— Вы согласны, что у него дарования выше среднего уровня? Не думаете ли вы, что когда-нибудь он станет известен и заплатит тот долг литературе или политике своей родины, который, увы, я и мои предшественники, другие сэры Питеры, уплатить не могли и ради которого я приветствовал рождение сына и назвал его Кенелмом?
— Честное слово, — ответил Майверс, который теперь, кончив завтракать, пересел в мягкое кресло и взял с камина одну из своих знаменитых сигар, честное слово, я этого угадать не могу. Если фортуна отвернется от него и ему придется работать ради куска хлеба или если иное бедствие встряхнет всю его нервную систему и толкнет его на какую-нибудь беспокойную, суетливую деятельность, тогда, может быть, он и всплеснет руками в жизненном потоке, который несет людей к могиле. Но, видите ли, как он сам справедливо говорит, ему недостает двух стимулов для решительных действий — бедности и тщеславия.
— Однако бывали же великие люди, не бедные и не тщеславные?
— Сомневаюсь. Но тщеславие, это властное начало, принимает много форм в обличий. Назовите его честолюбием, любовью к славе — все-таки сущность одна жажда всеобщего одобрения, претворенная в хлопотливость и суету.
— Возможно стремление к отвлеченной истине я без всякой жажды аплодисментов.
— Конечно. Философ на необитаемом острове может забавляться размышлениями о различии между светом и теплотой. Но, если, вернувшись в мир, он опубликует результаты своих размышлений, выступит вперед тщеславие и он пожелает похвал.
— Это вздор, кузен Майверс! Он скорее пожелает принести пользу человечеству. Вы же не отрицаете, что на свете существует филантропия?
— Я не отрицаю, что существует лицемерие. И когда встречаю человека, у которого хватает духу рассказывать мне, как он в ущерб себе хлопотал с филантропической целью, не имея и мысли о награде похвалами или деньгами, я знаю, что передо мной лицемер, опасный лицемер, лицемер-мошенник, субъект, карманы которого набиты лживыми проспектами и подписными листами для взносов на благотворительные нужды.
— Полно, полно! Бросьте этот притворный скепсис. Ведь вы не черствый человек. Вы должны любить человечество, должны интересоваться благосостоянием потомства.
— Любить человечество? Интересоваться потомством? Господи помилуй! Кузен Питер, надеюсь, что у вас в карманах нет проспектов, нет планов осушения Понтийских болот[200] из чистой любви к человечеству, нет предложения удвоить подоходный налог, чтобы образовать фонд для потомства, на случай если через три тысячи лет истощатся наши угольные копи. Любовь к человечеству! Вздор! Все это — результат жизни в деревне!
— Но ведь вы любите человечество, вы интересуетесь будущими поколениями?
— Я? Ничуть! Напротив, я скорее не терплю человеческий род — весь вообще, включая австралийских дикарей. Я не поверю никому, кто скажет мне, что землетрясение, поглотившее десять миллионов человеческих существ на значительном расстоянии от его дома (ну, скажем, в Абиссинии), огорчит его более, чем увеличившийся счет от мясника. А что касается потомства, кто согласился бы терпеть целый месяц приступ подагры или невралгии для того, чтоб в четырехтысячном году нашей эры потомство наслаждалось совершеннейшей системой канализации?
Сэр Питер, недавно страдавший острым припадком невралгии, только покачал головой.
— И, чтобы переменить разговор, — сказал Майверс, раскуривая опять сигару, которую он отложил было в сторону, когда высказывал свои гуманные мнения, — раз вы в Лондоне, я думаю, вы хорошо сделаете, навестив вашего старого приятеля Трэверса. Вы будете представлены Сесилии, и если она произведет на вас такое же благоприятное впечатление, как на меня, почему бы не попросить отца и дочь навестить вас в Эксмондеме? Девушки начинают больше интересоваться мужчиной, когда увидят дом, который он может предложить им, а Эксмондем — привлекательный уголок, живописный и романтичный.
— Очень хорошая мысль! — радостно воскликнул сэр Питер. — Я хотел бы также познакомиться с Гордоном Чиллингли, дайте мне его адрес.
— Вот его карточка на камине, возьмите ее. До двух часов вы всегда застанете его дома. Он слишком благоразумен, чтобы терять утро на прогулки верхом в Гайд-парке с молодыми девицами.
— Я хотел бы узнать ваше откровенное мнение об этом молодом человеке. Кенелм говорил мне, что он умен и честолюбив.
— Кенелм говорил правду. Это не такой человек, чтобы болтать вздор о любви к человечеству и потомству. Это человек современный, глаза у него широко раскрыты, и он устремляет их только на тех представителей человеческого рода, которые могут быть ему полезны. Он не портит себе зрения, заглядывая в потрескавшиеся телескопы, чтобы мельком увидеть потомство. Гордон создан быть канцлером казначейства, а может быть, и премьер-министром.
— Увы, сын старика Гордона умнее моего мальчика — тезки Кенелма Дигби! — вздохнул сэр Питер.
— Я этого не говорил. Я сам умнее Гордона Чиллингли. Доказательством служит то, что я слишком умен, чтобы желать стать премьер-министром. Должность весьма неприятная; работа тяжелая, обедаешь когда попало, все тебя ругают, и ты наживаешь себе расстройство пищеварения.
Сэр Питер уехал, слегка приуныв. Он нашел Гордона в его квартире на Джермин-стрит. Заранее предубежденный против него, сэр Питер, однако, скоро почувствовал к нему расположение. У Гордона была откровенная манера обращения светского человека и достаточно такта, чтобы не говорить такого, что могло бы не понравиться старому провинциальному джентльмену и родственнику, который мог быть полезен в его карьере. Он кратко и с явным огорчением коснулся затеянной его отцом злополучной тяжбы, с любовью и похвалой отозвался о Кенелме, с добродушной иронией — о Майверсе, как о человеке, который, если спародировать эпиграмму на Карла II[201]:
Добрых слов не говорит,
Но и зла не причинит.
Потом он вовлек сэра Питера в разговор о деревне и видах на урожай. Узнал, что старший Чиллингли приехал в Лондон и для того, чтобы, помимо прочих дел, осмотреть патентованный гидравлический насос, который мог бы быть очень полезен для его фермы, скудно снабжаемой водой. Сэр Питер удивил баронета некоторыми практическими познаниями в механике, захотел непременно отправиться осматривать с ним насос и одобрил покупку. Потом повез его посмотреть новую американскую жнейку и расстался с баронетом не раньше, чем взял с сэра Питера обещание вместе отобедать в Гаррик-клубе. Приглашение это было особенно приятно сэру Питеру, которому, естественно, хотелось увидеть кого-либо из знаменитых членов клуба.
Расставшись с Гордоном, сэр Питер поехал к Леопольду Трэверсу. По дороге он не без симпатии раздумывал о своем молодом родственнике.
"Майверс и Кенелм, — рассуждал он, — внушили мне неблагоприятное мнение об этом юноше; они представили его суетным и корыстолюбивым. Майверс скептически смотрит на вещи, а Кенелм слишком эксцентричен, чтобы справедливо судить о благоразумном светском человеке. Во всяком случае, совсем непохоже на эгоиста нарушать свои планы ради того, чтобы оказать внимание какому-то старику. Молодой человек может более приятным образом провести день в Лондоне, чем осматривать гидравлические насосы и жнейки. Майверс и Кенелм признают за ним ум. Да, он умен, и ум у него практический".
Сэр Питер нашел Трэверса в гостиной, в обществе дочери, миссис Кэмпион и леди Гленэлвон. Трэверс был одним из тех редких мужчин, которых чаще можно застать в гостиной, чем в кабинете: он любил женское общество. Может быть, это пристрастие и делало его таким привлекательным. Сэр Питер и Трэверс не встречались уже много лет, с того времени, когда Трэверс находился в зените своей светской карьеры, а сэр Питер был одним из тех приятных дилетантов и остроумных собеседников, которых так ценят за обеденным столом.
Сэр Питер прежде был умеренным вигом, потому что таким был его отец, но он покинул партию вместе с герцогом Ричмондским, мистером Стэнли (впоследствии — лордом Дарби)[202] и другими, когда ему показалось, что партия перестала быть умеренной.
Леопольд Трэверс, гвардеец в молодости, считался крайним тори, но, приняв сторону сэра Роберта Пиля[203] при отмене хлебных пошлин, остался сторонником Пиля и после того, как большая часть торийской партии отошла от своего вождя, и шел со сторонниками Пиля туда, куда в зависимости от веяний времени они направляли свои шаги, опережая вигов и вызывая негодование тори.
Однако теперь речь идет не о политических взглядах этих двух людей. Я уже сказал, что они не встречались много лет. Трэверс изменился очень мало, сэр Питер узнал его с первого взгляда. А вот сэр Питер изменился сильно, и Трэверс, дружески протягивая руку, был не вполне уверен, к тому ли самому сэру Питеру он подходит. Трэверс сохранил цвет волос и стройность фигуры и был одет так же изящно, как в те дни, когда слыл щеголем. Сэр Питер, прежде худощавый, со светлыми кудрями и задумчивыми голубыми глазами, теперь порядочно пополнел, сильно поседел, давно уже стал носить очки; костюм на нем был старомодный, сшитый провинциальным портным. При этом он несомненно оставался джентльменом, таким же, как Трэверс; вероятно, столь же здоровым, если принять во внимание разницу в летах, и таким же долговечным. Но темперамента они были разного: один — нервный, другой — флегматичный. Трэверс, будучи не так умен, как сэр Питер, постоянно упражнял свой ум; сэр Питер позволил своему уму лениться над старыми книгами, и многие его часы протекали беспечно. Поэтому Трэверс все еще казался молодым, бодрым, не отставшим от времени, а сэр Питер, входя в эту гостиную, казался кем-то вроде Рипа ван Уинкла[204]