ожащий и ни на что уже не годный. Его вывели на середину арены, карлики и акробаты издевались над ним, придумывая всевозможные забавные трюки. И вот единственный выигрыш выпал как раз на билет отца Филиппа, который смеялся до слез, стоя на галерке, и от всей души жалел несчастного верблюда. Розыгрыш верблюда в лотерее был задуман как цирковая шутка, ради потехи над счастливчиком-зрителем. Но отец Филиппа, узнав, что после спектакля этого короля пустыни, который всю свою жизнь провел на арене цирка, собираются усыпить, вдруг всерьез предъявил права и потребовал выигрыш. Циркачам ничего не оставалось делать, как вручить ему верблюда. Вот так и очутился он на улице с горбатым верблюдом на уздечке, растерянный и не знающий, как быть, владелец экзотического животного, больного и никому не нужного.
Он привел верблюда домой, поместил в деревянном сарае, накормил хлебом и теплым молоком. Верблюд жадно ел и пил, кашляя и чихая, как человек, и глядел на хозяина благодарными глазами больного, впавшего в детство старика, но, как оказалось, умирать он пока не собирался.
Через несколько недель верблюд набрался сил к удивлению своего нищего покровителя, которому животное не могло отплатить ничем, кроме номеров, заученных в цирке, что забавляло соседей. Когда зима кончилась, хозяин как-то ночью вывел верблюда за городскую окраину и оставил его там — пусть себе пасется на воле! А сам вскочил в последний трамвай и — поминай как звали! Но горбатый словно угадал его намерение и галопом пустился за ночным трамваем, хрипло фыркая и оглашая уснувшие кварталы громким топотом длинных ног… Тогда кто-то посоветовал подарить верблюда зоопарку. Так он и поступил. В трамвайном депо он стал всеобщим посмешищем из-за своего слепого счастья, вот и решил остаться в зоопарке среди диких животных и устроился сторожем. Здесь он прижился, завел семью и дом, женившись на старой деве, которая и подарила ему сына. Жена его умерла при родах, и он остался с тщедушным младенцем на руках. Он назвал его Филиппом и растил, как мог, с помощью ветеринарного врача, который приходил два раза в неделю осматривать зверей. Ребенок был тихий, сонливый, и, когда ему еще и двух лет не было, отец в шутку уложил его в сумку кенгуру, детеныш которой умер, и Филипп, вместо того чтоб испугаться, устроился поудобней и уснул. Позже ребенок привык покачиваться между горбов верблюда, сидеть на бесконечно длинной шее жирафа, кататься верхом на страусе, плавать вместе с бобрами и выдрами, играть с медвежатами…
Он рос, не так уж много зная о людном городе по ту сторону леса. Может, поэтому в дни, когда зоопарк ломился от посетителей, Филипп нервничал, проявлял странное недовольство, словно и он принадлежал к миру дикой природы. Со временем он хорошо изучил все повадки зверей в зоопарке. Тех, которые не подпускали его близко, он уважал, но не боялся. Не любил, однако, гиен, змей, волков и шакалов, враждебных и лукавых животных, он обходил их стороной, бормоча арделянские ругательства, услышанные от отца. С Пандидом, бенгальским тигром, он разговаривал на расстоянии, зато с двумя детенышами злой и вечно стонущей львицы Сиерры (единственный лев в зоопарке был застрелен по приказу начальства), ставшими его верными друзьями, он часто играл. Кроме Сиерры, Филипп сохранял почтительную дистанцию с зубром Ретезатом и Валатуком — гиппопотамом. Орангутанг Сократ, прозванный так ветеринаром, бывал с ним то тихим, то капризным, а многочисленное семейство Маргиолицы — обезьянки с острова Явы — просто считало Филиппа одним из своих, правда, голым и недоразвитым из-за своей близости к людям, от которых, кроме права свободно разгуливать среди клеток, он перенял отвратительный запах и привычку есть, пользуясь вилкой.
Со временем Филипп подружился и с плешивым кондором, а отец вынужден был смириться с этим, догадываясь, что между хищной птицей, внушавшей ему только страх, и тщедушным, кожа да кости, мальчонкой существует таинственная связь, с которой надо считаться. Орел так привык к Филиппу, что отказывался принимать пищу из других рук. Это выводило из себя Цып-цып, кыш-кыша. Втайне он ненавидел орла и, опасаясь какой-нибудь его злобной выходки, даже подумывал навесить на вольер замок, чтобы хищник не вздумал как-нибудь испробовать свой клюв на слабом темечке мальчика.
Но ему не удалось привести в исполнение свой план потому, что как раз в тот день, когда он решил раз и навсегда запереть орла от Филиппа, в зоопарке произошло неожиданное происшествие.
Отец собрался было под благовидным предлогом услать Филиппа, как вдруг какой-то бородач подошел к вольеру с орлом и спросил:
— Чем вы здесь занимаетесь?
Кыш-кыш заметил, что из-за спины бородача выглядывает мужчина помоложе с кинокамерой в руках.
— Чем надо, тем и занимаюсь, — уклончиво ответил он, искоса посматривая на того, с камерой.
— А точнее?
— Да я уж сказал. Смотрю за порядком, за зверями. А вам на что?
— Нам нужен этот орел.
