Кенийские сафари — страница 4 из 10

ших цивилизацию земледельцев.

Никаких следов «азиатских пришельцев», то есть хамитов, не удается выявить и среди создателей этой древней земледельческой цивилизации. Логичнее всего связывать ее возникновение в Кении с влиянием кушитов — наследников африканской культуры Напаты, Мероэ и Аксума.

Однако сегодня «хамитская проблема» имеет не только теоретическое значение, представляющее интерес лишь для узкого круга историков и лингвистов. В условиях независимого кенийского государства, главная цель которого — создание единой кенийской нации, хамитская теория продолжает оказывать хорошую службу лишь ее западным авторам. Она способствует не объединению, а разъединению кенийских народов, усиливает трибализм, взаимное непонимание и подозрительность, поддерживает исторически сложившееся высокомерное отношение скотоводов-кочевников к оседлым земледельцам, служит оправданием для сохранения архаических институтов и обычаев, самоизоляции нилотов и кушитов и без того отгороженных самой природой от внешнего мира.

Суров кенийский Север, ландшафты которого напоминают лунный пейзаж. Неприветлив, а порой просто жесток он к тем, кто пытается проникнуть на лавовые плато и в зыбкие пески пустынь, давшие приют нилотам и кушитам. Но зато, проникнув сюда, всякий раз получаешь истинное наслаждение.

Я полюбил скупые краски кенийского Севера и его гордых обитателей. И всякий раз, возвращаясь в Найроби после очередного «северного» сафари, когда моя машина вдруг начинала бодро бежать по гладкому асфальту шоссе Центральной Кении, проложенному сквозь зеленые леса и ухоженные плантации когда прохладный влажный ветер гор касался моего опаленного лица, я вспоминал слова известного путешественника Г. Шомбурга, вынесенные в эпиграф этой книги. Уж кто-кто, а он, совершивший десять длительных путешествий по Африке, исколесивший мир вдоль и поперек, мог сравнивать одну страну с другой. Но и он отдал Кении лавры «самой прекрасной страны мира».

Кения интересна своим разнообразием, пестрой мозаикой ландшафтов, калейдоскопом племен, самобытностью их культур. Вызывающая восторги туристов горная часть Кении подобна зеленому изумруду, украшающему драгоценное резное кольцо. Но, как говорят кушиты, «разве можно восторгаться кольцом, рассматривая лишь вынутый из него блестящий камень?».

НИЛОТЫ

Глава первая ЖИТЕЛИ ВУЛКАНИЧЕСКОГО ПЛАТО 

Эфиопская увертюра

Острые камни, раскаленный песок и торчащие из него длинные зловредные колючки акаций — все ополчилось против нашей машины. Через каждые три-четыре километра раздается треск. Это значит, что вновь лопнула камера. Приходится останавливаться, разгребать горячий сыпучий песок или острые камни, поднимать машину, снимать, латать, чинить резину.

За день в среднем делаем тридцать-сорок километров и двадцать-двадцать пять заплаток. Вода на исходе, а надежд встретить здесь источник — никаких. У изредка попадающихся нам кочевников воды тоже нет. Когда им делается совсем уж невмоготу, они перерезают вену старому верблюду и утоляют жажду его кровью. Но меня на такое питье не тянет.

Куда, откуда и где мы едем? Ответить на первые два вопроса не задача. Мы едем «домой», в Кению, из Эфиопии, где я знакомился с бытом нилотских племен нуэр и ануак.

Но на вопрос, где мы едем, я в тот момент определенно ответить не мог. Мой шофер Питер Очиенг, несколько раз пытавшийся выяснить это довольно интересное обстоятельство у кочевников, гонявших по пустыне стада изможденных верблюдов, всякий раз поворачивался ко мне и отрицательно качал головой. Кочевники называли несуществующие на карте стойбища или исторические провинции, часть которых была в Кении, часть — в Эфиопии. Но вот в какой именно из этих стран мы находимся, никто сказать не мог. Когда мы спрашивали, кто главный в их стране, кочевники говорили — «аллах» или перечисляли имена местных шейхов, а на вопрос, как называется столица их страны, бормотали непонятные названия деревень. Питер каждый раз удивленно качал головой и хохотал.

— Странные люди, — смеялся он. — Не знают, как называется их страна. Не знают своего президента. Никого не знают, кроме аллаха.

Питер — незаменимый спутник в скитаниях по Африке. Сам он принадлежит к народу луо с побережья Виктории. Но долго жил в Найроби, восемнадцать лет проработал в одной из компаний, организующих сафари, и выучил помимо своего родного дхлуо еще семь местных языков. Кроме того, он знает как свои пять пальцев все городки, все заповедники Кении. И его повсюду знают. Но здесь, в пустынях вдоль эфиопско — кенийской границы, он не бывал. Сейчас на его круглом немного скуластом, как у всех луо, лице — смущение. Питеру как будто неловко, что он не может ничего добиться от кочевников. А всякий раз, когда лопается камера, в его больших добрых и смышленых глазах выражается испуг и извинение.

— Извините, бвана[2] - каждый раз говорит он и лезет разгребать горячий песок.

Но я знаю, что Питер не виноват, и как могу подбадриваю его.

— Дорога кончилась, бвана, — поворачивается ко мне Питер. — Я буду ехать прямо на юг. Рано или поздно мы приедем в Кению.

Я соглашаюсь, хотя, по-моему, дороги уже нет четыре дня. На карте, правда, нанесена какая-то едва заметная пунктирная линия верблюжьей тропы, кое-где сливающейся с руслами сухих рек. Но очевидно, кочевники уже давно не использовали этот путь, и поэтому песок и ветер засыпали тропку. По каким-то признакам, известным только африканцам, Питеру все эти четыре дня удавалось не сбиться с пути. Но теперь и он не имеет никакого ориентира, кроме солнца.

Мы, конечно, могли бы попасть в Кению из Эфиопии более легким восточным путем, по дороге через Мояле, где все же встречаются селения и один или два раза в неделю проходят машины. Но я нарочно избрал западный путь, надеясь поймать сразу двух зайцев. Во-первых, я хотел посмотреть эти самые дикие в Африке места вдоль восточных берегов загадочного озера Рудольф, мимо которого на протяжении веков с севера на юг из Эфиопии и Судана катились орды кочевников, заселивших ныне кенийский Север. Во-вторых, я надеялся найти на пустынном побережье озера экспедицию известного археолога Лики. Еще в Найроби ученый приглашал меня на свои раскопки, которые, судя по сообщениям газет, сейчас приближались к концу.

— Это Адас Арборе, страна племен гелубба, сидамо и суро, — окончив очередные переговоры со старцем, гнавшим ишаков, сообщил мне Питер. — Старик говорит, что надо держаться западнее. Если удастся проехать еще с полсотни миль, вновь появится караванная тропа. А там недалеко и до селения Илерет, что на кенийской стороне.

Адас Арборе — это еще Эфиопия. Слева за грядами камней, которые на карте именуются горами Олаи, блеснуло озеро Стефания — соленый, высохший, никем до сих пор не исследованный водоем.

Незаметно мы пересекли границу Кении, пропутешествовали еще два дня, положили с полсотни заплаток на камеры и наконец предстали перед изумленными кенийскими полицейскими в Илерете. По их словам, получалось, что уцелели мы в этой поездке просто чудом, поскольку в районе очень неспокойно. Воинственные гелубба недавно вторглись на земли местных кочевников - мериле, похитили женщин, угнали скот. Полиция здесь слишком малочисленна и даже не пытается вмешиваться в подобные столкновения. Мериле уже оправились от нападения и готовятся к ответному рейду. В это время посторонним на их земле показываться не следует.

Южнее, куда мы собирались ехать, по словам полицейского, также сложилась очень напряженная обстановка: на тропу воины встали туркана и самбуру. На днях во время столкновения из-за огромного, более чем в тысячу голов, стада скота с обеих сторон стрелами и копьями было убито более восьмидесяти человек.

— Очень, очень опасно ехать, — неодобрительно качая головой, закончил полицейский.

Питер возразил, что, на наш взгляд, в этом районе слишком спокойно, что мы и рады были бы встретить людей, но почти никого не видели. Потом начал выяснять, как найти Лики. «Профессор Лики», «всемирно известный антрополог», «знаменитый ученый» — все эти слова не пробуждали у местных стражей закона никаких ассоциаций. Тогда Питер решил перейти к языку жестов.

— А, это люди, роющие землю на берегу залива Аллиа, — радостно хлопнув себя по затылку, догадался полицейский. — Это не близко и ехать придется по почти необитаемой безводной местности. Но я дам вам аскари[3] который покажет дорогу. Он поедет на верблюде.

У аскари на голове поверх буйных волос была налеплена шапочка из глины, разрисованная красной и синей красками и увенчанная страусовым пером. Такую прическу носят месяцами, пока глина не растрескается. Важно восседая на верблюде, шагавшем впереди нашей машины, аскари выглядел очень живописно.

Мы ехали по настолько унылому и однообразому краю, что я даже не берусь его описывать. Это не пустыня — у той есть свои краски, жизнь, своя прелесть. Страна племени габбра, совершенно лишенная растительности, — это лавовые поля, заваленные глыбами черного туфа, скелетные почвы вдоль неглубоких сухих долин, россыпи камней. Совершенно мертвый, разрушенный ландшафт. Кое-где приходилось объезжать руины скал, сложенные красными сланцами,-то ли еще не успевшими остыть после извержения, то ли уже с утра раскалившимися под лучами солнца. Иногда попадались груды снежно-белого, ослепительно сверкавшего на солнце кварца.

Сотни забывших, что такое вода, сухих русел, называемых здесь «гура», изрыли эту безрадостную землю. По ним кочевники — аскеты гоняют своих тощих, неизвестно чем живущих коз, склонных к самоубийству под колесами нашей автомашины. Ездить по гура можно довольно успешно. Самое тяжелое — выбираться из них, преодолевать заваленные камнями водоразделы и сползать по осыпям в новое русло. Верблюду эти упражнения удавались значительно легче, чем нашей машине.

Наш живописный аскари не говорил ни единого слова ни на одном из понятных нам языков, что не мешало ему время от времени останавливаться, жестом вызывать меня или Питера из машины и с высоты верблюжьей спины что-то объяснять. Я тоже задавал вопросы. Меня особенно интересовало происхождение обтесанных каменных плоских глыб, кое-где испещренных какими-то значками. То явно были мегалиты — памятники, оставленные древними обитателями этих мест. Аскари объяснял, водя пальцем по значкам. Но взаимного понимания между нами так и не было достигнуто.

Восточная Африка — прародина человечества?

Трудно себе представить, что на этой каменистой неприветливой земле некогда существовала цивилизация, а еще труднее — что именно эта земля является прародиной человечества. Так же трудно, как поверить ученым, утверждающим, что в те далекие времена, когда обезьяна прочно стала на ноги и сделала палку своим орудием, здесь были не пышущие жаром пески и камни, а зеленые долины.

Но это так. Сначала геологи и палеонтологи доказали, что климат внутренних районов Африки был куда влажнее, чем сейчас. Теперь антропологи и палеонтологи доказывают, что сменно в этом влажном крае теплых озер началась история человеческого общества.

Впервые прародиной человечества Африку назвал Чарлз Дарвин. Великий основоположник эволюционного учения считал, что богатые флора и фауна Тропической Африки должны были облегчить нашим примитивным предкам поиски пищи, а теплый климат не только избавлял их от необходимости сооружать жилища и заботиться об одежде, но и ускорял процесс исчезновения у них волосяного покрова. Но все это были плоды теоретических рассуждений, а не сделанные на основе раскопок и фактов аргументированные выводы. Антропология делала тогда первые шаги и не могла дать Дарвину никаких доказательств.

Когда же палеоантропология вышла из младенческого возраста, то начала опровергать Дарвина. В 1892 году на Яве французский врач Е. Дюбуа впервые обнаружил остатки «обезьяночеловека» — питекантропа. Все новые и новые сенсации приносили раскопки в пещерах под Пекином. Там нашли еще одну ископаемую форму доисторического человека — синантропа, а рядом с ним — множество каменных орудий. Обитатели пещер жили в начале четвертичного периода, то есть несколько сот тысяч лет назад.

Африка молчала, а в Южной Азии, где так же тепло и влажно, одно антропологическое открытие следовало за другим. В науке укрепилось твердое мнение о том, что родиной человека была Азия, где огромные области с тропическим климатом с мезозоя не знали ни морских трансгрессий, ни вулканических катаклизмов. Это хорошо вязалось с соседством древнейших цивилизаций и устраивало расистов от науки, которые не могли примириться с мыслью о появлении человека на «Черном континенте».

И вдруг в 1924 году — гром среди ясного неба: сообщение южноафриканского анатома профессора Раймонда Дарта, тогда еще дилетанта в антропологии. С помощью своей студентки Дарту удалось обнаружить возле Иоганнесбурга целую коллекцию ископаемых черепов. Среди находок обращал на себя внимание череп, слишком примитивный для человека, но слишком прогрессивный для обезьяны. Обладатель другого черепа (трех-четырехлетний ребенок) имел большой мозг, каким не могла похвастаться ни одна из человекообразных обезьян, и зубы, похожие на человеческие. К тому же, судя по найденным костям, он ходил гораздо прямее, чем шимпанзе. Дарт назвал обладателя черепа австралопитеком африканским и заявил, что считает его «промежуточным звеном» между обезьяной и человеком. Это был переворот в антропологии.

Двадцать лет спустя соотечественник Р. Дарта профессор Роберт Брум в пещерах под Иоганнесбургом находит другой череп, а затем кости скелета, доказывающие, что австралопитеки передвигались в выпрямленном состоянии. Теперь уже и печи быть не могло о том, что открытые Р. Дартом и Р. Брумом древние виды — всего лишь доселе не известные науке вымершие человекообразные обезьяны. Это были существа, близкие к предкам человека, которые появились в плиоцене и жили вплоть до самого начала четвертичного периода. А это означало, что австралопитек старше и питекантропа, и синантропа и что лавры Азии вновь должны перекочевать в Африку. Кажется, Дарвин был прав!

Но Дарвин уже давно умер; а двум профессорам из заштатного южноафриканского университета и кучке их сторонников из молодых ученых было не так-то легко переспорить маститых приверженцев азиатской теории. Этот спор, быть может, продолжался бы до сих пор, не появись в Кении новый патриот «африканской прародины» — Льюис Лики.

И вот я сижу в его палаточном лагере, разбитом на длинной, глубоко вдающейся в озеро Рудольф песчаной косе Кооби Фора. Смотрю в его загорелое моложавое лицо и не могу поверить, что человеку этому шестьдесят шесть лет, что эпитеты «великий ученый», «революционер в антропологии», равно как и высокие звания — профессор, доктор Кэмбриджа, директор Института палеонтологии Кении, президент Географического общества Кении, относятся к нему. Простому, по-юношески увлеченному Лики.

— Не принимайте, конечно, это на свой счет, но я очень не люблю иметь дело с журналистами, — лукаво улыбаясь краешками глаз, говорит Лики. — Они обязательно прибавляют к возрасту моих находок три лишних нуля, перевирают все названия и ставят меня в дурацкое положение. Когда потом приезжаешь из экспедиции в Найроби, находишь ворох критических статей коллег по поводу «моих» заявлений, которые я никогда не произносил. Вместо того, чтобы сделать важное научное сообщение о новом открытии, приходится оправдываться. Публика в таких случаях всегда недовольна: «Лики опять пошел на попятный. Писали, что он открыл человека, который жил 2 400 000 000 лет назад. А оказывается, его находке «лишь» 2 400 000 лет».

— Тогда, профессор, разговаривайте со мной не как с журналистом, а как с географом. Тем более что ночную беседу посади пустыни никак не назовешь интервью… Что натолкнуло ас на мысль искать древнего человека именно в Африке?

— Наверное, любовь к этому континенту. Я родился в Кении, рос и воспитывался среди кикуйю. Я говорю на их языке так же свободно, как по-английски, даже мечтаю и думаю на кикуйю. Мне всегда казалось, что именно на этой земле, древней и немного загадочной, должно было свершиться великое таинство — появление человека. Я верил в это, и эта вера помогла мне найти «наткрекера».

«Наткрекер» — это герой английских сказок, тезка Щелкунчика. Так ученый в шутку назвал древнего обладателя черепа и огромных зубов, найденных им и его женой Мэри Лики в Северной Танзании в ущелье Олдувэй. Судя по их строению, «олдувэйский человек» любил щелкать орехи и косточки. В науку же он вошел под названием Australopithecus boisei, или «зинджантроп». Это было человекоподобное существо, возраст которого определяется в 1 700 000 лет.

— В чем была суть научного спора вокруг «щелкунчика», который разгорелся после его открытия? — спросил я.

— Солидный возраст, из-за которого многие не хотели признавать в зичджантропе предка человека. К тому же череп «наткрекера» напоминал горилий, и поэтому никто не мог согласиться с моей идеей о том, что каменные орудия, найденные рядом с черепом, принадлежали моему «щелкунчику». Всех пугали 1 700 000 лет!

Но мы верили в Олдувэй, копали все глубже и наконец нашли то, о чем даже не могли мечтать. Помимо новых зубов и черепа, которые были необычайно ценны для сравнения с останками «щелкунчика», мы обнаружили стопу и ключицу. Исследования стопы дали ошеломляющие результаты: она разительно отличалась от обезьяньей и очень мало — от человеческой. А это значило, что найденное нами существо — я назвал его «презинджантроп» — тоже ходило на задних ногах. И умело кое-что делать руками: об этом говорили особенности строения его пальцев и грубые орудия из камня, найденные рядом. Поэтому я решил перекрестить презинджантропа в Homo habilis - «человека умелого». У него был больший, чем у зинждантропа, мозг — 685 кубических сантиметров.

— Таким образом, найденный в более древних отложениях «человек умелый» имел куда больше прогрессивных черт, чем его логический «потомок» — «щелкунчик»? — удивился я.

— Именно так. И это говорит о том, что эволюция человека протекала не так просто, как до сих пор думали: от низшей ступени к высшей. У природы были «ошибки», были тупиковые формы, нежизнеспособные виды. Это доказывает и возраст моих находок. Когда был известен лишь питекантроп, процесс антропогенеза определяли в 800 000 лет. Появились, африканские австралопитеки, и стало ясно, что антропогенез — дело не такое уж простое. На рождение человека «отвели» 1700000 лет.

Но я сторонник еще более древнего возраста человека, — продолжает Лики. — Коллеги мне не верят, и поэтому я копаю и советую копать молодежи. На кенийском острове Русинга посреди озера Виктория в 1968 году были сделаны очень интересные находки. Мои юные помощники, Джуд Коверинг и Эрастус Ндере, отправились на остров провести кое-какие геологические исследования. Собирая остатки ископаемых раковин, они вдруг заметили на скальном обнажении часть окаменевшей челюсти и прекрасно сохранившиеся зубы какого-то примата, названного нами Kerryapithecus africanus. Мне даже страшно назвать его возраст, когда представляю, какой шум поднимут при этом некоторые мои оппоненты. Но находка эта сделана в миоценовых отложениях, и ей, следовательно, не меньше двадцати миллионов лет. Kenyapithecus, конечно, еще не человек. Однако Кения может гордиться тем, что на ее территории найдены самые древние из известных ныне останков существ, из которых развился Homo sapiens.

Новыми открытиями порадовал Олдувэй, — продолжает Лики.

— Отрадно то, что теперь раскопками интересуются африканцы, что их руками переворачиваются самые древние страницы истории. Один из моих африканских помощников, Петер Нзубе, нашел в Олдувэе раздробленный череп, более древний, чем найденный мной.

— Доктор, а каковы итоги ваших работ в этих всеми забытых пустынях?

— Об этих пустынях скоро вспомнят, о них заговорят и будут упоминать в школьных учебниках, — говорит Лики, исчезая в своей палатке.

Обратно он выходит, бережно неся большой ископаемый череп. Наверное, это самая большая драгоценность из всех, которыми обладают сегодня антропологи.

— Вот главный результат наших раскопок у восточного побережья озера Рудольф. Самый древний и прекрасно сохранившийся череп человеческого предка, который жил здесь 500 000 лет тому назад, а быть может, и раньше. Мы нашли еще один череп, но о нем я воздерживаюсь говорить, пока не закончу полного изучения. Кроме того, мы разыскали остатки еще пяти древних людей, кости саблезубой кошки и самые древние на земле каменные орудия. Для одного сезона работ Го больше чем достаточно. Эти окаменелости дают новые данные о сложном пути развития человека. И питекантроп, и синантроп были вполне развитыми существами. Между обезьяной и ими был огромный пробел, тысячелетия развития.

Теперь этот пробел заполняется, многое становится на свои места. Я верчу в руках огромный череп с внушающими уважение зубами и спрашиваю профессора, какими он представляет себе своих древних «питомцев».

— Они не имели атомной бомбы, — отшучивается Лики, — но во всем остальном австралопитеки были страшнее нас, не говоря уже о кротких гориллах. Они, правда, были менее громоздки, более деятельны, чем современные человекообразные обезьяны. Но эту подвижность они использовали, как хищники: для преследования жертвы. Они были плотоядны, эти наши волосатые предки, о чем говорят их зубы. Палка, камень и кость со временем делались все более грозным орудием в их руках. Конечно, австралопитеки бывали добычей более крупных хищников. Но то, что они выжили, расселились по континенту, эволюционировали в питекантропа и неандертальцев, говорит о том, что случалось это не так уж часто.

Когда через день, осмотрев места раскопок экспедиции, я уезжал из лагеря, Лики подошел к моей машине.

— Если будете что-нибудь писать, считайте нули и не увлекайтесь сенсациями. А вот что Восточная Африка — от Дар-эс-Салама до эфиопских плато — место происхождения человека, наша общая прародина, — отметьте. Можете даже взять эти мои слова в кавычки…

* * *

Когда в конце 1972 года я вновь попал на восточное побережье озера Рудольф, доктора Л. Лики уже не стало: в октябре он скончался от сердечного приступа в одном из лондонских госпиталей. Руководство экспедицией, работавшей на берегу залива Аллиа, перешло в руки его младшего сына двадцативосьмилетнего Ричарда.

— Конечно, боль утраты еще не прошла, но перенести ее помогает то, что догадки отца о возрасте его находок оказались верными и что отныне его имя навсегда связано с переворотом в науке о происхождении человека, — ответил на мои соболезнования молодой ученый. — Совсем недавно из Кэмбриджа прислали окончательные результаты лабораторных исследований находок. Они еще старше, чем предполагал отец: 2,6 миллиона лет. Допускаются поправки ±260 тысяч лет, но даже если принять во внимание минимальный возраст — это переворот в антропологии. В свое время коллеги отца, пугаясь солидного возраста в 1 700 000 лет, не хотели соглашаться даже с тем, что олдувэйский австралопитек — предок человека. А вы представляете, как расширила наши знания о периоде антропогенеза эта находка! Уже два с половиной миллиона лет назад в этих местах обитали наши праотцы, которые умели делать каменные орудия и обтесывать края базальтовых пластин. Мы уже набрали здесь около ста экспонатов, которые отодвигают время изготовления первых орудий производства на земле в глубь истории примерно на 800 — 900 тысяч лет.

— Не вызывает ли и сейчас сомнение возраст этих находок? — поинтересовался я.

— Конечно, скептики есть. Но они идут против фактов. Нам очень повезло, поскольку орудия были найдены в вулканическом туфе. Вкрапленные в него минералы дают возможность вполне достоверно определить возраст нашпигованного антропологическими ценностями пласта с помощью радиоактивных методов исследования. Плюс-минус 260 тысяч лет, о которых я уже говорил, принципиально не меняют картины. Находки относятся к эпохе позднего плиоцена.

И еще помогают олдувэйские находки моих родителей. Их открытия позволяют проследить, как совершенствовалась техника обработки инструментов, мастерство и умение наших предков, — раскладывая передо мной резцы и пластины, говорил Ричард. — Каменные орудия из Олдувэя были сделаны на достаточно высоком уровне. Это наталкивало на мысль, что они не первые образцы человеческого труда. И вот доказательства тому перед вами. Если олдувэйским ножам 1 700 000 лет, то этим примитивным скребкам, найденным на побережье озера, куда больше.

Весь день я рассматривал сотни костей ископаемых антилоп, гигантских слоновьих зубов, кабаньих клыков, найденных Ричардом и его коллегами-африканцами — Нзубе Мутвива и Камая Кимеу. Я провел мучительно душную ночь в тростниковой хижине, гостеприимно предоставленной мне Ричардом, рано утром отправился вместе с учеными на раскопки. Антрологи собирались обследовать обнажение осадочных пород километрах в восьми от залива Аллиа.

До обнажения мы доехали на верблюдах, а затем, разбившись на группы, пошли пешком вдоль красноватой гряды, вытянувшейся параллельно берегу озера Рудольф. Часа через три Ричард, нагнувшись, извлек из-под колючего куста огромный окаменелый слоновий зуб, а после полудня — череп саблезубой кошки.

— Я думаю, что значение наших исследований в этом районе даже не в том, что мы уже нашли здесь, хотя остатки древнейшего человека и его орудия очень важны для антропологов и археологов, — бережно разгребая камешки, скрывавшие череп, говорит Ричард. — Главное заключается в том, что наши работы на восточном побережье Рудольфа позволили наметить контуры грандиозного, незатронутого деятельностью современного человека района, скрывающего в своих недрах поистине бесценные для науки свидетельства о плиоценовой и плейстоценовой фауне. Сама природа создала этот клад, спрятанный на площади примерно в три тысячи квадратных километров. На протяжении долгой геологической истории уровень озера Рудольф неоднократно менялся; водоем то разливался, подобно внутриматериковому морю, то сокращался до современных размеров. Многочисленные вулканы вокруг озера извергали на его дно массу лавы и пепла, которые вместе с песком сносились реками и ветром и оседали толстым слоем на дно и превращались в ил. Когда с наступлением засушливых эпох озеро мелело и начинало отступать, в этот ил, как в естественную ловушку, попадало множество животных и человекообразных существ. Геологические пласты этого района — своеобразная книга древней истории земли и человека, и мы с отцом перевернули здесь лишь ее первую страницу. Еще более интересные открытия в этом уникальном районе, которые, возможно, произведут подлинную революцию в антропологии и палеонтологии, начнутся тогда, когда ученые, много ученых, примутся скрупулезно листать одну страницу этой книги за другой…

Бассо-Нарок значит «Черная вода»

За заливом Аллиа нагромождения туфов и расчлененные вековой эрозией холмы оттеснили тропу, идущую на юг, далеко от озера, в глубь вулканических полей. Ни селений, ни кочевников здесь нет, зато невесть чем питающееся зверье, особенно жирафов и пугливых ориксов, мы встречали очень часто. По утрам из-за гор на запад, в направлении озера, тропу перебегали десятки страусов. Завидев нашу машину, пугливые птицы бросались наутек, однако, выбирая наиболее удобный путь для бегства, они предпочитали именно дорогу. Птицы подолгу бежали перед машиной, не желая свернуть с тропы, а мы волей-неволей превращались в их преследователей.

Когда тропа поднималась на вершины холмов, с высоты всякий раз открывалось сказочное зрелище. Справа, за хаотическими нагромождениями туфов, темно-фиолетовых в лучах полуденного солнца, искрилось ослепительными бликами огромное озеро. При малейшем дуновении ветерка его беспредельную гладь покрывала мелкая рябь, и тогда каждая волна, каждая рябинка на воде, поймав солнечный луч, пускала веселые зайчики на черные скалы, нависшие над озером. Если по голубому небу бежали тучи, отбрасывая тень на воду, то ее окраска менялась, переливалась всеми оттенками — от бирюзово-синего до желто-зеленого. Но когда наступал штиль, а небо очищалось. Озеро успокаивалось, и его гладь, сливающаяся на горизонте с голубым небом, принимала цвет нефрита. Гигантская полированная пластина нефрита в оправе черных лав. Нефритовое море…

Никто до сих пор толком не может объяснить причины удивительного цвета воды в озере Рудольф, потому что еще никто никогда не исследовал этот гигантский водоем, занимающий площадь в 8500 квадратных километров и вытянувшийся с севера на юг в 220 километров. Из всех Великих африканских озер это было открыто самым последним. Лишь в 1888 году венгерские исследователи Ш. Телеки и Л. Хенель, привлеченные огромным «белым пятном» на стыке границ современной Кении и Эфиопии, с неимоверными трудностями пересекли с юга земли нилотов и вышли к нефритовому морю, назвав его в честь австро-венгерского принца Рудольфа. Единственная река, эфиопская Омо, имеет постоянный сток в это озеро, лежащее в одном из самых жарких районов мира. Компенсировать интенсивное испарение с огромной поверхности озера она, конечно, не может, и поэтому оно постоянно мелеет. Максимальная глубина семьдесят три метра — это очень мало для такого гиганта, превышающего по площади Иссык-Куль и Титикаку с глубинами 702 и 272 метра. Одновременно растет и его засоленность. Остается только удивляться, что озеро уже давно не превратилось в чашу с рапой. Скорее всего, этот внешне бессточный водоем, не связанный реками с океаном, имеет скрытый подземный сток, что помогает озеру «избавиться» от части солей, предотвращая полное и быстрое засоление. Однако вода озера уже не пригодна для орошения, да и для питья ее можно употреблять лишь за неимением здесь ничего лучшего. Очевидно, с высокой концентрацией солей уникального химического состава и связана нефритовая окраска воды.

Но местных жителей не удивляет дивный цвет нефрита, которым переливается обласканный солнцем водоем среди черной пустыни. Они называют озеро Бассо-Нарок — «черная вода», потому что под вечер, когда солнце уходит за цепи лиловых вулканов, воды озера, отразив их, делаются черными. Потом сумерки сгущаются, черная вода сливается с черными берегами. И если смотреть на озеро сверху, с вершин гор, по которым самбуру и туркана гоняют свои стада, то Бассо-Нарок кажется огромным черным провалом посреди земли. Светится лишь центр этой дыры, гористый островок Нанет: вершины его скал перехватывают последние лучи уже скрывшегося светила. Этот островок у туркана считается священным. На нем живет один из подручных их верховного божества Нк-хайи, которого называют Акудж - Сила. По утрам, просыпаясь, Акудж начинает дышать. Так поднимается ветер — сирата сабук, который прогоняет ночь и вновь делает озеро светлым и теплым.

Этот ветер действительно с поразительной пунктуальностью почти каждое утро десять месяцев в году поднимает вой в горах, сгоняет ночевавшие на них облака и расчищает небо. Просвистев в лощинах, он обрушивается на озеро, вызывает страшные шквалы и, как мне всегда казалось, пытается разрушить горы, стиснувшие озеро. Люди здесь никогда не отправляются с утра в плавание. Наученные горьким опытом крокодилы еще с ночи уплывают подальше от берега куда-то на острова и возвращаются обратно для приема солнечных ванн лишь тогда, когда ветер совсем стихает. Скорость сирата сабук может достигать полутораста километров в час!

Для новичка эти утренние ураганы на озере Рудольф обычно заканчиваются весьма трагично. Один швед рассказывал мне, как провел два дня в вынужденной «подводной экспедиции», разыскивая ключи от автомашины, которые ветер на его глазах поднял с капота и утопил в озере. Другой мой знакомый чуть было не утонул сам, когда его палатку, стоявшую над озером, внезапно опрокинуло и вместе с хозяином понесло вниз. Спасло то, что обычно очень омрачает существование на Рудольфе, — острые, длинные камни. Один из них пропорол палатку насквозь; и она повисла над обрывом.

Мы же отделались не столь серьезными злоключениями. Улетела канистра, в которой было литров десять драгоценного здесь бензина. Подхваченный ветром камень наградил Питера здоровым синяком на плече. Ну и, конечно же, наши глаза. Они каждое утро наполнялись песком и требовали основательной чистки.

Только к концу третьего дня, когда справа за горизонтом исчезло озеро, пропали горы, поредели и помельчали глыбы туфов и машина понеслась по гладкой соленой корке пустыни Чалби, вновь появились признаки людей. Начали попадаться покрытые шкурами шатры габбра, несколько раз полуобнаженные мужчины с копьями наперевес, подойдя к обочине дороги, жестом просили остановиться. Когда мы притормаживали, они смущенно улыбались и бормотали лишь одно слово: «маджи, маджи, маджи» (воды, воды, воды). Потом припадали пересохшими губами к привязанным у нас на капоте брезентовым мешкам с водой и долго жадно пили.

Останавливались на несколько минут передохнуть, благодарно кивали головами и вновь набрасывались на влагу.

Раскаленная, испещренная тысячами морщин-трещин, как будто съежившаяся, постаревшая земля. Ни одной даже высохшей травинки не попалось нам на почти шестидесятикилометровом отрезке пути через Чалби. Зато встретились коровы, у которых уже не было сил подняться и уступить дорогу машине, скелеты коз и ишаков у обочин, два страшных, навсегда врезавшихся в память стойбища кочевников-рендилле, чьи обитатели, шесть дней не бравшие в рот воды и потерявшие веру в спасение, легли один возле другого на обжигающую землю и, подставив головы беспощадному солнцу, начали молить аллаха о смерти. Мы отдали им почти всю свою воду, и они, увидев в нас посланцев всевышнего, начали бить ему поклоны…

Единственный зеленый оазис в этом обиженном природой крае — окруженный песчаными дюнами поселок Норт-Хорр. В нем есть полиция, лавка и, что самое главное, никогда не пересыхающий подземный источник, притягивающий в Норт-Хорр бесчисленные караваны верблюдов. Габбра гонят их сюда с севера, рендилле — с юга, а боран — с востока. Преодолев десятки километров пышащих жаром камней и песков, верблюды, попав в Норт-Хорр, не дожидаясь, пока их развьючат, бросаются в лужицу-пруд, рожденный источником, и, расталкивая друг друга, стараются хоть на несколько минут лечь в воду. Потом долго, до изнеможения, пьют, вытянув к воде длинные шеи.

Закутанные в иссиня-черные буибуи женщины (на кенийском Севере только они водят караваны) понимающе ждут, пока животные утолят жажду. Потом снимают укрепленные на верблюжьем горбу два огромных калебаса, сплошь оплетенных бечевой, наполняют их водой из той же лужи, навьючивают драгоценный груз на дромадеров и отправляются обратно в свои жилища среди пустынь. День и ночь непрерывной вереницей идут в оазис и из оазиса груженные водой караваны. Только не у всех кочевников в этих местах есть верблюды и не всем женщинам всякий раз удается дойти до Норт-Хорра…

Удивительное дело, но люди в этих засушливых местах ищут воду среди пустыни, зачастую игнорируя существование рядом Бассо-Нарок. Более того, они живут в пустыне и избегают селиться на его берегах. Причины? Я часто спрашивал об этом местных жителей и всегда получал от них примерно один и тот же ответ: «Мы — люди пустынных равнин. Мы любим жить там, где можно пойти направо и налево, вперед и назад. А длинное озеро мешает нам делать так. Оно разрешает ходить лишь в трех направлениях. Поэтому, когда в равнинах иссякает вода, мы пригоняем к озеру скот, но живем в пустыне».

В подобном, на первый взгляд довольно странном, отношении кочевников к озеру в действительности нет ничего удивительного. Это отношение подсознательно предопределено традициями и всем укладом жизни габбра, мериле, боран и рендилле. Их экономические и социальные институты создавались и крепли не на берегах озера Рудольф, а значительно севернее, на пустынных равнинах Эфиопии и Судана, где в поисках воды и пастбищ кочевник действительно может в любой момент отправиться на все четыре стороны. В Кении же мериле появились лет полтораста назад, рендилле и габбра — еще позже. И за этот период их племенная организация не успела приспособиться к новым условиям обитания. Ведь поселиться на озере — значит потерять необходимость совершать длительные переезды по пустыне в поисках воды, то есть превратиться из кочевников в оседлых жителей, которых так презирают вечные скитальцы — нилоты и кушиты. Переход к оседлости — это не только ломка психологии всего племени, но и ломка всех его традиций, веками выработавшихся при кочевом образе жизни.

Всю свою историю кочевники вели со своими соседями битвы за стада скота, без которого невозможна жизнь в этих суровых пустынях, и за лучшие для них пастбища и водопои. В соответствии с требованиями военного кочевого быта практика подсказала нилотам их племенное устройство. Устройство четкое, стройное, слаженно работающее.

Вся мужская часть племени делится на четыре возрастные группы. В семь-восемь лет, когда наши дети отправляются в школы, мальчишки кочевников тоже занимают свое определенное место в обществе. Они делаются олайони — пастухами и целый день от зари до зари присматривают за скотом, гоняя его по кишащим зверьем пастбищам. Уже в семь лет им выдают лук со стрелами, а у некоторых племен — и копье, и если они «перерастают» свое оружие, то получают новое, больших размеров.

Лет в пятнадцать-шестнадцать пастухи проходят церемонию инициации, завершающуюся обрезанием. С этих пор они пользуются статусом, который обычно обозначается масайским словом «моран», синонимы которого со всех нилотских и кушитских языков переводятся как «воин». Именно мораны ведут войны с соседями, отбивают у них стада и захватывают еще не вытоптанные пастбища. Отряды вооруженных копьями моранов — это армия кочевников, а сами мораны олицетворение их вольности и удали. Все свободное время в перерывах между редкими теперь вооруженными стычками бродят мораны группами от селения к селению, делая что им заблагорассудится. И никто не может отказать им в калебасе холодного молока, крыше над головой или в праве провести ночь с приглянувшейся девушкой. Потому что моран служит всему племени, потому что, если бы не он, враги давно бы разрушили селения, где живут старики и женщины, и навсегда отобрали бы их дочерей. У некоторых племен бывают мораны младшие (от пятнадцати до двадцати пяти лет) и старшие (от двадцати пяти до тридцати, реже до сорока-пятидесяти лет). Среди них существует четкая субординация, которой соответствуют специальные знаки отличия, украшения, головные уборы.

Только «пройдя службу», обычно годам к тридцати, мораны могут сделаться «младшими старейшинами», имеющими возможность обзавестись домом, женой, детьми. Все младшие старейшины являются членами «родового парламента» — ол-Киамаа, который вырабатывает политику в отношении использования пастбищ и водопоев, вершит суд при распределении наследства, разводах, обсуждает проступки членов племени. Однако в вопросах «внешней политики» — взаимоотношений с соседними племенами — ол-Киамаа подчиняется совету «старших старейшин» (мужчины от сорока до пятидесяти пяти лет), которые выполняют функции своеобразных контролеров «парламента» и приводят его решения в соответствие с племенными традициями и нормами. Из числа лидеров возрастной группы старших старейшин обычно выходят ритуальные и военные вожди нилотов. Именно они планируют военные операции моранов. Наконец, мужчины после 65 лет считаются старцами — «старейшинами в отставке». Поскольку всем ясно, что дни их сочтены, на этих людей возлагается самая нелегкая задача: «отвечать перед богом» за всех своих соплеменников. «Они уже одной ногой стоят на том свете и поэтому ближе всего находятся к верховному божеству Энк-Аи», — говорят самбуру.

Приспособить эту динамичную военную организацию кочевников к оседлому образу жизни трудно. Против этого в первую очередь выступают пользующиеся огромным авторитетом военные и ритуальные лидеры, которые не видят себе места в обществе мирных поселенцев. Не хотят расставаться со своей вольницей, полной романтики и приключений, и мораны. Правительство еще не может активно вмешиваться в дела племен недоступного озера Рудольф. Но у живущих вблизи столицы масаев власти в 1973 году запретили институт моранов, надеясь тем самым прекратить их вооруженные рейды за скотом соседей и заставить молодых воинов заниматься производительным трудом. Этому решению предшествовала шумная кампания. Члены кенийского правительства, парламентарии и видные общественные деятели ездили по Масаиленду, организовывали собрания моранов: уговаривали их отказаться от прошлого.

Вместе с парламентариями ездил тогда и я. Сидя на траве, раскрашенные охрой юноши снисходительно слушали столичных гостей, поигрывая своими копьями. Но когда, закончив речь, обливающийся потом оратор спрашивал моранов о главном: «Будете жить оседло, мирно, не делая набегов на соседей?» - мораны дружно кричали: «Нет, нет, нет!» «Будете обрабатывать землю и строить дороги?» — взывал парламентарий. «Ни за что!» - с хохотом отвечали красные юноши. «Что же вы будете делать?» — вопрошал в микрофон оратор. «Оставаться моранами!!!» — дружно скандировали они и поднимали в воздух свои копья, делая вид, будто сейчас запустят их в говорящего. Когда собрание окончилось, отряды моранов направились в соседнюю деревню земледельцев и отбили у них три сотни коров…

Вообще степень освоения пастушескими племенами озера Рудольф возрастает с севера на юг. На севере, ближе к Эфиопии и Судану, где живут племена, пришедшие на побережье недавно, люди почти не используют озеро. Даже голодая, габбрах, рендилле и боран не берут в рот рыбу. Но дальше, к югу от Норт-Хорра, осевшие здесь уже несколько веков назад туркана и самбуру начинают приспособляться к жизни по соседству с крупным водоемом, использовать его в своем хозяйстве. А на крайнем юге восточного берега Бассо-Нарок есть даже племя, полностью порвавшее со скотоводством и живущее исключительно за счет озера — рыболовством и охотой на крокодилов. Это эльмоло. Очевидно, среди всех племен, живущих сейчас по берегам Бассо-Нарок, они осели здесь самыми первыми. Из легенд туркана и самбуру можно узнать, что, когда те пришли с севера на берега нефритового водоема, единственные, с кем они столкнулись, были «рыбьи люди» — эльмоло.

Самое малочисленное племя Африки 

О существовании эльмоло ученые узнали лишь полвека назад, в 20-х годах нашего столетия, со слов побывавшего здесь колониального английского чиновника — сборщика налогов. Да и тот сам эльмоло не видел, а лишь слышал от туркана и самбуру о маленьком, странном народе, который в этих пастушеских местах не держит скота, живет охотой на крокодилов и рыбной ловлей. Лишь в 1934 году английская экспедиция Вивиана Фуша узнала кое-что определенное об эльмоло. Ее участники, обнаружившие селения эльмоло среди прибрежных лавовых плато, столкнулись с цивилизацией каменного века.

Их считали вымирающим племенем. Ходила легенда о том, что рок висит над эльмоло и что, согласно предначертанной им судьбе, численность этого народа никогда не достигнет ста человек. В 1962 году, когда в Кении состоялась первая всеобщая перепись населения, их было девяносто девять. Но потом с севера, из Эфиопии, на побережье Бассо-Нарок пришли воинственные красавцы — боран. У них были быстрые лошади, которые могут жить без воды по нескольку суток, и винтовки времен войны с Муссолини. Рыбаки метали в них свои гарпуны, но тщетно. Эльмоло стало восемьдесят.

Через два года туркана, воспользовавшись слабостью своих соседей, отняли у эльмоло и без того жалкие стада коз и коров. Старики эльмоло — их было всего пять человек, — собравшись у костра, обсуждали, что надо сделать для спасения племени от полного вымирания. Они решили разделить племя на две части. Одни эльмоло должны были остаться на «материке», в оазисе Лоиенгалани, а другие — перекочевать на каменистый остров Моло. Если враги нападут вновь, удар примут на себя только те, что остались в Лоиенгалани, другие же будут в безопасности. Хотя от Лоиенгалани до островка Моло каких-нибудь два километра, ни самбуру, ни боран не могут преодолеть это расстояние. Во-первых, у них нет ни плотов, ни лодок, а во-вторых, вокруг Моло довольно сильные противотечения, плоты сносит на юг, и, чтобы добраться до расположенной там хижины, надо брать лоцмана эльмоло.

Лоиенгалани, где живут «материковые» эльмоло, — это небольшой оазис скудной тени, которую дают изнемогающие от жары пальмы дум, вспоенные ручейком того же названия. Пока вода пробегает десятикилометровый путь с гор Кулал по горячему черному плато до оазиса, она успевает превратиться почти что в кипяток. Тем не менее этот горячий ручеек, единственный источник пресной воды в радиусе шестидесяти километров, на протяжении веков привлекает в оазис толпы шумных кочевников: на его зеленых берегах они отдыхают от вечных скитаний по пустыне. Помимо тростниковых хижин эльмоло здесь же разместились селения самбуру и туркана, а также католическая миссия, которую возглавляет отец Палетт. Лет пятнадцать назад один предприимчивый американец построил неподалеку несколько бунгало, надеясь завлечь сюда туристов. Для них же, наняв несколько сотен самбуру и туркана, он соорудил на песчаном плесе, намытом Лоиенгалани, нечто вроде взлетно-посадочной полосы для небольших самолетиков. Но туристы в эту глушь летать не захотели, а оставленные без присмотра бунгало сгорели. Осталось лишь одно. Вот его-то я и сделал своим «опорным пунктом» в поездках вокруг озера.

Прежде всего мне хотелось съездить на остров Моло и познакомиться с его жителями. Переправу на остров практически монополизировал в своих руках Мавингати, сын Лентатука Итэ — вождя обоих селений эльмоло. За сходную цену Мавингати согласился перевезти меня на Моло, представить своему отцу и показать мне все, что я пожелаю.

Плавание на плоту эльмоло — удовольствие небольшое. Плот состоит из трех довольно узких круглых пальмовых стволов, кое-как связанных бечевой и поросших скользким мхом. На этом прыгавшем по волнам сооружении мне пришлось балансировать около часа.

По случаю приезда на остров необычного гостя Лентатук Итэ облачился в выцветшую желто-зеленую ковбойку и уселся на крохотную табуреточку — символ власти, нечто вроде местного трона. Вся остальная часть мужского населения расселась вокруг нас прямо на камнях, кто в набедренных повязках, а кто даже и без них. В беседе принимал участие только Лентатук. Он единственный во всем племени пожилой человек, говорящий на суахили. И наверное, поэтому власти Кении решили назначить его вождем.

Раньше у эльмоло не было ни вождей, ни старейшин. Крохотный мирный народ не нуждался в предводителе, а некоторых честолюбивых сынов останавливала одна местная традиция: у всех нилотов в случае племенных столкновений вождь должен показывать пример храбрости и первым принимать на себя удар вражеского копья. Умирать же — пусть даже вождем — никому не хотелось.

Поначалу, когда власти, присмотревшись к Лентатуку Итэ, предложили его в вожди эльмоло, те отказались. Отвергли не Лентатука (тот из-за своего знания суахили все равно играл главную роль среди соплеменников и был посредником между ними и властями), а вождя вообще. Тяжба между правительством и племенем длилась два месяца. Потом был достигнут компромисс: власти подарили эльмоло лодку, а те согласились принять назначение вождя. Но с испытательным сроком.

— Три месяца народ присматривался ко мне, — говорит Лентатук. — Потом состоялось собрание — бараза, и все взрослые эльмоло решили, что я им не помешаю.

Я смотрю на длинное аскетическое лицо Лентатука, в его умные, слегка настороженные глаза. Если бы он жил две-три тысячи лет назад, то вошел бы в историю как Лентатук Итэ I. Сейчас же вождь в Кении — всего лишь помощник правительственным чиновникам. В большинстве стран Африки с вождями борются, считают их пережитком прошлого, оплотом феодализма, помехой властям. А у эльмоло, чье общество в XX веке находится на столь низкой ступени развития, что не знает старейшины, власти искусственно создают институт вождей. Потому что видят в Лентатуке, говорящем на суахили и побывавшем в городе, единственное «связующее звено» между веком каменным и веком современным.

В селении у хижин, сплетенных из тростника и напоминающих скорее птичьи гнезда, чем людские жилища, сидели старики и курили чубуки, которые сами смастерили из рыбьих хребтов. Мужчины помоложе точили камнем гарпуны. Женщины шили какое-то тряпье иглами из рыбьих костей. Девушки мастерили себе бусы, нанизывая на сплетенное из травы волокно кусочки крокодильих позвонков.

Вокруг валялись черепаховые панцири, заменяющие здесь и тарелки, и ведра. А что еще можно использовать для изготовления кухонной утвари на вулканическом островке? На лавах не прокормишь скот, который дает их соседям кожи для бурдюков. Здесь не сыщешь глины, чтобы сделать горшок, не вырастишь тыкву, из которой повсюду в Африке делают сосуды для жидкостей — калебасы.

Я бродил по каменистому островку и думал, что по своему укладу жизни эльмоло ближе всего стоят к бушменам и пигмеям. Все они — примитивные собиратели и охотники, с той лишь разницей, что пигмеи получают все для жизни в непроходимых экваториальных лесах, бушмены — в страшной пустыне Калахари, а эльмоло — в озере, обрамленном лавовыми полями. Островитянам Моло, пожалуй, приходится хуже всех.

Их судьба — судьба племени, порвавшего с образом жизни отцов, забросившего скотоводство и перешедшего к оседлому образу жизни на озере, — не может казаться привлекательной гордым кочевникам — здоровякам и красавцам.

У всех стариков эльмоло искривленные, скрюченные руки, больные ноги. У взрослых почти нет зубов, у молодежи кровоточат десны. Озеро здесь — единственный источник воды, а в ней много солей, разрушающих костную ткань. У многих детей седые волосы, одно из проявлений квашиаркора — болезни, возникающей повсюду, где люди не знают вкуса мяса и овощей. Так что малочисленность эльмоло объясняется не злым роком, а суровостью их бытия. Другая причина — браки между родственниками, которые неизбежны среди людей крохотного племени, почти изолированного пустыней и озером от кочующих где-то соседей. Эльмоло понимают это. И в то же время считают, что если нарушат свои законы, начнут смешиваться со скотоводами, то вскоре исчезнут с лица земли как самостоятельное племя. Они и так уже утратили свой собственный язык и говорят на языке своих более многочисленных и преуспевающих соседей — самбуру и туркана.

— Наш язык забыт, но мы остались, — говорит Лентатук. — Теперь нас 263, и вряд ли мы все умрем. Впервые за всю свою историю мы перевалили за сотню и теперь будем жить. Власти подарили нам коров и несколько верблюдов и скоро создадут рыболовецкий кооператив.

Правда, кое-кто из стариков ворчит на молодежь: им не нравится, что молодые повадились ходить в Лоиенгалани, научились у самбуру делать замысловатые прически, плясать их танцы. Один юноша даже достал там транзистор, и теперь островок оглашается музыкой. Почти все дети ходят в миссионерскую школу. А кто будет ловить рыбу и бить крокодилов? Кто будет защищать селение, если боран или туркана вновь станут на тропу войны? Лентатук не спорит с ретроградами. Он вместе с юношами слушает транзистор и уговаривает парней ходить в школу.

Сейчас вождь эльмоло обеспокоен. На подаренных властями верблюдах мужчины на днях путешествовали в провинциальный центр, в Эмбу, где открылась сельскохозяйственная выставка. Но в горном Эмбу холодно и сыро. Верблюды заболели. Многие мужчины с непривычки простудились. А поскольку жизнь каждого человека здесь — ценность для всего племени, Лентатук волнуется. Ему не хочется начинать свое «правление» с новых смертей среди эльмоло.

Верблюдов я лечить не берусь, но мужчин вот уже третий день кормлю найденным в багажнике пенициллином. Дата действия на нем несколько просрочена, но это не мешает моим пациентам поправляться. Лентатук просто не знал, как нас благодарить, он готов был выполнить любую нашу просьбу.

Мне очень хотелось попасть на остров Энваитенет, заинтересовавший меня своим названием, означающим на языке туркана «безвозвратный. И Лентатук организовал эту поездку.

Тайна острова Безвозвратный

На пальмовом плоту мы полдня преодолевали полтора десятка километров, отделяющих прибрежное селение от острова Энваитенета. Эльмоло не знают весел, они пользуются шестом, а, поскольку в этих местах глубина озера превышает пятьдесят метров, достать до дна им удается совсем не часто. Плот идет медленно, более повинуясь ветру и течениям, чем воле гребца, орудующего тонкой жердью.

Когда же наконец мы достигли острова, то высадиться на него не решились. Узенькая полоска берега, отделявшая лавовые скалы от воды, была сплошь усеяна крокодилами. Зубастые гиганты лежали на берегу, лениво переваливались среди камней, выныривали прямо из-под нашего плота. Приди кому-нибудь из них в голову мысль приподнять наш утлый плот или ударить по нему шипастым хвостом — и наша судьба оправдала бы название острова. Я спросил у перевозившего нас Мавингати о происхождении этого названия.

— Остров назвали так туркана. Они рассказывают, что давно, когда из Судана на Бассо-Нарок наведывались работорговцы, на острове от них укрылась одна небольшая семья. Сколько ни искали беглецов, найти их не могли. Не вернулся и никто из тех, кто отправлялся на поиски. Все они погибли.

— Какая же тому причина?

— Скорее всего, змеи. Среди камней, особенно в южной части острова, живут огромные кобры.

Мавингати развел руками в одну сторону, потом в другую.

— Вот такие змеи. Очень ядовитые.

Если сложить два размаха рук Мавингати, то получалось, что кобры острова Безвозвратный достигают трех метров, а то и больше.

Однако только «происками» змей объяснить все мрачные тайны, окружающие этот остров, не удается. Когда в 1935 году на озере работала экспедиция Вивиана Фуша, на Безвозвратный для проведения детальных исследований отправились два англичанина — Мартин Шэфл и Бил Дайсон. Опытные геологи, отлично знавшие Африку, они благополучно достигли острова, о чем известили Фуша световым сигналом. Через два дня Робинзоны вновь передали на берег: «Все о’кей». Потом сигналы прекратились. На пятнадцатый день Фуш, рассчитавший, что у островных отшельников кончилось продовольствие, забил тревогу и послал на Безвозвратный плот с тремя англичанами. Но те на острове никого не нашли. Тогда Фуш вызвал из Марсабита самолет, который в течение двух дней совершал облеты крохотного островка, потом снарядил все имевшиеся на побережье плоты и лодки и переправил на них на Безвозвратный почти двести туркана и самбуру, пообещав огромное вознаграждение тем, кто найдет хоть какие-нибудь следы пропавших. «Но все эти люди, обшарившие на острове буквально каждый камень, не нашли даже следов геологов, — записал в своем дневнике Вивиан. — И никто больше никогда не видал. Двух моих спутников в скитаниях по этим глухим и суровым, самым неблагодарным местам Африки. Это загадка, которую уже вряд ли кто-нибудь решит…»

Через два года на Безвозвратном поселилось несколько семей эльмоло, спасавшихся от набегов соседей. Они быстро освоились на острове, иногда привозили в Лоиенгалани рыбу, которую меняли на шкуры и молоко, иногда забирали к себе в гости родственников. Но однажды эльмоло с острова не показывались на берегу слишком долго, и, когда из Лоиенгалани туда послали плот, прибывшие увидели лишь пустые хижины, нетронутые вещи, лежавшие у потухшего костра, остатки уже успевшей разложиться рыбы. Но люди? Опять никакого намека, никакого следа, позволяющего разгадать причины исчезновения целой деревни примерно из тридцати человек.

Жители в Лоиенгалани по-разному истолковывают зловещие секреты Энваитенета. Самбуру подобно масаям считают, что духи выдающихся людей их рода — старейшин, колдунов и отважных охотников — после их смерти продолжают свое существование, переселившись в змей. Таким образом, все кобры Энваитенета — это перевоплотившиеся духи старейшин, а мистические трагедии на острове — месть потревоженных колдунов. Сейчас под влиянием католических миссионеров самбуру почти забыли церемонию «общения с предками». Но еще совсем недавно, при Вивиане Фуше, они в первую ночь новолуния отдавали эльмоло своих лучших коров, чтобы те одолжили им плоты, и под звуки барабанов и надрывное уханье моранов отвозили на остров молоко для змей.

У туркана, которые, бродя по высоким плато со своими стадами, усмотрели в контурах лежащего внизу острова форму спящей женщины — другая версия. Они уверяют, что остров этот — окаменевшее тело великой Неийторргб, их богини земли, пастбищ и плодородия. По представлениям туркана, богиня эта не лишена плотских чувств, поэтому «забирает себе» всех мужчин и юношей. «А за ними уходят к богине под землю их жены и сестры», — уверенно говорят туркана.

Фаталисты эльмоло считают, что исчезновение их собратьев — это всего лишь одно из проявлений злого рока, веками преследовавшего их племя. Настоятель же местной католической миссии отец Палетт, напротив, искал разгадку происшествий на Безвозвратном в совершенно мирских причинах. Двух англичан, по его мнению, потопил сирата сабук, когда те, съев все свои запасы продуктов, отправились обратно в лагерь Фуша, а эльмоло якобы уничтожил десант с подводной лодки (?), невесть откуда и зачем появившийся на озере Рудольф во время итало-эфиопской войны.

Еще одно предположение слышал я от геологов английской экспедиции, работавшей тогда на озере. Те считают, что на вулканическом острове могут время от времени выделяться ядовитые газы, которые влияют на человеческую психику, в результате чего люди бросаются в озеро и погибают…

Но как бы то ни было, заброшенное селение вот уже тридцать лет стоит на берегу Энваитенета и никто из людей больше не хочет селиться на этом острове мрачных загадок. Поэтому Безвозвратный стал прибежищем для сотен полуодичавших коз. Тут и там они скакали по осыпям, добирались до самых отвесных скал с еще уцелевшими травинками. За блестящим базальтовым мысом, который мы обогнули, козы пили из озера в окружении дремавших крокодилов.

— Наверное, коз завезли сюда те первые погибшие туркана, — объяснил Мавингати. — А вылавливать или стрелять их на этом острове нет охотников. Лучше убить крокодила.

К моему удовольствию, прибегать к этому «лучшему» варианту добычи пищи у эльмоло сейчас не было необходимости. Еще с утра мужчины обнаружили на берегу молодого трехметрового крокодила и обеспечили людей мясом. Пользуясь неповоротливостью этих рептилий на суше и зная, что они возвращаются к воде обязательно по тому же пути, по которому из нее вышли, эльмоло преграждают путь крокодилу к озеру и закидывают его камнями. Но добыча после этого превращается именно в «мясо». О том, чтобы выделать драгоценную шкуру, не приходится и говорить.

— Почему вы подобно другим местным племенам не заведете скот? — спросил я у Лентатука, когда мы вернулись с Энваитенета и сидели на берегу у костра, где женщины пекли крокодилье мясо.

— Власти тоже говорят, чтобы мы держали скот. Но наши деды и отцы жили без коров, и мы не хотим менять их обычаи. Тем, что у нас нет больших стад, мы, эльмоло, и отличаемся от других людей. Разве не лучше жить в мире и ловить рыбу, чем драться из-за коз? Рыбы в озере много, больше, чем коров и ишаков на скудных пастбищах самбуру и туркана. И пока она есть, мы никуда не уйдем отсюда. Многие племена шли мимо этих берегов. Все они имели стада или искали хорошую землю для своих полей. Поэтому они ушли на юг. А мы — рыбаки и нам незачем уходить отсюда.

С гарпуном на окуня

Богатство озера и, правда, в какой-то степени возмещает скудость и суровость земли, которую обходили и обходят все, но которую эльмоло сделали своей родиной. Озеро эльмоло называют по-хозяйски: Эль-Кадиш — «наша вода». Оно не дало им умереть, и поэтому рыбаки считают его священным.

Как-то вечером, когда воды озера, отразив закат, сделались розово-лиловыми, мужчины встали на свои плоты и поплыли вдоль берега, высматривая рыбу. Я прыгал за ними по камням, любуясь ловкостью их движений. На промысел вышло пять плотов, на каждом из которых стояло по одному человеку.

Балансируя на трех шатких скользких бревнах, рыбак стоит на носу плота, медленно работая шестом и пристально всматриваясь в мутную воду. Потом вдруг взмахивает шестом, который становится гарпуном, и запускает его в озеро. Привязанная к нему бечева натягивается, и плот стремительно несется то влево, то вправо. Рыбак становится похожим на любителя водных лыж, движимого неведомой силой. Он еле удерживается на плоту, но тем не менее никогда не ложится. Иначе скажут: рыба победила человека.

А сейчас человек побеждает рыбу. Плот плывет все медленнее, бечева ослабевает. Теперь уже рыбак тянет свою жертву. Вскоре она появляется из-под воды — огромный золотистый нильский окунь, предел мечтаний всех рыбаков. Нужен удивительный глаз и твердая рука, чтобы с шаткого плота в мутной воде угодить добыче в голову, в самое уязвимое место. А если не угодишь — охота пропала. Окунь порвет бечеву, перевернет плот, утащит человека под воду.

Рыболов вытаскивает добычу на плот, гордо выпрямляется и издает гортанный отрывистый звук. Это знак другим: «Ловля окончена. Больше рыбы не надо». В окуне килограммов семьдесят. Этого вполне достаточно, чтобы поужинать обоим селениям эльмоло.

Для европейского рыболова, готового весь день просидеть над лункой во льду ради двухсотграммового окунька, окунь в семьдесят килограммов, добытый за полчаса, — фантастика. Но на Рудольфе это дело обычное. В этих местах видели и стокилограммового окуня. И, судя по огромным белым хребтам, повсюду валяющимся вокруг хижин, не редко.

Есть еще на Эль-Кадише золотой окунь. Он не так уж велик, но обладает удивительной червонной чешуей. Ловится здесь и рыба-тигр, прозванная так за яркие желтые и черные пятна между серебристыми полосами вдоль спины и страшные, действительно тигровые зубы. Если вытащенная из воды рыба немного полежит на солнце, эти полосы делаются ярко-синими. В изобилии водится в озере и вездесущая в Африке тилапия. Только во всех водоемах она весит до одного килограмма, а здесь вымахивает до шести.

Скорее всего, основная причина гигантизма ихтиофауны озера — обилие пищи и своеобразные «парниковые» условия, в которых живет рыба. Из-за небольших глубин и ежедневных налетов сирата сабук вода в озере не стратифицирована и от поверхности до дна в избытке обогащена кислородом. К тому же она прекрасно прогрета, что тоже способствует развитию жизни. Повсюду, особенно на мелководье, дно озера покрывают заросли густых подводных лугов, в которых откармливаются огромные рыбины.

Полусонную тилапию ловят сетками-корзинами, сплетенными из упругих прутьев, вроде как бабочек — сачком. Такая рыбная ловля, не требующая меткого глаза, — удел стариков и женщин. Целыми днями ходят они по мелководью, хлопая корзинами.

Иное дело — охота на рыбу с копьем с берега. Это своеобразный спорт, доступный самым зорким. Пробираясь по берегу между скалами, чтобы тень не скользнула по озеру и не вспугнула добычу, рыбак-охотник всматривается в зеленоватую гладь Эль-Кадиша. Почти не целясь, кидает копье — и жертва. Уже судорожно бьется на его блестящем конце.

Излишки рыбы эльмоло могли бы продавать соседним племенам, но туркана сами обеспечивают себя рыбой, самбуру же не большие любители рыбной гастрономии и черепаховых супов; им подавай мясо и молоко, смешанное со свежей кровью. Поэтому, чтобы эльмоло не только выжили, но и встали на ноги, перестали быть самым отсталым кенийским племенем, им надо преодолеть свое вековое затворничество. Тогда они смогли бы продавать свою рыбу, получать за нее деньги, покупать на них снасти, спички и транзисторы.

Как-то среди бела дня ко мне в Лоиенгалани прискакал сын Лентатука и, не слезая с верблюда, сообщил:

— Приехал большой начальник из города. Будем собирать баразу[4]. В Лоиенгалаги. Если хочешь, бвана, приходи.

Конечно же, бвана хотел. На пыльной площадке посреди Лоиенгалани уже сидели человек триста. По случаю баразы кое-кто из туркана даже прикрыл свое мужское достоинство повязками из домотканой шерсти. Боран надели белоснежные тюрбаны и намалевали на щеках ярко-красные полосы. Откуда-то с севера на верблюдах пожаловали люди племени рендилле. Все внимательно слушали выступавшего.

«Большой начальник» оказался главным чиновником департамента образования в Исиоло. Он призывал местных жителей посылать своих детей в школу и не бояться, что от этого сократится улов рыбы или погибнут стада.

— Чем чаще дети будут ходить в школу, тем они больше будут знать, — говорил он. — Ни для кого не секрет, что старый рыболов ловит больше рыбы, чем ребенок. Это потому, что старики имеют опыт, знают, как ловить рыбу. Но на это им понадобилась целая жизнь. В школе же получить необходимые для жизни знания можно куда быстрее. Скоро правительство начнет строить дорогу на противоположном, западном берегу Бассо-Нарок, и тогда даже на ваших лодках можно будет достичь начала того пути, который поведет прямо в большие города, где живет много людей. Они любят рыбу. Ее будут возить в город на больших и быстрых машинах, внутри которых очень холодно. Поэтому ваша рыба не будет портиться. Скоро надо будет ловить много рыбы. За нее вам будут платить деньги. И вы начнете жить, как все племена в нашей стране, идти вперед. Настанет время, когда эльмоло будет не сотни, а тысячи.

Потом я долго разговаривал с приехавшим чиновником. Он говорил о том, как трудно изменить психологию местных первобытных племен, приобщить их к новым формам жизни. И о том, что, несмотря на все трудности, это все же необходимо сделать.

— То, что в Кении живет самое маленькое и самое отсталое племя Африки, делает ей не много чести, — сказал он. — К чести Кении будет, если эльмоло выживут и найдут свое место в двадцатом веке.

И я согласился с ним.

Разве можно ослушаться моранов?

Когда я попросил Лентатука порекомендовать мне хорошего проводника по землям самбуру, вождь, не задумываясь, назвал имя Лангичоре. Это был подвижный старец, поджарый и морщинистый. Вскоре я проникся к нему большим уважением, потому что уверовал в то, что Лангичоре знает в округе каждый камень. Старик принадлежал к племени ндоробо, живущему несколько южнее. Но это не мешало ему пользоваться среди самбуру необыкновенным авторитетом.

Питер, наслушавшись, о чем говорит Лангичоре со встречавшимися нам в пути самбуру, объяснил мне, в чем тут причина. Старец был влиятельным в этих местах мганга — знахарем, вызывателем дождя и «посредником» при общении с духами предков. Когда я как-то спросил старика о его «профессии», он и сам не отрицал, что занимается врачеванием и «потусторонними» делами.

Почти каждое утро, как только стихал сирата сабук, мы покидали Лоиенгалани и принимались колесить по вулканическим полям. Дорог здесь нет вовсе, но кое-где нагромождения туфов сменяются идеально гладкими каменными равнинами, по которым без труда можно передвигаться в любом направлении. Местами среди камней пробивалась трава или крохотные деревца. Это были очень интересные, угнетенные формы акаций высотой в десять-двенадцать сантиметров со стволами, искривленными в том направлении, в котором дует сирата сабук. Глядя на них, я всегда вспоминал нашу тундру, карликовые березки, распластавшие свои ветви по суровой каменистой земле, над которой свирепствует ветер. Только там ветер обжигает холодом, а здесь жаром.

Вблизи гор Кулал, единственного лесного оазиса этих мест, часто попадались одиночные скалы. Лангичоре посоветовал мне залезть на одну из них. Оказавшись наверху, я поразился увиденному. Вершина скалы и крупные камни, валявшиеся вокруг, были покрыты какими-то непонятными значками: рядами кружков, стрелками, расходящимися в разные стороны линиями. Я залез на другую скалу — там были такие же геометрические рисунки, а рядом — что-то вроде изображений людей и животных. Около валялась галька розового кварца. Она явно была занесена сюда древними художниками, поскольку нигде больше вокруг такой гальки не было.

За два дня я облазил четырнадцать скал и на восьми из них обнаружил непонятные значки. Такие же рисунки украшали скалу Порр, возвышающуюся среди вод Бассо-Нарок. Полная изоляция этой скалы от внешнего мира и великолепная панорама, открывающаяся с ее вершины, по-видимому, послужили поводом для ее обожествления.

Но рисунки? Принадлежат ли они местным племенам или были нанесены еще до того, как они здесь поселились, и относятся к тому времени, когда мимо озера Рудольф катились волны номадов? Может быть, они ключ к пониманию ранней истории Африки? Почти все значки на обследованных мной скалах нанесены так, что рисовавший их художник обязательно должен был смотреть на север, туда, откуда пришла большая часть заселивших Кению нилотских племен. Если верить местным сказаниям, жители этих районов издревле поддерживали связи с Эфиопией. В местных легендах говорится о том, что именно здесь находятся золотые рудники эфиопской царицы Шебы.

Мегалиты на северном берегу озера Рудольф и значки на камнях — на южном… Свидетельства далекого прошлого бросаются здесь в глаза даже непрофессионалу. Но ни одна археологическая экспедиция еще не побывала в этом районе. А ученым надо спешить. То, что сохранялось тысячелетиями в условиях первобытного мира, исчезнет за несколько лет с появлением дорог, строителей и туристов.

Даже всезнающий Лангичоре не мог объяснить происхождение таинственных знаков. Наблюдая мое изумление, он лишь довольно улыбался и без устали повторял: «Замани сана, замани сана» (очень старые). Единственное, что я мог выведать у него интересного и что хоть как-то могло относиться к загадочным рисункам, — так это происхождение названия гор Кулал. С языка маа название этого третичного вулкана переводится как «место встречи старейшин». Именно здесь в былые времена «заседали» лидеры нилотов, принимая решения о войнах и переселениях. Быть может, разрисованные скалы — это места, где собирались старейшины. А может быть, значки и галька имели какое-нибудь символическое значение, «помогали» лидерам принимать решения?

Ныне единственные обитатели гор Кулал — скотоводы самбуру. Наименее затронутые современной цивилизацией кланы этого народа облюбовали себе горные долины, склоны которых поросли густыми мшистыми лесами. Венчающие гряды гор острые голые скалы нависают над извилистыми тропами, по которым скотоводы гоняют свои стада с жарких равнин к вершинам. За стадами обычно присматривают мальчишки — олайони. В горах они предпочитают ходить нагишом, лишь зябким утром набрасывая на себя черную накидку.

Иногда навстречу нашей машине попадались группы юношей в ярких красных тогах с копьями наперевес. Это были мораны. Нисколько не опасаясь попасть под колеса, они преграждали нам дорогу и властным жестом приказывали остановиться. При первой такой встрече Питер, возмущенный подобным отношением к уважаемому повсюду в Африке автомобилю, попытался не подчиниться их воле. Воины презрительно сплюнули в нашу сторону, пропустив машину. Но, как только мы проехали мимо них, все четыре копья полетели в наши покрышки.

— Аи-аи, — зачмокал Лангичоре. — Разве можно ослушаться моранов? Они только и норовят впутаться в какую-нибудь драку, с тем чтобы выйти из нее победителями и доказать свою доблесть. Аи-аи… Кто же рвется в драку с моранами?

Старик высунулся из машины, прокричав несколько отрывистых фраз. Очевидно, парни узнали Лангичоре и начали сконфуженно объясняться с ним. Потом подошли к машине и принялись вытаскивать из резины свои копья.

— Можете выходить из машины, — бросил Лангичоре, — со мной они вас не тронут. Но впредь, завидев парней в красных тогах и с сотней косичек на головах, останавливайтесь и старайтесь не ссориться с ними. С моранами шутки плохи.

— Что они могут сделать, если мы в машине? — запальчиво возразил Питер. — У них всего лишь четыре копья, которые даже не смогли проколоть насквозь нашу резину. Если бы мы не остановились, а поехали дальше, копья сломались бы и они вообще остались безоружными.

— Но когда бы мы поехали обратно, мораны собрали бы пару сотен своих сверстников где-нибудь в узком месте среди гор и забросали нас камнями и копьями. Одно из двухсот копий обязательно повредит колесо, а один из двухсот камней разобьет стекло. И тогда уже мораны будут хозяевами положения.

Очевидно, Питер внял логике рассуждений Лангичоре и теперь всякий раз, когда впереди показывались красные стройные фигуры с копьями, он притормаживал. Юноши тоном, не терпящим возражений, требовали дать им закурить, с интересом осматривали машину, пытаясь проникнуть внутрь или открутить себе что-нибудь на память. Кое-кто начинал задиристо разговаривать со стариком, но потом, очевидно узнав, с кем имеет дело, нехотя сбавлял тон.

Бродя вдоль троп, мораны искали приключений с тем, чтобы доказать старшим свою воинственность, а девушкам — свое мужество. Поскольку юноши, не имеющие определенного постоянного занятия, проводят большую часть времени в подобных скитаниях и потому повсюду попадаются на глаза, нередко создается впечатление, что у самбуру только и есть, что воины в красных одеждах. Занимающихся же хозяйством женщин или проводящих все время за разговорами старейшин самбуру не так-то легко увидеть.

Моранам нельзя заниматься физической работой, не связанной с военными упражнениями, или тем более помогать по дому женщинам. Даже пища у них особая — молоко, смешанное пополам с кровью домашних животных, или слегка поджаренное мясо. Брать в рот растительную пищу или хмельные напитки им запрещено.

Мораны не живут в родовых стойбищах, а строят себе отдельные коллективные жилища, своеобразные военные лагеря — маньятты. Этот термин произошел от масайского названия одной из разновидностей акации — маньяры, из колючих веток которой мораны делают изгородь вокруг своих лагерей. В отличие от маньятт традиционные поселения нилотов, где в кизяковых эллиптических хижинах живут старейшины, женщины и дети, называются «енканга». Нетрадиционные поселения, возникшие вокруг бывших колониальных форпостов или современных торговых и административных учреждений, носят название бома. Они потеряли типичный облик нилотских селений и представляют собой несколько неказистых деревянных построек под рифленой железной крышей, где помещается лавка, полиция или школа. Все населенные пункты, встречающиеся на карте нилотских районов Кении, — это бомы. Городов здесь нет вовсе. Живут в бомах, как правило, люди, потерявшие связь с общиной. Мораны редко появляются в этих селениях. Они приходят туда лишь для того, чтобы выменять за пару шкур новое копье в лавке или предстать перед судом по обвинению в похищении чужой коровы.

С другой стороны, посторонних в своих маньяттах мораны тоже не жалуют. Это их цитадель, где они могут делать все, что им вздумается. Лишь по ночам в эти затерявшиеся среди гор или буша военные лагеря к моранам приходят их возлюбленные. Моран не может жениться, но свободная любовь освящена у нилотов племенными законами. Ритуальные лидеры самбуру — старцы ойибуны и их жены — йиэйэ-ойибуны иногда по вечерам тоже добираются до маньятт, чтобы рассказать молодежи, что такое любовь.

Определенные стадии полового и духовного воспитания моранов окружены магией, связаны с ритуальными плясками и заклинаниями. В ночи, когда полная луна выходит из-за священных скал Кулал, мораны устраивают у костров танцы-состязания. Войдя в транс, они часами, пока солнце не прогонит луну, подпрыгивают на одном месте у костра, соревнуясь в выносливости и, как объясняют ойибуны, «вытряхивая из себя дух детства». Аккомпанементом к этим пляскам служит отрывистое уханье, издаваемое самими юношами. В узких ущельях многоголосое эхо подхватывает эти звуки, и самбуру верят, что это их боги подбадривают молодежь, призывая моранов быть смелыми и выносливыми. Мерилом храбрости морана, доказывающим его способность стать в будущем настоящим мужчиной, сумеющим защитить стадо, женщин и детей, является поединок со львом, когда вооруженный лишь копьем и легким щитом юноша один на один вступает в схватку со страшным зверем и побеждает его.

Обычай этот родился давно, но в наши дни он соблюдается все реже и реже. Сейчас львов осталось слишком мало, чтобы удовлетворить честолюбие всех моранов; к тому же правительство Кении запретило нилотам убивать львов. Но здесь, в недоступных горах Кулал, где нет полиции и еще сохранились львы, такие поединки до сих пор не редкость. Когти львов, надетые в виде ожерелья на выкрашенные красной краской шеи красавцев юношей, и сегодня говорят о храбрости самбуру. Те, кому не удается заполучить льва, украшают себя ожерельями из покупного бисера и перламутровых пуговиц.

Когда наступает засуха и горные пастбища выгорают, самбуру покидают горы и, повесив на шеи своих коров гулкие колокольчики, гонят скот вниз, к озеру. Колокольчики вытачивают из лосиоло — только здесь растущей разновидности мимозы. Если когда-нибудь о ней узнают музыкальных дел мастера, из лосиоло начнут резать скрипки. Дерево поет на разные голоса, оглашая и мрачный лес, и темные долины чистым, певучим перезвоном.

Спустившись к озеру, пастухи снимают с коров колокольчики. Огромный резервуар воды, спасающий в этих краях все живое от смерти, считается у самбуру священным и поэтому грешно ходить по его берегам, оглашая девственную тишину природы посторонними звуками. Днем самбуру пасут свои стада прямо в воде, где коровы выискивают осоку и ряску. Но к вечеру, перед закатом солнца, они гонят скот подальше от берега, на черные вулканические равнины. «Озеро должно отдохнуть», — объяснил мне Лангичоре.

Днем за скотом присматривают мальчишки — олайони, но по вечерам откуда-то из-за нагромождений туфов, где прячется маньятта, появляются мораны и берут охрану коров, верблюдов и коз на себя. Рейды за скотом совершаются обычно по ночам, и поэтому с наступлением темноты животные находятся под защитой копья.

Из Лоиенгалани к моранам наведываются девушки. Каждая из них тащит на себе найденный за день хворост для костра. Если ночь лунная, молодежь не ложится спать, а коротает время у огня до утра, пока не появляются пастухи. Мораны часами танцуют у костра, а девушки хлопают в такт в ладоши или поют вполголоса.

Лангичоре ввел меня в общество моранов, и вскоре они привыкли к тому, что к полуночи я появлялся у костра и вместе с ними проводил бессонную ночь. Подозреваю, что терпели они меня на первых порах лишь потому, что я, не скупясь, снабжал их куревом, а еще за то, что в машине у меня был радиоприемник. Парни были в восторге, что могут прыгать не под монотонное пение своих подруг, а под аккомпанемент джаза. Нередко ко мне присоединялся Лангичоре, и его рассказы у костра пробуждали во мне все больший и больший интерес к моранам, их нравам и обычаям.

Как-то среди ночи из темноты появились два величественных старца в желтых одеяниях. Они властным голосом приказали моранам прекратить прыгать, а затем, усевшись у огня, начали что-то обсуждать с Лангичоре. По тому, как прислушивались к беседе мораны, можно было понять, что речь идет о чем-то важном, а пришедшие старцы — персоны незаурядные.

— Что это за люди? — спросил я у Питера.

— Это ойибуны, религиозные лидеры самбуру, — ответил он. — Они договариваются о проведении какого-то важного праздника. Но я не совсем хорошо их слышу и плохо понимаю их язык.

Прошло не менее часа, когда Питер обратился ко мне.

— Теперь я все выяснил, бвана. Ойибуны пришли сюда, чтобы договориться о проведении церемонии эмурата татенье — посвящение мальчиков в мораны. Они просят Лангичоре принять в ней участие и уславливаются о дате.

— А где будет проводиться эмурата татенье? — насторожился я.

— Они называют какое-то место со странным названием: Олдоиньо-Ленкийо.

И тут я подпрыгнул, как ужаленный. На языке маа это название означает «горы ребенка». Они находятся к юго-востоку от озера Рудольф и слывут священными среди масаев, самбуру, ндоробо и рендилле. Именно здесь, как гласят масайские легенды, верховный бог Энкаи (Нгаи) впервые явился мальчику-пастуху и поведал, «как быть мужчиной». Именно здесь, в «Горах ребенка» этот безвестный пастушок, первопредок всех масаев и самбуру, оставил свой «детский дух», был обрезан самим Энкаи и стал первым мораном. Из рассказов стариков следовало, что в середине прошлого века, в период расцвета военной мощи и организации масаев Олдоиньо-Ленкийо имели для них чуть ли не такое же значение, как Мекка — для мусульман или Иерусалим — для христиан. Быть посвященным в «Горах ребенка» было особой честью, которой удостаивались лишь самые храбрые и сильные юноши. Между многочисленными масайскими кланами нередко вспыхивали войны за право контроля над священными горами. После того как английские колонизаторы вынудили масаев переселиться далеко на юг, сакральное значение этих гор уменьшилось. Старики умерли, а большинство сегодняшних моранов, переселенных колонизаторами на земли вдоль границы Кении и Танзании, даже и не подозревают о существовании священных гор, где проходили посвящение их деды и прадеды. Но самбуру и ндоробо, обитающие у подножий гор и живущие по законам масаев, по-прежнему чтут Олдоиньо-Ленкийо. Раз в восемь-десять лет со всех концов жарких солнечных равнин съезжаются в прохладные сумрачные горные ущелья кандидаты в мораны, чтобы принять посвящение. Знатоки говорят, что нигде церемония посвящения в воины не проходит так пышно и торжественно, нигде старейшины так скрупулезно не следуют традиции, как в Олдоиньо-Ленкийо.

Примерно два года шли разговоры о том, что церемония вот-вот состоится, и все два года я старался не упустить этого дня. «Слежка» эта была трудным делом, потому что власти в Найроби обычно стараются не вмешиваться в ритуальную жизнь нилотских племен и имеют самое слабое представление о том, как и когда у них что-нибудь происходит. Что же касается старейшин и религиозных лидеров самбуру, то они очень неохотно открывают свои тайны и еще неохотнее разрешают присутствовать на своих церемониях белым людям. К тому же старейшины и сами не всегда точно знают, когда начнется церемония, проведение которой зависит от положения луны на небе, количества безоблачных ночей, предшествовавших новой фазе луны, и от степени созревания семян какой-то травы, необходимых для приготовления кровоостанавливающего раствора. Четыре раза я окольными путями узнавал, что церемония состоится, и четыре раза то облака, то семена вынуждали старейшин отложить ее. А тут вдруг по чистой случайности переговоры о проведении эмурата татенье проходят на моих глазах, и не кто-нибудь, а мой знакомец Лангичоре играет в ней не последнюю роль.

Я знал, что по старой традиции именно знахари — ндоробо, а не старейшины масаев и самбуру проводят саму операцию обрезания. Этот обычай «приглашения хирурга» из чужого племени, очевидно, связан с тем, что в антисанитарных условиях, в которых делается операция, среди подвергнувшихся ей юношей нередки смертные случаи. Так, например, кенийская печать официально сообщала, что из двухсот тысяч юношей, подвергнувшихся обрезанию в 1968 году, около пятнадцати тысяч затем заболели; имелись даже смертные случаи. Поэтому ойибуны и старейшины, чтобы не подрывать свой собственный авторитет среди соплеменников и не иметь неприятностей, избегают брать ножи в руки и предпочитают поручить операцию мганге из чужого племени, а заодно и перевалить на него все возможные последствия. Аборигены этих мест, ндоробо, сразу же по прибытии нилотов в Кению сделались их «наемными хирургами». Лангичоре был одним из них.

Когда ойибуны ушли, я стал расспрашивать старика о том, когда будет проводиться эмурата татенье, но он утверждал, что ничего не знает об этой церемонии. Однако, поняв, что я многое уже разузнал сам, сдался. Тем не менее вести меня на церемонию посвящения в мораны Лангичоре категорически отказался. Разумом я сознавал, что старик был прав, поскольку, будучи ндоробо, он не мог приглашать посторонних на ритуальную церемонию самбуру. Ему не хотелось обострять отношения с моранами — вспыльчивыми, гордыми, кичащимися своей независимостью и зачастую во многих вопросах не подчиняющимися даже своим ойибунам.

Очень трудно объяснить, чем руководствуются мораны в своем поведении. Иногда они совершенно равнодушны к присутствию постороннего человека, прыгающего перед ними с фотоаппаратом, иногда же все, как один, они ополчаются против него, и тогда спорить или тем более ослушаться импульсивных юношей просто опасно. Бывали случаи, когда прямо на дороге мораны запускали копье в туристов, по первому их требованию не пожелавших отвести от них фотообъектива. Когда же речь идет о ритуальном обряде, во время которого сотни юношей, впавших в транс, стараются показать друг другу и всем соплеменникам свою отвагу и находчивость, спорить с моранами просто безрассудно.

Я понимал все это, и, тем не менее, твердо решил во что бы то ни стало посмотреть церемонию, которая бывает всего лишь раз в восемь-десять лет. К тому же мне было хорошо известно, что в Найроби уже давно подумывают о том, как бы вообще покончить с институтом моранов, положить конец лихорадящим все нилотские районы рейдами моранов за скотом и приобщить тысячи этих воинственных, но ничего полезного не делающих красавцев к производительному труду. Быть может, предстоящая эмурата татенье в горах Олдлиньо-Ленкийо — последняя в истории церемония посвящения в мораны, подумал я.

Мне на помощь приходят даманы

Однажды я попросил Лангичоре пойти со мной к скалам, где я надеялся сфотографировать горных даманов. Это очень своеобразные, величиной с кролика животные, однако зоологи считают, что по своему анатомическому строению даманы ближе всего стоят к… слонам. По вечерам и в лунные ночи, выходя на кормежку, даманы забирались на самые вершины скал или на торчащие из расщелин деревья и устраивали какие-то фантастические концерты. Сила голоса дамана отнюдь не пропорциональна его небольшим размерам. Их резкий протяжный крик, напоминающий воронье карканье, вдруг резко переходит в фальцет и заканчивается визгливым хохотом. Эхо в узких ущельях подхватывало голоса этих зверьков, и казалось, что сами горы, скалы, каждый их камень поют на разные лады.

Днем же даманы дремлют, греясь на солнце. Однако они совсем не такая уж легкая добыча для фотографа, обвешанного телеобъективами. Мы шли медленно, тихо, часто останавливались, и тем не менее даманы всякий раз обнаруживали нас и не желали подпускать ближе чем на сто метров. Стоило кому-нибудь из зверьков приоткрыть глаз и заметить людей, как раздавался пронзительный визг и вся колония разбегалась кто куда. Природа снабдила подошвы даманов особыми железами, выделяющими клейкий секрет. Это липкое вещество позволяет даманам бегать по вертикальным склонам скал и стволам деревьев. Испуганный даман не задумываясь бежит в любом, самом неожиданном направлении, повсюду находя себе укрытие.

Вскоре мы распугали всех даманов вокруг скал, не сделав ни одного толкового снимка.

— Где еще живут даманы? — спросил я Лангичоре.

— Вон под тем утесом, — показал мне старик. — Но чтобы попасть туда, надо перебраться через теснину.

Чтобы не ходить зря, я достал сильный бинокль и осмотрел утес. Но ничего живого там не было видно.

— Нет там даманов, — сказал я Лангичоре.

— Кто знает — есть или нет, — спокойно ответил он. — Мои глаза еще никогда не подводили, но даже они не могут разглядеть маленьких зверьков на таком расстоянии. Я хоть и немного понимаю во всех твоих трубах, но знаю: нет трубы зорче, чем глаза хорошего охотника.

Я снова посмотрел в бинокль и снова убедился, что ни на утесе, ни под ним никого нет.

— Нет там даманов, — уверенно повторил я.

— Кто знает, — обиженно ответил старик. — А если нет, зачем же ты снимаешь голые камни?

Старик, оказывается, не понимал, в чем разница между биноклем и фотоаппаратом.

Я вновь посмотрел в бинокль на утес, потом скользнул взглядом вниз, на равнину. Далеко — далеко среди зонтиков зеленых акаций куда-то грациозно шествовало стадо жираф и среди них я заметил величайшую редкость — жирафу — альбинос!

— Видел ли ты когда-нибудь белую жирафу, мзее[5] Лангичоре?

— Видел два раза.

— А хочешь посмотреть третий?

— А почему не посмотреть? Но где найдешь ее?

— Я уже нашел белую жирафу. Она пасется сейчас у источника Галлан, что за лесом Эль-Каисарте.

— Ты знаешь, какая дичь пасется сейчас вокруг источника Галлан? — иронически промолвил старик.

— Конечно, знаю, — сказал я и навел бинокль на вытоптанную животными площадку у источника. — Шесть ориксов, с десяток зебр стоят неподалеку от водопоя. Здесь же бегают друг за другом восемь страусов. А вот к воде направляется грациозная карликовая антилопа с тремя детенышами…

— С тремя детенышами, — передразнил меня Лангичоре. — А сколько клещей впилось в спину каждого из них? — издевательским тоном спросил он.

— Клещей могут заметить лишь зоркие глаза охотника. Моя труба видит лишь трех маленьких дик-диков. И ты, если хочешь, можешь посмотреть на них.

Целых полчаса ушло у меня на то, чтобы отфокусировать сильнейший бинокль по глазам не умеющего смотреть в него старика и затем поймать в него кусочек оазиса. Сначала в поле зрения Лангичоре попали зонтики акаций и жирафы. Затем антилопа дик-дик с детенышами и страусы. Старик щелкал языком, восхищенно вскрикивал и даже приплясывал. После каждого па, однако, он терял из виду оазис и злился. Потом Лангичоре начал осматривать окрестные равнины, считать зебр и прикидывать, как далеко, «ох, ох, как далеко-далеко» они от нас находились. Долго не хотел старик расставаться с биноклем. Потом как-то сразу сник, расстроился и заторопился домой. Очевидно, он вспомнил наш разговор и понял, что, споря со мной о возможностях моей «трубы» и своих глаз, выглядел не совсем хорошо.

Ближе к вечеру к Лангичоре вновь пожаловали в гости два величественных старца в желтых тогах. Они начали обсуждать какие-то дела, очевидно связанные с предстоящей церемонией. Потом Лангичоре пришел ко мне и попросил показать бинокль старейшинам. Никаких далеких перспектив с плоского берега озера не было видно, и поэтому я решил поразить высокопоставленных самбуру созерцанием в бинокль… мух. Я навел бинокль на связку рыбы, сушившейся у самой дальней хижины, отрегулировал фокус и дал «трубу» в руки одному из старейшин. Тот сидел как зачарованный, потом начал хохотать и рассказывать, что делают облепившие рыбу мухи, которых без трубы «совсем-совсем не видно». Потом хохотал и чмокал языком другой старейшина.

И тут мне в голову пришла блестящая идея.

— Мзее Лангичоре, ты говорил уважаемым старейшинам, что я прошу разрешения присутствовать на церемонии в Олдоиньо-Ленкийо?

— Да, говорил, но старики и слышать об этом не хотят.

— А почему же?

— Они говорят, что никто из посторонних не должен видеть, как дети самбуру становятся моранами, и тем более брать себе их изображения.

— Но ведь вамзее[6] могли уже убедиться в том, что у меня есть трубы, которые и без того позволят видеть мне все, что происходит в Олдоиньо-Ленкийо, и «забрать с собой» изображения моранов. Ведь моран не муха. К тому же у меня есть еще более сильные трубы, — и я кивнул в сторону огромного телеобъектива, — которые помогут мне увидеть эмурата татенье.

Пока Лангичоре, путаясь от волнения, переводил мои слова, а старейшины по мере перевода что-то оживленно обсуждали, я судорожно разрабатывал дальнейшую стратегию.

— Я прошу вашего разрешения присутствовать в Олдоиньо-Ленкийо, не потому, что боюсь не увидеть, что там будет происходить. Я все равно все увижу, — перебил я наконец стариков. — Дело в том, что мне просто удобнее сидеть рядом с вами и смотреть на вас своими глазами, чем, пристроившись, подобно даману на скале, наблюдать за вами в эти трубы. К тому же я хотел подарить отцам новых моранов два ящика пива. Но если они не оказывают мне гостеприимства, разве могу я делать им подарки? — спокойно произнес я и скрылся в своем бунгало.

Больше часа говорили старики. По тону их разговора я чувствовал, что Лангичоре определенно занимает мою сторону: он отлично понимал, что я хорошо отблагодарю его за помощь. Старейшины, которые по традиции должны были угощать отцов новоиспеченных моранов пивом из своих собственных запасов, также были заинтересованы в моем подарке. Однако опасение того, как отнесутся мораны к моему появлению на церемонии, явно останавливало их сказать «да».

Наконец спор стих, и величественная фигура в желтой тоге выросла у входа в мое бунгало.

— Мы решили, что глупо запрещать идти к нам человеку, имеющему такие зоркие трубы. Все равно ты сможешь увидеть, что делается в Олдоиньо-Ленкийо, и без нашего разрешения. Поэтому мы не против, чтобы ты был среди нас в день праздника. Но наше решение — это еще не голос моранов. Если они скажут «нет», тебе придется уйти.

— Но можете ли вы заверить меня, что если мораны не захотят видеть меня, то они сначала скажут «нет», а потом уже поднимут копья? — спросил я.

— Мораны сначала скажут «нет», — уверенно ответил старец. — Только тогда уж не задерживайся.

Старики скрылись в темноте, и почти тут же даманы начали свой ночной концерт. И тогда мне вдруг пришла в голову мысль, что, не будь даманов, мне, быть может, и не удалось бы посмотреть, как нилотские мальчишки делаются моранами.

Центральная фигура общества — мораны 

Через несколько дней, навьючив багаж на ослов, мы отправились с Лангичоре по едва заметной тропе к плоским вершинам Олдоиньо-Ленкийо. К концу следующего дня мы были уже там.

Полторы сотни моранов, вымазавших свои тела красной охрой с жиром, встретили нас громкими криками, в которых, правда, я не различил ни вражды, ни дружелюбия. От старейшин, очевидно, они уже знали, что мне разрешено подняться на священные горы из-за «зорких труб», и тотчас же начали изучать бинокль. Я торопливо объяснял, как им пользоваться, с удовлетворением отмечая, что мораны проникаются все большим уважением к оптике. Они пришли в особый восторг, когда увидели километрах в восьми на равнине группу из пяти своих соплеменников, спешивших, очевидно, на церемонию в горы. «Труба видит не только зверей, но и людей», — говорили парни, передавая бинокль друг другу.

Когда все насмотрелись в бинокль, предводитель моранов — юноша в огромном венке из страусовых перьев — подал всем сигнал замолчать и обратился ко мне.

— А если мы скажем тебе «нет», что будет тогда?

— Тогда я заберусь на какое-нибудь дерево или скалу, где ваши глаза не найдут меня, но откуда мои трубы отлично будут видеть вас, и буду наблюдать за всем происходящим оттуда, — без обиняков признался я.

Нилоты любят правду, особенно тогда, когда в интересах говорящего ее лучше было бы утаить. По толпе прокатился гул одобрения тому, что я не скрыл своих намерений.

— Покажи нам хоть одно место, где бы ты мог спрятаться и наблюдать за нами, — властно потребовал юноша в венке.

Я указал на плоский, поросший кустами останец, возвышавшийся километрах в трех от нас. Конечно, в бинокль я бы мог кое-что разглядеть оттуда, но о том, чтобы на таком расстоянии сделать приличные снимки, и думать было нечего.

— Если твои трубы увидят с этого утеса нас, значит, отсюда ты так же хорошо можешь рассмотреть и что делается на утесе, — посовещавшись с товарищами, произнес юноша.

— Конечно, — ответил я и навел бинокль на утес. — Там среди кустов на двух больших камнях сидят два дамана размером чуть меньше твоих товарищей, — улыбаясь, сказал я и протянул ему бинокль.

— Верно, там сидят два дамана, — подтвердил он и передал бинокль по кругу.

Не меньше часа разглядывали юноши даманов, о чем-то оживленно спорили, кричали и смеялись. А я сидел рядом со своими ослами и слушал, как стучит мое сердце: да — нет, да — нет, да — нет…

Потом юноша в страусовом венке пошел в хижину одного из старейшин — мзее Лангидо. Вскоре тот появился в дверях своего жилища и направился ко мне.

— Мораны сказали «да», — улыбнулся Лангидо и протянул мне руку. Потом все мораны тоже подходили ко мне, приветливо улыбались, хлопали по плечу и пожимали мою руку.

Когда процедура приветствия закончилась и я начал сгружать с ослов свой багаж, Лангидо вновь подошел ко мне.

— Тебе повезло, мхашимиува[7] — проговорил он, на сей раз ограничившись лишь пожатием моей руки. — Еще сегодня утром, когда я предупредил моранов о твоем приезде, большинство из них не хотели принять тебя. Но ты был прям и честен с ними. «Этот человек ведет себя, как моран, и поэтому он может быть с нами и узнать, как появляются новые мораны», — решили они, поговорив с тобой.

— А что, мзее, воины, которые разрешили мне остаться, после церемонии посвящения мальчиков на следующий же день перестанут быть моранами и сделаются старейшинами?

— Нет, мхашимиува, так, как ты говоришь, быть не может, — усмехнулся он. — Когда я был молод, я служил в колониальных войсках и понял, что армия у англичан устроена так же, как наше войско. Разве могут в один день из армии уволить всех опытных солдат и заменить их новобранцами? Кто же будет их учить? Кто же возьмется за копья, если надо будет защищать стада и женщин? Те мораны, что разговаривали с тобой, будут оставаться моранами еще три-четыре года.

— Разве вскоре за церемонией посвящения мальчиков в мораны у самбуру не следует церемония посвящения воинов в старейшины? — удивился я.

— Следует. Но ведь моран морану рознь. Одни делаются старейшинами, другие остаются воинами.

— Я не знал об этом, — сознался я. — Расскажи подробнее, мзее Лангидо.

Лангидо раскурил протянутую мной сигарету, пару раз затянулся и принялся просвещать меня в делах моранов.

— Все начинается с энгибата. Это не праздник и не церемония. Энгибата — это несколько лет, во время которых выявляют мальчиков, достойных сделаться моранами. Мальчишки ждут не дождутся того дня, когда они смогут скинуть с себя детские одежды и надеть тоги воинов. Я вспоминаю свое детство. Как только у меня появились волосы в тех местах, где раньше никогда не росли, я начал молить своего отца помочь мне сделаться мораном. Мои сверстники добивались того же. И тогда мой отец и их отцы пошли к старейшинам в отставке и сказали, что подрастают новые мораны. Старейшины согласились объявить энгибата — сезон вербовки кандидатов в мораны. Вместе со своими двумя сверстниками, которые тоже почувствовали, что их руки достаточно сильны, чтобы бросать настоящее копье, я начал ходить от енканги к енканге, выясняя, кто среди соседей может стать мораном. Мы ходили долго, около года, посещая каждую енкангу по три-четыре раза. Тем же самым занимались и мальчишки, которые завтра должны были сделаться моранами. Правда, кроме этого они собирали подарки от своих друзей и родственников, которые затем вручили влиятельным старейшинам, могущим ускорить начало церемонии посвящения. В мое время старейшины не требовали подарка, нашей главной задачей было собрать как можно больше мальчиков, стремящихся стать воинами.

— Сколько же человек должно быть в такой группе?

— Обычно бывает 150 — 200 мальчиков. Когда их наберут, ол Киамаа объявляет о проведении эмболосета — праздника, возвещающего начало периода посвящения. Это в основном праздник для родителей посвящаемых, радующихся тому, что у них подросли сильные и здоровые дети, которые со дня на день должны сделаться взрослыми. Несколько недель длится эмболосет, и каждую ночь мы танцуем и пьем пиво, радуясь за своих детей.

— Сами мальчишки, наверное, тоже с радостью отмечают это событие?

— Нет, мальчишкам в эти дни бывает не до веселья. В тот самый день, когда объявляется о начале эмболосета, из числа старейшин, а иногда и старших моранов ол Киамаа назначает наставников, воспитателей посвящаемых. Этих наставников называют «ил-пирони».

Те, кто завтра сделаются моранами, еще три месяца назад ушли со своими наставниками в буш, — продолжал старик. — Там ил-пирони рассказывали им, чем мальчик отличается от взрослого мужчины. Под руководством ил-пирони мальчишки соревновались в стрельбе из лука и метании копья, боролись друг с другом, совершали долгие переходы через пустыню в дневной зной и ночную тьму. Затем они поднялись в горы Олдоиньо-Ленкийо, чтобы оставить там «дух детства» и стать взрослыми.

— А как им удается оставить «дух детства»? — ухватился я за фразу Лангидо.

— Если ты решил стать мораном, мы научим тебя. А непосвященным это знать ни к чему. Но те мальчишки, которые поднялись в горы, уже узнали все, что им нужно, они получили также новбе имя, и ил-пирони сообщили нам, что пора делать их моранами. Вот почему завтра мы и проводим джандо[8].

— А как называется эта церемония?

— Не спеши, мхашимиува. Чем задавать вопросы, лучше дай мне доброго табаку и слушай. То, что будет завтра, это тоже не событие одного дня. Завтра начинается эмурата татенье — посвящение в подлинные мораны. Я же тебе сказал, что энгибата длится несколько лет. Сегодня группа кандидатов в мораны подобралась в одном месте на землях самбуру, через месяц она появится в другом, через полгода — в третьем. Ведь не все юноши самбуру посвящаются в «Горах ребенка» и не все в один день. Поэтому эмурата татенье — это целый период, три-четыре года, во время которого повсюду на землях самбуру может совершаться джандо. Завтра — лишь первая церемония этого сезона, обрезание первой группы юношей, набранных в текущем энгибате.

— Теперь я понял все, кроме одного: почему воины, которые пройдут посвящение завтра, называются «подлинными моранами»? Разве бывают еще и «ненастоящие мораны»?

— Не понял потому, что спешишь со своими вопросами, мхашимиува. В течение ближайших четырех лет, начиная с завтрашнего дня, юноши будут посвящены в воины. Все они считаются воинами одного поколения. Но через четыре года истечет срок начинающегося завтра эмурата татенье. Все юноши, сделавшиеся воинами за эти четыре года, соберутся на праздник закрытия сезона эмурата татенье. Этот праздник называется эндунгорре — «день проклятия ножа». В этот день мораны предают проклятию нож, символизирующий инструмент, которым было совершено обрезание всем «подлинным моранам» одного поколения. Каждый моран приносит на праздник пойманную в кустах птицу турача и на виду у собравшихся ломает ей ноги и выкалывает глаза. Это предостережение. Любого, кто в следующие четыре года сделает кому-нибудь из мальчиков самбуру операцию обрезания, ждет та же участь, что и турача. Поэтому новых моранов в ближайшие четыре года не появляется. А юноши, уже посвященные в мораны, уходят в буш и поселяются в маньяттах. Ты, наверное, знаешь, мхашимиува, чем занимаются молодые мораны, живущие в маньяттах.

— Знаю, мзее.

— Ты думаешь, мораны только и делают, что таскают за хвост львов, отбивают скот у соседей и соревнуются со своими сверстниками в прыжках в высоту? Но это еще не все. Кроме этого молодые мораны всеми силами стараются выжить из маньятт старших моранов, представителей предыдущего поколения и сделаться хозяевами селений. Сначала им это не удается. Но по мере того, как молодые мораны мужают, набираются сил и опыта, они в соревнованиях, а иногда и совсем в недружеских схватках берут верх над старшими. О том, что делается в окрестных маньяттах, ол Киамаа узнает прежде всего от женщин. Те в первую очередь заинтересованы в том, чтобы старшие мораны, с которыми они проводили время, сделались наконец младшими старейшинами и женились на них. Когда молодые женщины только и говорят о том, что молодые мораны все чаще выходят победителями в соревнованиях со «стариками», ол Киамаа принимает решение о проведении новой церемонии — эното. При этом «подлинные» младшие мораны делаются старшими моранами, а старшие мораны предыдущей марика[9]  переходят в группу младших старейшин.

Однако по мере того как старшие мораны делаются старейшинами, число воинов, особенно младших моранов, все уменьшается, потому что проклятие, произнесенное во время эндунгорре, продолжает действовать. И тогда года через два после того, как прошло эното, ол Киамаа принимает решение о наступлении нового посвящения в мораны. Но запомни: период посвящения в мораны новый, а энгибата — старый.

— Не понимаю, мзее.

— Сейчас поймешь. И завтра, и примерно через десять лет, когда наступит новый период посвящения в мораны, будет оставаться в силе один и тот же цикл энгибата. Поэтому и завтрашние мораны, и те, кто сделаются воинами через десять лет, будут считаться моранами одного поколения, одной возрастной группы. Ты помнишь, я говорил, что завтра начинается эмурата татенье и воины, прошедшие ее, будут называться «подлинными моранами»? А вот через десять лет будет проводиться эмурата кенианье. Это второй цикл одного и того же периода энгибата. После этой церемонии у нас появятся «фиктивные мораны».

— Какая между ними разница? — поинтересовался я.

— Разница та, что срок службы «фиктивных моранов» в два-три раза короче, чем «подлинных моранов». И подлинные мораны, которые появятся завтра, и фиктивные мораны, которые будут посвящены через десять лет, хотя и разного возраста, но принадлежат одной возрастной группе, к одному циклу энгибата, к одному поколению. Когда через два года после начала эмурата кенианье будет объявлено новое эното, младшие фиктивные мораны быстро сделаются старшими моранами, а подлинные мораны, хоть и сделавшиеся воинами на три-четыре года раньше, будут продолжать оставаться таковыми еще пару лет. Затем, решив жениться, они будут покидать маньятты, а ряды воинов станут пополнять обрезанные за период эмурата кенианье новые фиктивные мораны. Поэтому у самбуру всегда есть достаточное число и опытных старших моранов, и рвущихся в бой новичков, мечтающих показать свою удаль и отвагу. На всей земле самбуру, в самых далеких маньяттах и енкангах, все мужчины сплочены в единую организацию и знают в ней свое место. То там, то здесь проходят церемонии и праздники, то там, то здесь мальчики делаются воинами, а воины — старейшинами. Но никогда не бывает так, чтобы все мораны одновременно сделались старейшинами. Так что, мхашимиува, не все так просто у самбуру.

— Да, совсем не просто, — согласился я.

Старик потянулся за новой сигаретой, выкурил ее и только потом заключил свой рассказ поучительным тоном.

— Моран — главная фигура у самбуру. Вся жизнь племени связана с ним, все церемонии посвящены ему. Все хотят быть моранами, потому что они в центре жизни и внимания всего племени. Вот почему завтра — большой день. И тебе повезло, что ты попал на эмурата татенье, да еще и в «Горах ребенка».

Мальчик становится мужчиной

Утро началось торжественно и тихо. Эта тишина, столь необычная для шумных селений самбуру, особенно подчеркивала значимость наступающего дня. Как только взошло солнце, старшие мораны в красных тогах вышли на середину лужайки на дне долины и, став в два ряда друг против друга, скрестили над головами копья. Усевшиеся на почтительном расстоянии взрослые мужчины и женщины молча наблюдали за происходящим.

Как раз в тот момент, когда красный круг солнца целиком выкатился из-за горизонта, со стороны темных, еще не освещенных ущелий послышались резкие звуки. Это трубили в рога ил-пирони, возвещая всех присутствующих о том, что мальчики могут стать мужчинами. Они трубили долго, и мрачные ущелья, подхватывая надрывные звуки, эхом разносили их по «Горам ребенка». Звуки сгоняли с гор «дух детства», оставленный там прошлой ночью мальчишками, но еще «скрывающийся в лесу» и способный поэтому «вновь вселиться» в своих бывших хозяев.

Потом надрывные звуки оборвались, и из леса появились ил-пирони. Они шли, высоко подняв головы, преисполненные чувства той высокой ответственности, которая на них возложена. За ними, выстроившись в три ряда, шли посвящаемые. Мальчишки остались на опушке, а ил-пирони с гордым видом прошли сквозь строй моранов под скрещенными над их головами копьями. Это была «клятва оружию моранов», подтверждающая, что посвящаемые прошли весь положенный курс наук и могут сделаться достойными воинами.

Я подошел поближе к мальчишкам, сгрудившимся на опушке. Всем им было лет по четырнадцать-пятнадцать. Сегодня ночью у них были острижены волосы, которые вместе с «душой ребенка» остались в лесу. Теперь на их бритых головах были намалеваны белые полосы. Это знаки посвящения. Белый цвет символизирует чистоту и указывает на то, что юноша достоин стать мораном. Мальчишеские тела были слегка смазаны жиром и ярко блестели на солнце. Единственное, что на них было надето, — это крошечная набедренная повязка. Она была сделана из кожи жертвенного быка, которого закололи три месяца назад, когда взрослые, празднуя эмболосет, отправили своих сыновей в лес вместе с ил-пирони.

Тесно прижавшись друг к другу, мальчики стояли на опушке, наблюдая за происходящим. В их глазах выражались и страх, и радость. Конечно, они побаивались предстоящей таинственной церемонии, сопровождающей мучительную операцию. Но в то же время радовались тому, что с сегодняшнего дня они делаются полноправными членами общества, мужчинами, моранами, которым будут завидовать и мальчишки помоложе, и мужчины постарше.

Жизнь нилотских детей далеко не безмятежна. Им не свойственны озорство и мальчишеские проделки, потому что над ними обычно довлеет страх. Олайони нередко присматривает за скотом вдали от енканг, порой на расстоянии дневного перехода от жилищ взрослых. Вооруженный копьем и луком, он может добыть на пропитание птицу или ящерицу, но чувствует себя беззащитным перед хищными зверьми или похитителями скота из соседних племен. Во время поездок по нилотским районам я сначала удивлялся поведению этих мальчишек, пасущих скот у обочин дорог. Стоило мне остановить машину и выйти из нее, как олайони тут же разбегались врассыпную. Иногда через пару минут мальчишеское любопытство брало верх и из-за кустов и камней начинали показываться их покрытые пылью физиономии. Но чаще всего пастушки прятались надолго.

За исключением собственных родных, они боятся взрослых, потому что неписаные законы нилотской этики обязывают олайони исполнять любое приказание старших. А приказание это может быть каким угодно. Не раз мои взрослые спутники-нилоты отправляли совершенно незнакомых им мальчишек куда-нибудь за десять километров в енкангу среди буша отнести туда подарок своему родственнику или приказывали притащить воды из родника, бьющего где-либо на вершине горы. И олайони безропотно исполняли это распоряжение, потому что присущие обществу многих африканских племен формы эксплуатации детей взрослыми закреплены традицией нилотов. Эта эксплуатация — логическое следствие деления общества на возрастные группы, и не маленьким беззащитным олайони замахиваться на эту традицию. Именно поэтому каждый нилотский мальчишка с таким нетерпением ожидает конца своего детства.

Еще одно испытание, и им больше не надо будет безропотно исполнять причуды и приказы взрослых. Наоборот, во многом старейшины будут прислушиваться к ним — воинам, сжимающим в твердых молодых руках копье и оберегающим род от врага. Отныне они будут чувствовать себя в безопасности в компании своих сильных и вооруженных сверстников и даже смогут наводить страх на других. Теперь они наверстают упущенное и познают то, чего не знали в детстве — свободу, игры и развлечения. Наверное, тяжелое детство и объясняет то озорство, бесшабашность, которые на первый взгляд уже не по возрасту моранам.

Хотя в церемонии превращений мальчика в мужчину у нилотов есть своя специфика, но в основе своей она очень мало отличается от того, что еще древние латиняне называли «initiatio» — инициация, посвящение. И так же, как и древние римские юноши, мечтая скинуть toga pretexta, были готовы на любое испытание, так и нилотские олайони согласны на все, чтобы сбросить мальчишеский наряд. Переход из мира детства в сложный мир взрослых сопровождается торжественными и таинственными церемониями не только у людей древности или первобытных племен современности. Разве приобщение юноши к таинству мессы на первопричастии в любой ультрасовременной католической стране — не завуалированный религиозной обрядностью отголосок той же первобытной церемонии, что разыгрывалась на моих глазах в горах Олдоиньо-Ленкийо?

Вновь затрубил рог, и на уже залитом солнцем склоне долины показалась процессия, состоящая из старейшин и младших моранов в красных накидках. Они гнали перед собой вола, на лбу которого, как и у посвящаемых, была намалевана белая полоса. Такими же полосами был исчерчен его круп. Это было жертвенное животное посвящаемых.

Только вола приносят в жертву духам посвящаемых, оставленным этой ночью в горах. «Поскольку вол никогда не крыл корову, он сродни олайони, не знающим женщин», — объясняют самбуру.

Вола привели на дно долины. Младшие старейшины и младшие мораны окружили его, а предводитель старших моранов, издав громкий клич, вонзил меч в горло животного. Волу не дали упасть на землю. Сгрудившиеся вокруг мужчины поддерживали его, и, когда по могучему телу пробежала последняя конвульсия, предводитель старших моранов поднес к ране, из которой хлестала кровь, церемониальный рог.

Как только красная пена полилась через край, он отпил из рога глоток и передал его предводителю старших старейшин. Вновь откуда-то из горных ущелий послышались трубные звуки. Тогда ил-пирони, окунув в рог указательный палец, разрисовали себе лбы кровью, а затем направились в сторону опушки, где сгрудились олайони. Минут десять они что-то объясняли мальчишкам. Затем те выстроились в три шеренги и под водительством своих наставников вышли на площадку, где был заколот вол.

Предводитель старейшин подошел к ним и, обмакнув в рог указательный и средний пальцы, начал замазывать кровью белые полосы на лбу у посвящаемых. Это была церемония, преисполненная для присутствующих глубокого смысла. Кровь домашнего скота у нилотов — символ жизни, она вселяет в воинов силу и доблесть. Белый цвет детства, замазывавшийся старейшиной, уходил в прошлое. Символом будущих моранов становился красный цвет мужества. Кровь вола, принесенного в жертву «духу детства», отныне будет связывать всех посвященных друг с другом и с их мифическим покровителем.

Замазав белую полосу на лбу у последнего олайони, предводитель старейшин обратился с заключительным напутствием к посвящаемым. Старик говорил о том, какая это честь быть мужчиной и о том, каким нужно быть отважным и сильным, чтобы оправдать доверие соплеменников.

Когда старший старейшина произнес последнюю фразу и над долиной воцарилось гробовое молчание, из-за туши поверженного вола появилась фигура Лангичоре. На нем была ярко-желтая тога, выделявшая его среди других мужчин в красных одеяниях. Это внезапное картинное появление произвело впечатление даже на меня. Медленным, размеренным шагом он подошел к старейшине, взял у него из рук рог и выпил оставшуюся в нем кровь. Потом молча кивнул в сторону ил-пирони, только и дожидавшихся его сигнала. Один из наставников посвящаемых, стоявших в первом ряду, взял за руку первого олайони и ввел его в центр площадки, которую мораны устлали коровьими шкурами.

Усевшись на одну из шкур, ил-пирони снял с посвящаемого набедренную повязку и, уложив мальчишку на шкуры, обвил его ноги своими ногами. Голову посвящаемого наставник сунул себе под мышку, а второй рукой сжал обе ладони олайони. На этом приготовления к операции закончились. Вытащив из складок своего одеяния отточенный до блеска кусок ножа, Лангичоре приступил к делу.

Старик действовал нарочито медленно, чтобы и страшная боль, и вид крови, и воцарившаяся вокруг гнетущая тишина навсегда остались в памяти посвящаемого, усилили значимость происходящего. Иногда он останавливался, и наклонившись к посвящаемому, что-то говорил ему, широко раскрыв глаза и жестикулируя окровавленными руками.

Три старших морана стояли рядом, наблюдая за выражением лица оперируемого. Не то что крика — малейшей гримасы от боли было бы достаточно для того, чтобы прослыть недостойным стать воином, и быть с позором унесенным с «операционного стола». Но посвящаемые вели себя стойко. Однако, по-моему, осознанно контролировали себя олайони лишь в начале операции. Затем, когда наступала ее самая мучительная часть, юноши попросту теряли сознание. Во всяком случае, после того как Лангичоре завершал свое дело, никто из посвященных не покинул «операционную» самостоятельно. Два-три морана поднимали юношей со шкур и относили в тень.

Весь день до заката солнца не покладая рук орудовал Лангичоре. Лишь один раз с уст оперируемого мальчишки сорвался вопль. Стоявшие на страже мораны тут же отобрали несчастного юношу у пытавшегося возразить что-то ил-пирони и отнесли его в хижину. Мальчишку ждала незавидная участь: всю жизнь он будет ходить теперь в одежде олайони, не сможет носить оружие взрослых, иметь семью или право голоса в ол Киамаа. Экзамен на право быть воином и мужчиной у нилотов сдают лишь один раз. «Пересдача» здесь не допускается.

Зато родители посвящаемых вели себя не столь сдержанно. Матери при виде крови иногда закрывали руками глаза и вскрикивали, отцы разрешали себе давать советы Лангичоре.

Вечером, когда был обрезан последний юноша и в енканге начались торжества по поводу появления молодых моранов, сердобольные родители сделались главным объектом добродушных насмешек и шуток всех собравшихся. Выходя по очереди к костру, соплеменники изображали отцов и матерей со слабыми нервами и требовали, чтобы они сами при всех повторили то, что делали или говорили, наблюдая днем за действиями Лангичоре. Матери олайони обычно отказывались исполнять желание собравшихся, а подвыпившие отцы с удовольствием играли самих себя. Отцы были в добродушном настроении, потому что в сущности это был и их праздник. Пока их сыновья были всего лишь олайони, отцы в ол Киамаа пользовались очень небольшим влиянием. Теперь, же, сделавшись отцами моранов, они за один день приобрели немалый авторитет.

Недаром пиршество, устраиваемое после окончания церемонии инициации, называется Ол Гор Огор эл Айон Эмерата — «вечер прыжков через препятствия». Развеселившиеся отцы действительно прыгали через камни и бревна, причем эти препятствия символизировали их собственных сыновей, «мешавших» им до сих пор занять должное место в совете старейшин.

Одни только посвященные не участвовали этим вечером в веселом пиршестве. Придя в себя после операции, они скрылись на несколько дней в материнских хижинах, разукрашенных в честь новоиспеченных моранов зелеными ветвями ююбы. Дней десять юноши, пока совсем не поправятся, будут лежать дома, и никто, кроме матерей, приносящих им парное молоко, не может их видеть.

Затем, окончательно окрепнув, юноши распишут свои лица пеплом и сплетут огромные венки-короны из перьев страусов и турачей. Моранов в таких нарядах называют о-сиполиоли — «недавно посвященные». В первую ночь полнолуния о-сиполиоли соберутся на площадке, где сделались моранами, и услышат от своих ил-пирони последние наставления, необходимые взрослому мужчине. Они узнают, что, поскольку они принадлежат к одной возрастной группе и считаются друг другу «братьями», они не могут жениться на сестре своего друга. Браки между их детьми также противоестественны, так как для детей своих сверстников — все они «отцы». О-сиполиоли узнают также, как можно любить девушку, не имея от нее детей, и получают от наставников «любовные» лук и стрелы, а также черную тогу «морана, ищущего подругу».

На следующее утро, украсив голову замысловатым венком из перьев, эти африканские донжуаны в черных плащах по двое-трое разойдутся по бушу в поисках девушек, согласных вести с ними безбрачную жизнь. Примерно месяц длится эта пора «охоты за возлюбленными».

Увидев приглянувшуюся ему девушку, о-сиполиоли запускает в нее тупой стрелой. Если девушка не намерена знакомиться, она возвращает стрелу. Если же о-сиполиоли вызывает в ней интерес, она берет стрелу себе, и юноша идет за ней в енкангу, где обо всем с ней договаривается при ее родителях.

Когда все о-сиполиоли обзаведутся подругами, они вновь собираются в месте своего посвящения, сбривают с головы волосы, успевшие вырасти после инициации и, получают имя илбартони — «бритоголовый». Это и есть младшие мораны. Отныне они имеют право носить красную тогу — одежду мужественных, щит и длинное копье. Только древко у их копья коричневого цвета, а у старших моранов — черного. Через несколько месяцев их волосы отрастут настолько, что их уже можно будет заплетать в длинные тонкие косички и делать из них замысловатые прически. Такие прически свидетельствуют о том, что младший моран уже имеет определенный стаж и что ему пора доказать свое мужество.

Теперь воины сами ищут случая проявить свою удаль и отвагу, доказав своей подруге, что она не ошиблась в избраннике, а старшим моранам — что они способны достойно заменить их. Раньше, во времена торговли живым товаром, лучшим способом доказать свою смелость было «смочить» копье кровью работорговца. Потом мораны самбуру начали довольствоваться поединком со львом. Сейчас для того, чтобы прослыть настоящим мораном, можно никого не убивать, но принять участие в десятке успешных рейдов за скотом. И чтобы прослыть мужчинами, мораны устремляются на земли соседних племен и порой без всякой надобности угоняют у них коров…

Кому принадлежала первая корова?

«Когда мы пришли на эти каменистые равнины с севера, у местного населения не было ни коров, ни коз, ни верблюдов. Весь домашний скот в округе произошел от пригнанного нами скота и поэтому принадлежит нам», — заявляют самбуру.

Но ближайшие соседи самбуру — скотоводы туркана, живущие там, где кончаются зеленые горы Кулал и вновь начинаются черные вулканические пески и туфы, не желают уступать им приоритет в обладании первой коровой. Они тоже пришли с севера, пригнав из своей нильской цитадели тысячные стада. Как гласят легенды туркана, до их появления немногочисленные аборигены занимались по берегам Бассо-Нарок лишь охотой и собирательством. Поэтому туркана уверены, что коровьи и верблюжьи стада на севере Кении ведут свою родословную именно от скота, принадлежавшего в те далекие времена им.

Так возникают бесконечные конфликты, племенные стычки, во время которых огромные, в тысячи голов стада переходят от одного племени к другому. Неразрешимый ныне вопрос: «кому принадлежала первая корова на берегу озера Рудольф?» — уходящий своими корнями в племенную историю, стал сегодня чуть ли не главным фоном внутриполитического положения на севере Кении. Почти еженедельно газеты сообщают о «рейдах» нилотов вдоль побережья озера Рудольф. Лишь летом 1970 года правительство Кении отменило статус «закрытых районов» для территорий, лежащих вдоль озера. До этого туристов и даже кенийцев, не родившихся в этом районе, в интересах их собственной безопасности на север не пускали без особого на то разрешения.

Хотя самбуру всего лишь пятьдесят четыре тысячи человек, а туркана — почти в четыре раза больше, победы в племенных стычках в этих местах одерживают, как правило, первые. Быть может, это происходит потому, что туркана, основная масса которых обитает на западном побережье озера Рудольф, появились на восточном берегу совсем недавно, а самбуру чувствуют себя здесь дома. А может, еще и потому, что динамичные и более воинственные самбуру, успев захватить пастбища Кулал, посадили туркана на голодный паек, оставив их скоту каменистые равнины. Но как бы то ни было, за последние десять лет поголовье крупного рогатого скота у самбуру втрое выросло, а у туркана вдвое сократилось; все чаще они довольствуются козами да ишаками.

Но туркана не сдаются. Главный способ доказать свое превосходство они видят в увеличении численности мужской половины своего племени. Поэтому, совершая набеги на соседей, они похищают не только скот, но также женщин и мальчиков. Мальчиков воспитывают в традициях туркана, нарекают своими именами и делают их настоящими воинами. Если у всех соседних племен Северной Кении число мужчин и женщин примерно равно, то у туркана эта пропорция резко нарушена: на 108 тысяч мужчин у них приходится 95 тысяч женщин.

Я бы, пожалуй, никогда не обратил внимания на эти данные из последней кенийской переписи, если бы не одна встреча. Выехав как-то из Лоиенгалани, мы с Питером отправились к южному побережью озера в надежде добраться до зоны действующих вулканов. За оазисом Накве, там, где береговая линия Рудольфа начинает резко поворачивать на запад, Питеру понадобилась вода, и он направился к озеру. Я, захватив фотокамеру, последовал за ним и, направляя телевик на заинтересовавший меня своими причудливыми очертаниями мыс, заметил купавшегося африканца. Человек здесь редкость, и поэтому в надежде разузнать дорогу, ведущую к вулканам, я пошел к нему.

Завидев нас, он вылез на берег. Африканец оказался прекрасно сложенным юношей. Вытащив для предосторожности торчавшее из обломков лавы копье, он уселся на камни. Украшавшее копну густых курчавых волос страусовое перо и оловянные браслеты повыше локтя говорили о его принадлежности к туркана, хотя черты лица выдавали в нем представителя более южных племен группы календжин. Разузнав о дороге, я поинтересовался у юноши его происхождением.

— Когда я был совсем, маленьким, туркана напали на мою родную деревню на землях племени мараквет и вместе с другими сверстниками угнали к себе, — ответил он. — Они дали мне новое имя — Чоконге и выжгли на груди рубцы своего рода. Поэтому даже мараквет считают меня туркана.

— Когда это было? Наверное, лет двенадцать назад. Я точно не знаю своего возраста. Думаю, мне лет шестнадцать, потому что вместе с другими юношами-туркана этого возраста я в этом году должен стать воином. Нас, взятых из другого племени, туркана воспитывают как равных, никогда ничем не напоминая о нашем происхождении.

Чоконге был голоден. Чтобы выкупаться, он прошел от своей енканги до озера километров двенадцать и теперь по солнцепеку, через камни и овраги ему предстоял такой же путь обратно. Мы предложили юноше перекусить с нами, и это вконец развязало ему язык. То ли четыре года пребывания в миссионерской школе, то ли подсознательное чувство того, что он все же не настоящий туркана (те связаны традицией и клятвами не рассказывать чужакам тайны клана), но Чоконге свободно говорил о том, чего никогда не узнаешь от других нилотов.

По его словам, в частности, получалось, что главными инициаторами вооруженных набегов туркана на соседей являются не молодые воины, которые участвуют в столкновениях и каждый раз рискуют жизнью, а отсиживающиеся дома ойибуны.

— В этих набегах старики видят источник своей силы, — говорил Чоконге. — Если бы не было набегов, ойибуны, занимающиеся предсказанием, просто не были бы нужны. Поэтому они и уверяют парней, что доказать свою смелость и отвагу можно лишь единственным способом: отбив у соседей их скот.

— А что предсказывают ойибуны? — поинтересовался я.

— Обычно дорогу, по которой надо идти воинам, день, когда лучше все напасть, и место в горах, где пасется скот самбуру. У них это здорово получается.

— Значит, туркана верят им?

— Пожилые люди верят. Но мои сверстники — почти нет.

В школе мне рассказывали, откуда ойибуны все знают. Я присмотрелся и понял, что учителя были правы. В то время, как простые мораны и пастухи охотятся или присматривают за скотом, сыновья, внуки и племянники ойибунов рыскают по округе, расспрашивая и выведывая, куда самбуру и другие племена перегоняют свои стада. Но ойибуны никогда не говорят правду, откуда они все знают. Перед тем как послать воинов в очередной рейд против самбуру, старики напиваются пальмового вина и делаются как мвенда вазиму[10]. Весь вечер они бьют в барабаны, а молодых воинов заставляют расписывать лица краской и прыгать у костра, моля бога Нк-хайи о победе. Потом они убивают в жертву Нк-хайи козу, вырывают у нее еще трепещущее сердце и печень и, вымазавшись кровью, скрываются в ущелье. Там, как рассказывают ойибуны, они говорят с Нк-хайи, который указывает, «как надо воевать».

Бог Нк-хайи — главное, верховное божество туркана, хозяин неба, туч и грозы, рожденный их верой в силы природы. Для скотоводов этих суровых каменистых пустынь, вся жизнь которых зависит от состояния пастбищ и от того, переживут ли стада бескормицу и засуху, главное благодеяние природы — дождь. И поэтому туркана, как и большинство нилотов, считают дождь главной формой существования, проявления Нк-хайи, его сутью. Когда небо посылает редкий дождь, туркана не смеют спрятаться от него в шалашах. Они выходят наружу и подставляют обнаженные тела благодатным струям. «Это Нк-хайи вспомнил о нас. Это он гладит струями дождя землю, скот и людей», — поют туркана, прыгая под дождем.

Не без задней мысли поближе познакомиться с жизнью туркана я решил подвезти Чоконге до его енканги. Но на полпути дорогу преградили завалы туфа, и нам пришлось часа два идти пешком. Задолго до появления жилищ начали попадаться небольшие стада сначала коз, а поближе к селению — ишаков. Коров держат под постоянным наблюдением неподалеку от енканги, чтобы в любой момент защитить их от набегов самбуру.

Сама енканга — это типичный крааль, где все подчинено нуждам скота. Эллиптические хижины из кизяка, напоминающие огромные буханки хлеба, ставят по кругу, тесно одна к другой, так что их стены одновременно служат и забором внутреннего двора, куда на ночь загоняют скот. Снаружи хижины окружают изгородью из веток колючей акации, которая преграждает путь во внутрь загона хищникам. Перед самым заходом солнца скот выпускают во двор, куда выходят двери хижин, а единственный проход во внутрь загона заваливают колючими ветками. Так что практически весь вечер и всю ночь, нилоты проводят у костра вместе со своим скотом. Мириады мух разделяют их компанию.

Эти несносные создания — подлинный бич нилотских племен, где люди живут вместе со скотом, где весь двор покрыт многолетним слоем навоза, а дома построены из кизяка. Вы долго можете разговаривать с кем-нибудь из туркана или масаев, и все это время на глазах и двигающихся губах ваших собеседников будут сидеть мухи. Они настолько свыклись с человеком, что не реагируют на обычные жесты, которыми можно отогнать мух в любом другом месте земного шара. Отлетев на полметра, они тотчас же возвращаются. Очевидно, зная повадки своих мух, нилоты даже не пытаются их прогонять.

Только мараны, эти баловни судьбы, могут избавить себя от неприятных ощущений, причиняемых мухами. Ведь слой охры на стройных телах многих нилотских племен, придающий их коже красный оттенок, — не что иное, как защита от мух. Для борьбы с насекомыми другого рода мораны втирают себе в волосы охру, смешанную с жиром. Живя в африканской жаре и в то же время не имея возможности умыться хоть раз в несколько месяцев, приходится быть изобретательным. Многие считают, что «негативное» отношение к одежде — тоже своего рода приспособление к отсутствию воды. «То, что не смоет вода, высушит солнце», — говорят туркана. «Тот, кто боится воды, сгорит и в огне», — вторят им нджемпс и туген.

По словам Чоконге, в их енканге — единственном крупном селении туркана в радиусе пятидесяти километров — живут двенадцать семей — около восьмидесяти человек. На каждую семью, то есть на шесть-семь человек, приходится двадцать пять-тридцать коров и с полсотни коз. Много? По европейским понятиям — очень. Но здесь, где животные постоянно недоедают, корова в сухой период дает не больше пол-литра молока в сутки, а коза — практически ничего. Коз и коров можно было бы забивать на мясо, но скот у нилотов — объект почитания, мерило богатства, и поэтому мясо появляется в трапезе туркана крайне редко. Таким образом, остается коровье молоко и кровь, которую пускают ударом стрелы в шейную вену животного. От этой операции, проводимой над каждой коровой примерно раз в неделю, животные слабеют, а то и просто погибают от заражения крови, поскольку рану им замазывают все тем же кизяком. Даже глины нет на этой суровой земле, называемой Турканаленд.

В западных районах края, где протекают обе крупные реки Турканаленда — Керио и Теркуэлл, женщины еще пытаются заниматься земледелием. На крохотных, в одну-две сотки полях-грядках, насыпанных в поймах рек, они сажают сорго и тыквенные. Круглый год они рыхлят каменистую землю палкой-копалкой и удобряют почву принесенным с реки илом. Но как правило, большая часть урожая гибнет. Собрать здесь пару килограммов проса или с десяток тыкв считается большой удачей.

Здесь же, на восточной периферии Турканаленда, люди лишены даже этого. Не будь скота, человек не мог бы существовать на территориях, расположенных к востоку от озера Рудольф. Ежедневно, как только восходит солнце, туркана гонят свои стада к озеру по чудовищно трудному пути, заваленному острыми черными глыбами и начисто лишенному растительности. На это уходит почти целый день. Обессилевшие от усталости, жажды и голода животные вечером пьют, а ночью отдыхают. На следующее утро тем же путем стадо пригоняют обратно в енкангу. Там их ждет скудная колючая трава, которую женщины успели собрать в ущельях. На следующее утро — вновь переход к озеру. Таким образом, воду и корм скот получает лишь через день.

Но подобное расписание действует только в «хороший», дождливый, сезон, когда траву можно найти недалеко от селений. Когда же растительность совсем выгорает, мужчины собирают свои стада и гонят их на юг, в горы Ньиру, где есть еще пастбища, не захваченные другими племенами. Каждой семье туркана принадлежат там свои луга, каждый пастух гонит стадо своим, только ему известным маршрутом. Тут, в горных лощинах, их и подстерегают самбуру. Во время таких сезонных перегонов туркана теряют большую часть стада.

Вслед за мужчинами идут на горные пастбища женщины, на которых возложена доставка воды с озера. Они вешают на верблюдов сшитые из шкур бурдюки и вышагивают по извилистым тропам сорок, шестьдесят, а то и восемьдесят километров. Отдают воду мужчинам, проводят с ними ночь и вновь отправляются на озеро. Вся жизнь женщин — туркана — бесконечные переходы по пустыне за водой и обратно.

— Туркана, или, как они сами себя называют, нитуркана означает «люди без одежды», — объяснил мне как-то Лентатук. — А у нас, на восточном берегу Эль-Кадиш, они все понакупили красные одеяла и ходят в них. Истые туркана там, на другой стороне озера. Там они подобно нам, эльмоло, ловят рыбу и не боятся самбуру. Ведут себя, как хотят. Плыви туда.

Отец Палетт, не брезгающий случайным заработком, сдал мне в аренду миссионерский катер, Питер взял на себя обязанности моториста, а Лусенге — восемнадцатилетний красавец туркана, протеже Лентатука — переводчика и добытчика свежих продуктов. В таком составе мы и пустились в плавание через все озеро, ширина которого здесь превышает пятьдесят километров. Обычно, чтобы пересечь Бассо-Нарок от Лоиенгалани до залива Фергесоне, где находится крупнейшее селение туркана — Локваканголе, уходит пять-шесть часов. Но я решил не спешить и провести ночь на Центральном острове, находившемся как раз у нас на полпути.

Этот небольшой остров представляет собой замерший вулкан, вознесенный в самом центре озера могучими силами природы. Одна из стен его кальдеры почти разрушилась в результате мощного взрыва или извержения, так что даже сидя в лодке и не утруждая себя довольно утомительным подъемом по сыпучим склонам, вы можете увидеть внутреннюю чашу вулкана, склоны которой покрыты девственными лесами.

 Но дивной красоты озерко, спрятавшееся у самого входа в заваленное извержениями жерло, с лодки увидеть нельзя. Чтобы полюбоваться им, надо миновать сочные зеленые луга вдоль берега, взобраться по разрушенному склону до края кальдеры. Забравшись наверх, я остановился, удивленный и восхищенный увиденным. Идеально круглое, как бы очерченное гигантским циркулем озерко заполнено яркой сине-зеленой водой.

Впечатление такое, что в озере растворено внушительное количество медного купороса. От этой удивительно яркой воды по почти отвесным склонам кратерной чаши и поднимается черный густой лес, который, вскарабкавшись до вершины, упирается в голубое, безоблачное, залитое солнцем небо.

Первозданная тишина царит над этим островом, еще не заселенным человеком. Природа заставляет здесь молчать или говорить шепотом. Но если вы вдруг повысите голос и нарушите ее покой, из леса и скрытых им пещер, из-под нагромождений лав и расщелин кальдеры вылетят тысячи не привыкших к посторонним звукам летучих мышей.

Желая, очевидно, удивить меня, Лусенге протяжно крикнул. Эхо подхватило и усилило его голос — и через мгновение полчища летучих мышей вырвались из своих убежищ. Их были тысячи, десятки тысяч. Но вся эта масса парящих созданий не производила ни единого звука. Не было слышно ни хлопанья крыльев, ни характерного для летучих мышей писка. Беспорядочно покружив над озером, они постепенно вновь исчезли под пологом непроходимого леса.

Лусенге отыскал в траве кусок лавы и метнул в воду. И не успели еще с купоросной глади исчезнуть круги от упавшего камня, как из воды там и здесь появились перископы бегемотов. По меньшей мере десяток животных высунули свои морды, не то удивленно, не то раздраженно фыркнули и вновь ушли на дно. С противоположного берега плюхнулись в воду два крокодила. Они молниеносно достигли центра озера и замерли на поверхности.

— Быть может, бвана хочет посмотреть крокодилов поближе или сделать хорошие фотографии? — осведомился Лусенге.

— Бвана прежде всего не хочет лезть с фотоаппаратом в воду, где сидят крокодилы, — опередил мой ответ Питер.

— Зачем же лезть в воду, когда можно, не сдвигаясь с места, сделать так, чтобы крокодилы пришли к нам сами, — возразил юноша.

— Разве ты волшебник или ойибун, способный разговаривать с крокодилами? — насмешливо спросил Питер.

— Нет, просто я туркана. Если бвана хочет, я позову ему крокодилов.

Я был уверен, что из затеи ничего не получится и, чтобы не ставить юношу в неловкое положение, уже был готов отказаться от предложения, но Питер, очевидно, решивший посмеяться над парнем в случае фиаско, вновь перехватил инициативу.

— Конечно, бвана хочет, — заявил он.

Лусенге взобрался на большую глыбу базальта, лежавшую в воде у берега, запрокинул голову, зажал нос левой рукой, вытянул вперед правую и гортанно закричал: «имм-имм-имм».

Вновь закружили над озером летучие мыши, пару раз фыркнули бегемоты. Но через три-четыре минуты Питер схватил меня за плечо и показал на заросли осоки, зеленевшие справа от нас. Оттуда плыли к нам три крупных крокодила.

«Имм-имм-имм-имм» — неслось над озером, и вскоре со всех сторон, бесшумно разрезая сине-зеленую гладь воды, к камню Лусенге уже двигались десятка полтора пресмыкающихся.

— Почему крокодилы идут на твой зов? — признав себя побежденным, спросил Питер.

— Потому что я туркана, — гордо ответил тот. Но вдаваться в подробности он явно был не намерен. Однако уже вечером, когда Питер пошел возиться с мотором, он объяснил мне:

— Туркана уже много поколений живут вдоль берегов Бассо-Нарок и поэтому очень хорошо изучили повадки его обитателей. Крокодилы подобно рыбам не издают горлом никаких звуков. Однако, когда на свет появляется маленький крокодил, он набирает воздух, а затем, опустившись на дно, медленно выпускает его из себя. При этом возникает звук: имм-имм-имм. Взрослые крокодилы плывут на этот звук посмотреть на новорожденного, а самки даже приносят во рту пищу, чтобы накормить еще неспособного охотиться младенца. Мы заметили эту привычку крокодилов и научились подзывать их к себе. В тяжелые годы, когда нечего есть, мы вызываем крокодилов из воды и убиваем их. Старики даже говорят, что это добрый Акудж научил туркана разговаривать с крокодилами, чтобы мы не умерли с голоду в этих суровых краях…

Главное в мужском обличье — прическа

Поросшие пальмами дум окрестности Лакваканголе, как и все западное побережье озера Рудольф до угандийских гор, — исконные земли туркана. Здесь они чувствуют себя не вновь прибывшими гостями, а хозяевами. Их кланы, перекочевавшие на восточный берег озера, оторвавшись от своей этнической территории, растеряли собственные обычаи и традиции, зато переняли кое-что у самбуру, рендилле и других соседних племен. Здесь же, вокруг Лакваканголе, — цитадель туркана, рай для тех, кто хочет поближе узнать этот самобытный народ.

Легче всего описать костюм мужчин — туркана, поскольку обычно, когда туркана занят рутинными хозяйственными делами, он состоит лишь из бисерной нитки вокруг пояса. Даже приобщенный к грамоте Лусенге, отправляясь с нами в довольно длинное путешествие, не позаботился хоть какой-нибудь тряпицей прикрыть библейские места.

— Почему мужчины — туркана не носят одежды подобно другим племенам? — поинтересовался я тогда у Лусенге.

— Потому что непристойно закрывать то, чем Акудж решил отличить мужчину от женщины, — убежденно ответил он.

Зато все мужчины — туркана всегда носят с собой копье и изящное, напоминающее табуреточку на двух ножках приспособление, украшенное тонким орнаментом. Эти «табуреточки» во время ходьбы вешают на копье. Для сидения они, однако, используются крайне редко. Чаще всего они служат подголовниками во время сна или отдыха; благодаря им аполлоны пустынь долго сохраняют свои роскошные прически.

По-моему, вся та доля изобретательности, которая используется другими народами на создание национального костюма и украшений, у туркана, за неимением таковых, расходуется на сооружение замысловатых причесок. Это от них, от туркана, пошла по всему кенийскому Северу «мода» на глиняные шапочки, увенчанные страусовым пером. «Если не носить такие шапки, солнце выгонит из головы все, что вложил в нее Нк-хайи», — говорят туркана. Всякий раз, отправляясь в долгий путь через пустыню, они добавляют к своим «шапкам» новый слой глины, с трудом добытой в озере.

Существует также древний обычай «породнения прическами». Он заключается в том, что группа людей — родственников или друзей — одновременно стригут волосы и складывают их в общую посудину, где замешивается глина для нашлепок, а затем вклеивают эту смесь друг другу в «шиньоны». Отдать юноше — туркана свои волосы для шиньона — лучший способ приобрести в его лице друга. После смерти отца старший сын пользуется особой привилегией присоединить его волосы к своему шиньону. В некоторых шиньонах накапливаются волосы трех-четырех, а то и больше поколений.

Если мужчины других племен, поселившихся вокруг озера Рудольф, украшают свою голову лишь глиняной нашлепкой с воткнутым в нее страусовым пером, то туркана стараются довести свои головные уборы до предела совершенства, возможного в местных условиях. Ни один народ Восточной Африки не имеет таких сложных и пышных причесок, такого обилия символических украшений, как туркана.

О, каких только причесок не увидишь, просидев полчаса на каком-нибудь оживленном перекрестке улиц — троп Локваканголе. Один дряхлый старец превратил свою голову в нечто напоминающее дикобраза: из его глиняной шапки во все стороны торчали длинные рыбьи кости, к концам которых были прикреплены разноцветные бисеринки или лоскуты яркой материи. На головах двух высокомерно держащихся мужчин лет сорока были надеты сооружения из перьев, обильно украшенные бусинками и обточенными кусочками скорлупы страусовых яиц. А вот навстречу им идет величественный старик, спину которого прикрывает целая львиная шкура. У него роскошно взбитый шиньон, вернее, два шиньона, поскольку голова посередине выбрита и в образовавшуюся между волосами «плешину» залита глина. Спереди в этот глиняный валик вставлены пестрые перья турачей, а сзади — длиннющее основание страусового пера. На конце его был укреплен большой пушистый шарик из белого страусового пуха, покачивающийся в такт размеренной походке старика. Такое приспособление называется «алокет». Пушистый шарик был надет и на копье, покоившееся на плече старца.

— Что означают эти шарики? — поинтересовался я у Лусенге.

— Это символ мира. Когда туркана идут по чужой земле, алокет как бы говорит, что воины не хотят применять оружие.

Этот старик — военный старейшина туркана, живущих очень далеко отсюда, в горах Пелекеш. Его наряд говорит о том, что он пришел сюда с добрыми намерениями.

— Ты знаешь этого старика?

— Нет, первый раз вижу.

— Откуда же тебе тогда известно, что он пришел издалека, с гор Пелекеш?

— Потому что только там старейшины употребляют сейчас белые страусовые перья и белый пух. У нас старейшины пользуются черными перьями.

От Лусенге я узнал, что помимо разнообразных произвольных украшений, в каждом головном уборе туркана должны присутствовать еще и обязательные элементы, имеющие свой смысл и позволяющие соплеменникам, не вступая в разговор, с первого же взгляда многое узнать друг о друге. Страусовые перья, оказывается, это нечто вроде знаков отличия у военных.

Туркана — один из немногих нилотских народов, не делающий обрезания и с иронией смотрящий на представителей тех племен, которые придерживаются этого обычая. Деление общества на возрастные группы основывается у них на поклонении тому или иному тотему, признаваемому всеми членами одной генерации в пределах одного рода или нескольких близких родов. Как правило, тотем — это животное, растение или какой-нибудь другой природный объект, каким-то сверхъестественным образом связанный с мифологическим первопредком или выдающимся членом рода и поэтому находящийся в родстве со всеми его членами. По имени тотемов обычно называют и почитающие их роды. Каждому тотему соответствует свой цвет, которым и отличают себя поклоняющиеся ему члены одной возрастной группы. Так, например, в районе Локваканголе старшие старейшины — мужчины в возрасте примерно от сорока пяти до шестидесяти лет — считали своим тотемом черную лаву и объединялись в возрастную группу нгимур — «камни». Их отличительным знаком были черные страусовые перья. Их дети — мужчины от тридцати до сорока пяти лет — считаются младшими старейшинами и объединяются в возрастную группу нгерисаи — «леопарды». Они обязаны украшать свои головные уборы коричневыми перьями, соответствующими цвету их тотема — леопарда. Наконец, внуки первых и сыновья вторых — нгемании, считающие своим тотемом пальму дум, могут использовать лишь серые перья. Согласно неписаным племенным законам, мужчины всех родов, имеющие один и тот же тотем, считаются между собой братьями, обязанными помогать друг другу. В то же время члены младшей возрастной генерации автоматически находятся в подчинении у представителей старшей группы и обязаны подчиняться им при решении целого ряда вопросов, особенно хозяйственных.

— Ну а неужели сорокалетний мужчина нгерисаи, уже сам имеющий взрослых детей, должен слушаться сорокапятилетнего нгимура? — спросил я у Лусенге.

— Всегда, если дело касается не только семьи нгерисаи, а всего клана в целом. Ему это не обидно. Ведь нгерисаи знает, что через несколько лет он сам сделается старшим старейшиной и тогда его тоже будут слушать сорокалетние.

В этом была определенная логика.

По-видимому, в условиях первобытного общества туркана тотемизм является тем основным средством, с помощью которого достигается организация племени, укрепляются родственные чувства и духовные узы членов клана. Тотемизм предусматривает взаимопомощь людей одной возрастной группы, запрещает им драки и ссоры, накладывает ограничения на браки между людьми, имеющими один тотем, что приводит к расширению и укреплению родов. Культ тотема создает также своеобразный моральный фундамент родоплеменного общества, поскольку каждый член клана, достигнув определенного возраста, приносит клятву тотему не лгать, не воровать, не быть трусом. Туркана, как и большинство других племен, с раннего возраста воспитывают у своих детей убеждение, что за нарушение этой клятвы постигает «месть тотема» — несчастье, а иногда и смерть. С тотемизмом нередко также связана фетишизация отдельных вещей и явлений, имеющих отношение к тотему, превращение в амулеты и талисманы клыков, зубов, когтей, костей животных-тотемов, обожествление мест их обитания. Так, мужчины нгерисаи поклоняются скалам, где живет их тотем — леопард.

К своему удивлению, я как-то оказался свидетелем того, что даже школьные учителя взывают к тотемам. После занятий в начальной школе Локваканголе учитель, дав каждому из учеников по жестянке, повел их к озеру Рудольф за водой, которой они поливали росшие вокруг пальмы — дум. Дождя не было. Уже несколько лет, дни стояли на редкость душные и огромным Деревьям нескольких жестянок воды, выплеснутых под них детворой, было явно мало. А детворе, конечно же, не хотелось таскать воду. Побросав жестянки, они начали разбегаться.

И тогда учитель начал стыдить их. Единственное слово, которое я уловил в потоке непонятных фраз на певучем языке туркана, было «нгемании». Когда ребятишки вновь побежали за водой, я спросил учителя, о чем он говорил школьникам.

— Я сказал им, что стыдно и опасно отказываться дать воды пальмам-нгемании, которым поклоняются их отцы. Нгемании могут покарать их отцов за таких детей, — без тени смущения объяснил он.

А вот с поклонением черной лаве, которая валяется повсюду и которую людям племени туркана волей — неволей приходится ежеминутно топтать, дело обстоит сложнее. «Старшие старейшины» придумали, что наименее оскорбительно для тотема ходить по нему в обуви. А поскольку сделанные из слоновьей или носорожьей кожи сандалии, удерживающиеся на ноге с помощью накинутой на большой палец петли из ремешка, — неотъемлемая часть скудного гардероба всякого уважающего себя старейшины, то вопрос взаимоотношений старцев с лавой был решен.

Однако этот компромисс вскоре породил еще один занятный предрассудок. Старики начали проповедовать, что поскольку сандалии разрешают им ходить по лаве, не вызывая гнева «Нгимур», то они — сандалии — находятся «между богом и человеком» и, следовательно, наделены сверхъестественной силой. Сандалии сначала превратились в атрибут лекарей и оракулов, которые, проделывая со своей обувью различные манипуляции, предрекали наивным соплеменникам их будущее или предсказывали исход схватки с соседями. А затем сандалии превратились в советчиков своих владельцев.

Правда, «вера в сандалии» распространена не повсюду, но в Локитаунге — крайнем северном поселении туркана, у западного, побережья озера Рудольф, вечером почти все старики, усевшись на черном песке у своих тростниковых хижин, только тем и занимались, что подкидывали сандалии в воздух. Они внимательно следили за их полетом и потом долго изучали, как одна сандалия упала по отношению к другой и как обе — по отношению к солнцу и почитаемому ими озеру. По моей просьбе Лусенге осведомился, о чем гадают старики. Оказалось, что одного из них интересовало, сколько его коров отелилось на дальнем пастбище, другой пытался кое-что узнать о своем будущем в целом, третьего беспокоило состояние глаз внука, по моему мнению страдавшего конъюнктивитом. Перед тем, как отправиться в горы Локваномору, я дал ему лекарство, а когда через пять дней вернулся, то старик радостно потряс с мне руку и сообщил: «Мои сандалии правильно пообещали мне, что ты поможешь мальчонке и он будет видеть». Туркана не только верят обещаниям своей обуви, но и покоряются ее «предсказаниям». В книгах Джорджа и Джой Адамсон, например, не раз описывается история Великого Атукана_предводителя вооруженного отряда браконьеров туркана орудовавшего в 30-х годах вдоль берегов озера. В течение нескольких лет эти люди дерзко охотились под самым носом у егерей и аскари, истребляя сотни слонов, носорогов и жираф. Однако каждый раз, когда полиция пыталась их поймать, браконьеры скрывались в пустыне Чалби или горах Кулал, отстреливаясь от своих преследователей. И вот однажды всего лишь два аскари захватили грозного Атукана в его лагере и привели к Джорджу. Атукан при аресте даже не пытался сопротивляться и всем своим видом изображал полное смирение. Когда удивленный Адамсон спросил у атамана, в чем причина его такого поведения, тот ответил: «Сегодня утром я советовался с сандалиями, и те сказали, что аскари схватят меня. Зачем же было сопротивляться, если судьба моя все равно была предрешена?»

Десять килограммов украшений

По извилистой дороге, петляющей над узкой долиной, зажатой между горами Пелекеш и Нангулечом, мы направились из Локитаунга в Какуму. Это крохотная бома, лежащая в самом центре Турканаленда.

Со всех сторон Какума окружена горами из черных базальтов, неимоверно раскаляющихся за день. Ветры почти не проникают во впадину, и поэтому здесь нестерпимо жарко. В самом центре Какумы из-под глыб черной лавы выбивается минеральный источник, который питает нечто вроде общественного бассейна — огромную лужу среди камней. В ней с утра до поздней ночи плещутся и взрослые, и дети. Почти рядом на камнях грелись на солнышке с полдюжины кобр и множество небольших питонов, а из-под нагромождений лавы то и дело выползали гадюки и принимались пить из луж, стекших с тел еще минуту назад стоявших на этом месте купальщиков. Изредка мальчишки запускали в змей камнем или выплескивали на них воду из калебаса. Взрослые же вовсе не реагировали на ядовитых пресмыкающихся.

— Как они могут разгуливать нагишом среди змей, не боясь их смертельного укуса? — поинтересовался я у Лусенге.

— Еще до того, как наши дети начинают ходить, мганга делают им небольшие ранки и втирают в них сок растений, смешанный с высушенным ядом разных змей, — ответил юноша. — Так повторяют через каждое новолуние шесть раз. После этого никакие змеи уже не страшны. Я даже не могу припомнить, сколько раз кусали меня кобры и гадюки, но никогда еще не причинили мне вреда. Лишь один раз, когда я спал на камнях и кобра укусила меня в лицо, я три дня ничего не видел, не мог говорить и двигать шеей. Но потом все прошло.

Очевидно, знахари туркана действительно знают сильное противоядие, обезвреживающее действие яда на детей. Впоследствии же из-за частых укусов у туркана вырабатывается стойкий иммунитет, позволяющий им беззаботно сосуществовать с кобрами и гадюками. Не будь этого, туркана уже давно бы исчезли с лица земли, побежденные змеями.

Однако мне не удалось в Какуме увидеть все, что мне хотелось, потому что почти все мораны и старейшины туркана еще вчера отправились в соседнюю Уганду, где у ближайших родичей туркана — карамоджа — отмечался какой-то большой праздник. В боме остались одни старики. Вечером, когда с гор подул свежий ветер, почти все они накинули себе на плечи целые леопардовые шкуры. Такое зрелище можно увидеть только в этих недоступных оку властей глухих местах. Собравшись у входа в хижину старосты, они стоя о чем-то беседовали. Еще тридцать — сорок лет леопардовые накидки были отнюдь не редкость во многих частях нилотской Африки. Но с тех пор леопардов перебили, охоту на оставшихся в живых запретили, стоимость леопардовых шкур достигла таких фантастических размеров, что большинство их обладателей решили, что продать их куда выгоднее, чем щеголять среди буша в нарядах, доступных лишь кинозвездам и женам миллионеров, К тому же уже совсем недавно, в начале 70-х годов кенийское правительство вообще запретило иметь леопардовые шкуры, добытые без специального разрешения. Но сюда, в самый отдаленный уголок всеми забытого Турканаленда, этот запрет еще не дошел.

За неимением в селении мужчин мои взоры волей-неволей обратились к женщинам. Они длинноноги и статны, эти никогда не унывающие пустынные странницы. В отличие от своих мужей женщины уделяют прическам гораздо меньше внимания. Они наголо стригут голову с обеих сторон, оставляя волосы лишь посередине. Эти волосы заплетаются в десятки, а то и сотни тонюсеньких косичек, иногда ниспадающих до плеч. Некоторые к концу каждой косички привязывают цветную бусинку или оловянный шарик, большинство же используют пластины, выточенные из скорлупы страусовых яиц. Зато уши и шея женщины — сплошь в украшениях! Здесь не довольствуются одной серьгой — мочки ушей испещрены дырочками, в которые продевают волосы из жирафьего хвоста с бусинками, ракушками, бисером и множеством других вещей. Кроме того, замужние женщины должны носить две большие серьги, закрывающие всю ушную раковину.

Длинные шеи женщин-туркана скрыты ожерельями и бусами, образующими огромное жабо, верхняя часть которого упирается в подбородок, а нижняя слегка прикрывает обнаженную грудь. Во внутренних районах Турканаленда основным материалом для ожерелий служат бисер, скорлупа страусовых яиц и семена растений, а вдоль побережья — раковины и рыбьи кости. Идут в дело даже огромные позвоночники нильского окуня, раскрашенные минеральными красками или обклеенные бисером. Иногда из-под этого цветистого «жабо» замужние женщины выпускают затканный бисером кусок шкуры антилопы.

Собственно одежда в европейском понимании состоит из своеобразного передника, выделанного из козьей шкуры, под который иногда надевают кусок красной материи. У девушек передники совсем узкие и короткие с украшениями из бисера и завязками, обшитыми раковинами каури и бусинками из кусочков скорлупы страусовых яиц. Положение замужней женщины символизирует фартук пошире и подлиннее, обильно обшитый по краям оловянными шариками, а также латунные браслеты на ногах и руках. Чем больше таких «обручальных» браслетов, надетых от запястья до плеча, тем знатнее женщина. Женщины, имеющие сына, прикрепляют фартук к широкому поясу. Девушки носят узкий пояс из раковин каури.

Вес свинцовых, стеклянных и костяных украшений «полуголых» женщин — туркана намного превосходит вес всего зимнего наряда любой европейской модницы. Богатые замужние женщины-туркана носят на себе восемь-десять килограммов украшений, девушки — не меньше четырех. В условиях африканской жары и скитальческого образа жизни это подлинный подвиг во имя красоты.

Несмотря на немалое количество материала, требующегося для производства всех этих бесконечных украшений, у туркана до сих пор не появилось ремесленников, которые бы специализировались на изготовлении необходимых атрибутов туалета. Каждая женщина-туркана сама вытачивает себе из скорлупы страусовых яиц пластинки, красит рыбьи позвонки, сама собирает и подбирает по цвету семена, сама вышивает свою юбку. Здесь нет «готовой одежды» и фабричных украшений. По наряду и внешнему виду женщины с первого взгляда вы можете судить о ее мастерстве, фантазии и вкусе. Лишь свинцовые шарики и бисер туркана получают от сомалийских торговцев, выменивая их на шкуры.

У туркана существуют две формы замужества. Девушка, пришедшая в дом мужа с большим наследством (таковым считается стадо в двадцать-тридцать коров), становится «настоящей женой». Она имеет право голоса в семье, и в случае, если пожелает покинуть мужа, может взять с собой первого рожденного от него сына. Причем после смерти отца сын становится его наследником.

Девушки же, которые пришли в дом мужа без скота, занимают положение наложниц. Как правило, они моложе настоящей жены и более любимы мужем, однако не имеют в семье никаких прав. Единственная обязанность мужа в отношении такой «наложницы» — кормить и защищать ее и ее детей от обидчиков. Они также могут покинуть мужнин дом в любой момент, причем хотя их дети и остаются у отца, но не пользуются никакими правами наследства.

Наряд женщины-туркана сразу говорит о том, какое положение они занимают в семье. Настоящие жены, как правило, вставляют в нижнюю губу акванга — небольшой цилиндрик из металла или слоновой кости. Обзавестись таким украшением — дело довольно мучительное. Чтобы укрепить его, знахари насквозь протыкают губу и изнутри расщепляют цилиндрик, делая во рту нечто вроде заклепки. В случае развода женщина обязана снять акванга. Однако, если размолвка в семье происходит не через неделю после свадьбы, а через несколько лет, избавиться от такого цилиндра, уже вросшего в губу, — операция весьма болезненная. Женщины — туркана говорят, что мужчины нарочно выдумали акванга для того, чтобы удержать своих жен, не дать им уйти.

Лучший подарок — сердце льва

Туркана живут на огромных территориях с крайне низкой плотностью населения. Поэтому у туркана представление о расстоянии такое же, как, например, у наших сибиряков. Для здорового мужчины-туркана преодолеть сто-сто пятьдесят километров лавовых плато, напоминающих лунный ландшафт, — вовсе не событие. Причем отправляются в такое путешествие совсем не по необходимости, а чаще всего для того, чтобы посмотреть новые места, показать себя и повидать других. В каждом селении туркана (если таковое окажется на пути) странника должны приютить и показать ему дорогу.

Мы ехали по шоссе из Какума в Лодвар, где в радиусе тридцати километров наверняка не было ни одной енканги. Тем не менее нам все время встречались путники. Положив копье на плечо и повесив на него руки, они прыгали с камня на камень. Единственное, что туркана берут с собой в дорогу, — это подголовник и калебас с водой или молоком. Из оружия, помимо копья, к одетому прямо на голое тело поясу крепится кинжал, на обе руки надеваются браслетообразные ножи, острые лезвия которых обычно прикрыты кожаными накладками. Знание повадок животных и отвага, граничащая с дерзостью, делают туркана почти не уязвимыми даже для львов.

Кстати, туркана, особенно если они идут группой хоть в два-три человека, не избегают, а ищут встречи со львом. Насколько мне известно, это единственное племя в Африке, употребляющее в пищу львиное мясо, причем считающее его деликатесом. Прийти в чужой дом с куском львиного мяса — значит стать братом его хозяина. Львиное сердце и печень посылают в дар человеку, перед которым хотят искупить вину. Львиный язык считается лучшим подношением знахарю или старейшине, якобы позволяющим тем в своих высказываниях быть «бесстрашными, как лев», то есть не боясь говорить правду, в том числе и неприятную. Туркана употребляют также в пищу мясо бабуинов и крокодилов, однако случается это лишь в самые голодные годы.

В последнее время все больше туркана начинают приобщаться к рыбной гастрономии. Но некоторые кланы по-прежнему отказываются есть рыбные блюда, твердя, что настоящим скотоводам подобает брать в рот лишь «настоящее» мясо. Однако даже они ловят рыбу, только для продажи. Селения таких ортодоксов узнать очень легко. Кланы, употребляющие рыбу, используют ее только свежей; те же туркана, которые заготавливают ее на продажу, вялят и сушат ее под солнцем.

Особенно много рыбы ловят сейчас туркана в нижнем течении Теркуэлл. По обоим берегам реки от городка Лодвар до впадения ее в озеро Рудольф, в рощах пальм дум прячутся рыбацкие селения. Здесь до сих пор еще почти неизвестны сети и неводы. Обычно ближе к вечеру все мужское население деревни выходит из своих хижин, неся огромные, диаметром больше метра плетеные сачки. Став дугой плечом к плечу посреди реки вдоль ее течения, мужчины кричат и одновременно с силой погружают свои огромные сачки в воду. Кое-кто умудряется уже здесь накрыть рыбу. Но главная цель операции состоит в том, чтобы загнать рыбу с середины реки на мелководье, в заросли травы. Когда мужчины приближаются к берегу, рыбы в траве делается так много, что создается впечатление, будто мелководье кипит. Рыбины запутываются в траве, откуда их достают стоящие наготове мальчишки, или они сами но выбрасываются прямо на берег.

Правительство уже создало в Турканаленде два первых рыболовецких кооператива. Один из них расположен в Локваканголе, другой — в Лодваре. Как только начинается утро, к этим кооперативам со всех прибрежных селений идут женщины, ведя под уздцы ишаков, груженных сушеной рыбой. Они продают ее в кооператив и на вырученные там деньги покупают ткани, соль, бисер и консервы. Деньги здесь новинка. Многие туркана их еще никогда не видели, особенно бумажных.

В Локваканголе даже появились две моторные лодки, которые государство передало кооперативам, а в Лодваре председатель кооператива, всегда улыбающийся здоровяк Лангангат с гордостью показал мне нейлоновую сеть, на днях полученную из города. Его больше всего удивляло, что сеть тонка и в то же время порвать ее не может даже самая большая рыба.

К концу 70-х годов к Лодвару и дальше, к побережью озера Рудольф, из Центральной Кении протянут асфальтированную дорогу. Это очень важно, потому что сейчас через кенийскую территорию вообще нельзя попасть по суше на западное побережье озера. Разбитая, пересекающаяся десятками рек, но без единого моста дорога в Лодвар и Локваканголе в значительной своей части проходит по угандийским землям. Когда построят дорогу, жители Турканаленда получат возможность сбывать свою продукцию и смогут, как и вся Кения, пользоваться доходами от туризма.

Однако пока что это всего лишь планы. Сегодня весь огромный район, раскинувшийся по обе стороны озера Рудольф, еще живет прошлым, лишь приглядываясь к современному миру и нехотя раскрывая перед ним кое-какие свои тайны.

Глава вторая