоб мы забыли, что нас ожидает завтра. Кто за то, чтобы прервать заседание?
И, несмотря на протесты хозяев, все направились к месту завтрашнего старта.
— Может, ты пойдешь отдохнешь? — спросил Клаудиу.
— Спасибо, — отказалась она. — В комнате пять коек. Не представляю себе, как мы будем ночевать!
Трасса была достаточно трудной, со спусками и подъемами, с неожиданными поворотами, но Клаудиу был спокоен, на своем «ягуаре» ему нечего было тревожиться.
Они вернулись в дом приезжих и, посмеиваясь над всеми удобствами и неудобствами, кое-как распределили кровати. Овечкам — одну, французу — другую, Гаврилеску с женой получили диван, а две оставшиеся кровати достались Кларе и инженеру из Бухареста, щуплому и очень нервному человеку. Он был владельцем «фиата-1300» и похвалялся, что внес в его конструкцию прямо-таки революционные усовершенствования.
— Я лягу на полу, — сказала Клара Клаудиу, — сложу ковер вчетверо, а ты принеси из машины спальный мешок. Прошу, не перечь. У тебя завтра гонки, ты должен хорошенько выспаться.
— Милые женщины! — провозгласил Гаврилеску. — Предлагаю вам раздеться и улечься. А мы выйдем в коридор выкурить по сигарете.
Когда мужчины вышли, овечки кинулись к Кларе рассмотреть ее туалет. Она не спеша раздевалась, глаза девушек сияли, немое восхищение округлило их ротики, словно начался чудесный спектакль. Девушки выглядели умилительно, было что-то неискушенное и отроческое в их угловатых фигурках.
— Однако ты совсем отощала, дорогая, — завистливо сказала жена Гаврилеску. — Неужели твоя работа требует, чтобы ты была кожа да кости?
— Да что вы! Это же великолепно! — бросилась на защиту Клары одна из овечек. — Зачем вы так говорите, неужели она должна быть такой, как вы?!
— А вы не вмешивайтесь, молоко на губах не обсохло, а уже с мужиками шляетесь. Боже мой, куда смотрят ваши родители? Будь вы моими дочерьми, я показала бы вам такие прогулочки!..
— Господин Роже — папин коллега в Питештах, если вам угодно. Папа разрешил нам, мы обе учим французский и никогда не бывали на автогонках! — обиженно ответила вторая, а Клара прыснула со смеху, девчушки так были похожи одна на другую, что им бы пристало говорить хором.
Когда мужчины вошли и погасили свет, Клара почувствовала, как Клаудиу ее обнял, поднял и уложил на кровать. Он шепнул, чтоб она не протестовала, поцеловал в глаза, укрыл пледом, а сам перебрался на пол в спальный мешок.
— А вдруг я ночью к тебе приду, — сказал он ей.
— Ты с ума сошел! — она содрогнулась от страха и отвращения. — Я закричу, слышишь! Лучше умереть…
Она следила за ним в темноте, следила, как он укладывается, твердо решив не засыпать, пока не услышит хорошо знакомое легкое посапывание. И сама не заметила, как погрузилась в сон. Вдруг она проснулась, испуганная вспыхнувшим светом и чьим-то грубым голосом:
— Это меня не касается. Здесь мое место, здесь моя кровать, а вы можете идти и жаловаться администрации.
— Ладно вам, дорогой товарищ. — Гаврилеску пытался кого-то утихомирить. — Вы приходите среди ночи, видите, что тут спят, заявляете, что это ваша комната, и хотите выбросить нас на улицу… Ну разве это логично?
— Это меня не касается.
— Послушай, мы приехали на завтрашние автогонки, — вмешался щуплый инженер. — Устройся и ты где-нибудь…