не встречались здесь, ты не ищи меня, я боюсь, что с тобой случится что-то страшное, ведь ты готовишься к выставке в Вене, и я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня. Ведь они на все способны! Я искала Клаудиу, хотела убедиться, что все это исходит не от него, мне не верится, что он способен на такое… это было бы слишком…
— Было бы естественнее искать первым делом меня, — сказал Джео, откусывая кусочек яблока, скорей для того, чтобы увлажнить пересохший рот и погасить презрительную улыбку.
— Я не знала, где ты, а по телефону звонить не хотела.
— Я уже третий час дома и жду тебя.
Она говорила не переставая, не заботясь ни о какой последовательности, торопливо минуя противоречия, упорно повторяя, как хорошо вызубренный урок, что им необходимо немедленно расстаться.
— Ладно, деточка, не терзай себя. Если считаешь, что так лучше, поставим на этом точку.
— Да? Вот и Клаудиу говорил, что тебе, в сущности, на все наплевать! — и, сказав это, Клара тут же спохватилась, что сделала ужасный промах. И закусила губу.
— Тут он оплошал, — спокойно сказал Джео. — Я ни на йоту не поверил тому, что ты тут наговорила, руку готов дать на отсечение, что все это подстроено по его указке! Но меня заставляет согласиться на разрыв та убежденность, с какой ты рассказываешь эту сказку.
— Считай, что это сказка, если так тебе легче, но я тебе докажу, я записалась на прием к самому министру и завтра же добьюсь полной ясности! Как они смели подумать, что я клюну на такое?..
— Не нужно, деточка, никаких министров. Сиди спокойно. У них дела поважней, им некогда копаться в твоих любовных историях. Ответь только: ты вернулась к Клаудиу?
— У меня есть старые долги, за которые приходится расплачиваться… И я должна была сделать что-то, иначе сошла бы с ума…
— Могла бы прийти сюда, остаться у меня, но… теперь уже поздно. Иди!
— И это все? Нет, перед уходом обними меня, может быть, это в последний раз…
— Перестань, считай, что последнее объятие уже было!
Она медлила, ей казалось, что все произошло слишком легко, буднично, без должной трагической ноты. Джео все откусывал яблоко, которое никак не кончалось, и Клара вдруг подумала: она бесповоротно погубила что-то прекрасное, может, самое прекрасное в своей жизни, и еще неизвестно, достоин ли этой жертвы человек в красном «ягуаре», ждущий ее… Она бросилась к Джео на грудь и разрыдалась: она, решившая покинуть, оказалась покинутой. Но вопреки отчаянию, она все-таки полагала, что поступает правильно, так подсказывал ей женский инстинкт, тяга к жертвенности, бессмысленное выражение преданности через отказ от любви, ведь она боялась, что в противном случае Джео пострадает как художник, пусть ненадолго, но пострадает, несмотря на то, что он с показной бравадой отмахивается от подобного рода вещей.
И все-таки демонстративное спокойствие Джео оскорбляло ее, и, вспомнив, как он разводил теории о тайне и таинстве любви, она не смогла удержаться и со злобой бросила:
— Прости, но мы жили с тобой как в норе. Я сыта такой крысиной жизнью.
Он так и застыл, впившись зубами в яблоко. Лицо стало бледным, как лик святого из той церкви. Огрызок яблока застрял в бороде… И тогда он совершил то ужасное, что отпечаталось в памяти Клары, как клеймо, навсегда, без какой-либо надежды на избавление. Он вскочил, сорвал с мольберта влажную тряпицу, прикрывавшую его последнее полотно. На картине была она, нагая, во весь рост, написанная прекрасно и смело, может быть, даже бесстыдно, — одно из тех произведений, которым суждено из-за людского ханжества долго отлеживаться в запасниках музеев. Джео спокойно оглядел картину с какой-то странной, пугающей улыбкой, — она еще никогда не видела, чтобы он так улыбался. И, улыбаясь, он плюнул на картину. И быстро обеими руками разорвал полотно.
Клара содрогнулась. Она почувствовала, что плевок обжег ей живот, груди, бедра, лицо, проник в тело и ничто не сможет стереть его. Она молча поднялась, едва не крича от боли, и, не в силах спросить, зачем он это сделал, подошла и поцеловала его, вбирая в себя аромат яблока, и на какой-то миг смежив веки, вспомнила соленый запах моря того последнего солнечного дня поздней осени.
Долго молча она глядела на него. Возможно, она попыталась бы поправить хоть что-то; сказать, что испугалась того великого счастья, которое они пережили вместе, что такое счастье уже невозможно, она знала, что ей придется платить за него, но разве мужчина может понять, что женщина решилась покинуть его от избытка счастья!
И она ушла, взглянув сквозь пелену слез на разорванную картину, и ей вдруг захотелось, чтобы стерлась и та надпись на церковной стене, и «брынкушские» камни были брошены в горную пропасть, и исчез тот пустынный пляж, откуда они с таким трудом выбирались, — пусть все это выветрится из ее памяти!..
Клаудиу пришел вторым, первый приз выиграл житель Галаца. Французский инженер занял третье место, — овечки прыгали от радости. Клаудиу вернулся расстроенным, на предпоследнем круге он повредил левое крыло машины, на миг потерял управление, машина крутанулась, и, пока он выправил ее и продолжил путь, несколько драгоценных секунд было потеряно безвозвратно. После первых семи заездов у него были великолепные шансы на первое место, а приз был немалый, хватило бы купить ей спальный гарнитур.
— Ничего, дорогой мой, хорошо, что все кончилось. Если нас не задержат из-за вчерашнего глупого происшествия, мы спокойно вернемся домой и забудем этот день.
— Как это «задержат»? При чем тут мы? Я же вызвал милицию, следовательно, не мог находиться среди тех, кто дрался.
— Ну, ладно, — устало ответила Клара. — Ты всегда прав.
Они снова встретились со всей компанией в «Рыбаке». Довольные победой, хозяева устроили великолепный банкет и пригласили на него офицера милиции, которого вызывали прошедшей ночью. Атмосфера быстро разрядилась, поражение бухарестского автоклуба было предано забвению, задетая амбиция отступила перед спортивной выдержкой, и офицер, довольный победой команды своего города, объявил гостям, что они спокойно могут отправляться домой.
С хозяевами распростились только в сумерках. Бухарестские гости были счастливы, что ночной скандал забыт и не повлек за собой никаких последствий. Был холодный вечер начала ноября, и предложение Гаврилеску: «Братцы, не сделать ли нам прощальный тур по берегу Дуная?» — было принято с радостью.
Все они гурьбой отправились на набережную. Машина Клаудиу вырвалась вперед, остальные тесной группой мчались по улицам города, стремясь обогнать друг друга. Дунай был все ближе и ближе, улица, по которой они мчались, упиралась в парапет набережной, и машины резко сворачивали вправо и влево, взвизгивая тормозами и выстраиваясь вдоль реки. По разогретой колесами машин мостовой быстро приближались последние машины, которым уже становилось тесно на набережной. Последним шел «рено» француза, догонявший машину Гаврилеску. Француз пошел на обгон, но улица кончилась, Гаврилеску резко свернул направо, а иностранец, не знавший местности, промчался вперед… Отчаянно заскрипели тормоза, и «рено» свалился с набережной. Секунда всеобщего оцепенения, немого крика. Клара, находившаяся неподалеку от того места, где сорвалась машина, упала на колени и застонала, словно ее ударили. На мостовой чернели следы от шин…
Вода Дуная отступила довольно далеко от берега, и там, куда упала машина, был только ил. Мужчины спустились вниз и вытащили из машины пострадавших. У француза была сломана ключица, рука беспомощно болталась, он шагал с трудом, как пьяный. Овечки, с ног до головы обляпанные грязью, выглядели самым жалким образом, но, казалось, целы и невредимы. Вдруг одна из них, как только ее вынесли на набережную, двинулась, не дыша, сомнамбулически, словно в трансе, к машине Клары. Рот у нее открылся, из груди вырвалось сдавленное, на одной ноте протяжное «а-а-а». Она прошла мимо Клары, которая вскочила на ноги и попыталась помочь ей, прошла, ничего не видя, и упала на сиденье машины, запрокинув голову. Руки ее, мелко дрожа, повисли вдоль тела, будто поломанные крылья. Непрерывный, бесконечный крик «а-а-а» внезапно захлебнулся в потоке крови, хлынувшей бурно, как немой взрыв, изо рта, из носа, из ушей несчастной девушки.
— Лена-а-а! — крикнула ее сестра, и все обернулись, пытаясь понять, что происходит в машине Клары. Девушка лежала, вся облитая красным — лицо, плечи, платье, мелкая дрожь прошла по ее телу, и вдруг кровь перестала хлестать, словно иссякла.
Один из участников гонок, доктор, поспешил на помощь, он вынес девушку из машины, сделал искусственное дыхание и один за другим три укола, но потом махнул рукой и отбросил четвертую ампулу прочь.
— Травматическое кровоизлияние, скорей в больницу, может, еще спасут… И прихватите сестру, не то опять случится несчастье…
Клара снова упала на колени, прижалась лбом к земле, застыв как в глубоком поклоне. Клаудиу подошел, поднял ее, она взглянула на окровавленную машину, и ее замутило…
Позже, перед отъездом, она вытерла губкой кровь с сиденья. Ее движения были какие-то странные, медленные, бережные, словно она старалась стереть следы собственной крови…
Перевод К. Ковальджи.
ПЛЕШИВЫЙ ОРЕЛ
Это была хищная птица, внушавшая только ужас. Королевский кондор из Андийских Кордильер с мощным лиловатым клювом, изогнутым наподобие ятагана, с когтями, как крюки. Серые с золотистым отливом крылья укрывали его тело, точно латы. Голая шея была, как у индюка, усыпана сизыми бусинами, вроде капель пота и крови, запекшихся на дубленой ветрами коже, а плешивую голову со скошенным лбом окаймлял желтоватый пушок, словно корона властелина пернатых.
Вечно настороженный, словно закованный в неземное превосходство, плешивый орел казался базальтовой глыбой, упавшей с неведомой звезды в грязную клетку среди мусора, обглоданных костей, кисло пахнущего помета и сладковатого духа дохлятины. Вместе с ним был водворен за железную сетку и дуб, безлистный, похожий на скелет, и с его ветвей плешивый орел озирал всех обитателей зоосада, как мудрый и грозный вожак пиратской шайки.