Кыш-кыш по-пастушески оперся на багор и ответил, отшучиваясь, как человек, не привыкший вступать в разговоры с незнакомыми:
— Удивляюсь, в пищу он не годится, яиц не несет, это ж орел, а не курица, дом не сторожит и подавай ему только живое мясо. А если хотите из него чучело сделать, то придется повременить, он из долгожителей, его поймали лет сто назад, — врал Кыш-кыш, — и он еще поживет…
— Ладно. Ладно, — досадливо улыбнулся бородач. — Сколько он стоит?
— Кто?
— Орел.
— Может, вы не туда попали, уважаемый… Здесь не птичий рынок, и это вам не гусь… Гляньте, какие у него глаза — гром и молния! Да и как же так: сколько стоит?
— Цена, говорю, какая?
— Вы покупаете редкости?
— Покупаем.
— У меня есть верблюд. Если хотите, могу показать. Староват, правда, но для чучела сгодится…
— Верблюды есть на складе бутафории, нам не нужно, — вмешался в разговор оператор. — Он кинорежиссер, — продолжал он, кивнув на бородача. — Он делает фильмы — художественные, полнометражные, для широкого экрана, знаешь, сударь, с чем это едят?
Отцу Филиппа понравилось, что его назвали «сударь», и он восторженно ответил:
— Я четыре раза смотрел «Хатари»!.. Это он делал?
— Ну, хватит! — прервал их бородач. — Скажи лучше, с кем надо поговорить?
— О чем это?
— Об орле.
— Он не продается.
— Мы возьмем его напрокат. На один день, пока снимем нужный эпизод, а потом вернем его вам.
— А если улетит?
— Не улетит, мы его привяжем.
— Чем?
— Нейлоновым шнуром. Он взлетит, насколько ему шнур позволит, вот увидишь…
— Да он его оборвет!
— Ни за что. Шнур нейлоновый, я же сказал.
— Любой оборвет… Пройдите к заведующему… Может, разрешит… А как вы его возьмете?
— А это как раз ваше дело…
— Мое? Вы что думаете, я сдурел, что ли?
— Заработаете две сотни, сударь, — сказал оператор. — Зачислим в статисты, заплатим…
— Обойдусь! Вы гляньте только на его когти… На клюв! Только мой сынок с ним дружит, только его он терпит…
— Получит и он сотню. Сколько ему лет? — спросил оператор.
— Девять.
— Детям только пятьдесят… Такой тариф… Маловато, но искусство требует жертв. Позовите его, — сказал бородач.
— Добавьте сотню и на него, и мы доставим птицу, куда прикажете… Но чтоб шнур был крепким, лучше проволоку или что-то в этом роде, иначе будет скандал… И добудьте клетушку, не на плечах же его нести. Где вы хотите его снять?
— В горах, километров за сто отсюда, ведь это же королевский кондор, где же еще?
И в самом деле, только Филиппу удалось вывести орла из вольера. Через туннель из толстой проволоки, вроде тех, по которым выводят львов на арену цирка, слегка подталкивая сзади, орла загнали в фургон. Когда шофер завел мотор, — пленная птица забилась, охваченная паникой. Филипп глядел на нее сквозь окошечко из кабины, тоже перепуганный, но и радостно возбужденный путешествием в неизвестность. Он впервые ехал так далеко. Ему хотелось увидеть горы, о которых он столько слышал, и ради них он готов был стерпеть все превратности этой неожиданной поездки.
Впереди мчалась машина со съемочной группой, за ней фургон с орлом. Филипп сидел между шофером и отцом и глядел не отводя глаз на своего крылатого друга, которому эта длинная дорога, видно, не доставляла никакого удовольствия. Орел глядел на бесконечную серую ленту шоссе, что разматывалась за машиной, и это беспрерывное движение словно завораживало его. Но во время остановок в небольших городишках, где зеваки обступали фургон и таращились на экзотическую птицу, орел приходил в неистовство, кидался на любопытствующих, бился крыльями о стальную решетку, и она звенела так, словно в нее бросали камнями.
Дорога зазмеилась по горным склонам, и плешивый орел прижался грудью к зарешеченной двери, глядя на далекие цепи горных кряжей, словно узнавая в их очертаниях что-то давно забытое, глубоко запрятанное в нем самой природой и внезапно пробудившееся от свежего горного воздуха. Горы были невысокие, серые, неказистые, по сравнению с теми, что смутно вставали у него в памяти, но все же это были горы со скалистыми вершинами, увенчанные то тут, то там белыми снеговыми шапками, заросшие сосновым лесом и укутанные облаками.
Они доехали до Бучагского Сфинкса — серой скалы, по прихоти ветров и ливней превращенной в львиную голову с могучей гривой. Сфинкс был похож на гигантского идола, забытого в этой горной седловине после какого-то языческого ритуала. Возле него и разбили киношники свой лагерь, расставили аппаратуру — лебедки, юпитеры, огромные глянцевые щиты, сверкающие на солнце, как огненные зеркала. У подножия Сфинкса толпилось десятка два бородачей, одетых в звериные шкуры, с пиками в руках. Среди них находилась и золотоволосая девушка. Филипп таких никогда в жизни не видел, — с кукольным личиком, со сверкающей белой кожей. Нагота ее была едва прикрыта на груди и бедрах лоскутами леопардовой шкуры. Девушка подошла к клетке с орлом и захлопала в ладоши, радуясь как ребенок: