— Да? — И отчего это он встрепенулся? Обоим сделалось неловко. Сесть было не на что, разве на постель. Подошли к окну. Внизу был сад, а дальше пустырь, и на краю утиный пруд и вяз. Светило солнце, бежали облака. Кто-то шел через пустырь, ведя за руки двоих детей. Кеплер, не вовсе отряхнувший остатки сна, хватал за край еще одно убегавшее воспоминание. Как на том пруду, когда-то, давным-давно, пускал бумажный кораблик и как отец вот так же летним вечером вел за руки его и Генриха… И тут как раз, будто все это хитро подстроено, три фигурки остановились у грязной кромки пруда, линзы нашли фокус, он узнал Генриха, Сюзанну, мальчика. Он засмеялся.
— Смотри, кто это там, а мне-то вспомина…
— Я замуж выхожу, — Регина перебила и быстро, остро на него глянула с неуверенной улыбкой.
— Замуж… — отозвался он.
— Да. Его зовут Филип Эхем, и он из благородной аугсбургской семьи, посланник при дворе курфюрста Фридриха… — и осеклась, вздернула брови, как бы пробуя звонкие титулы на вкус. — Я вперед тебе сказать хотела, до того как…
Он кивнул.
— Да.
Его будто за веревочки дергали. Где-то, очень далеко, детский смех летал над пустырем. Вот им достанется от Барбары, если промочат ноги. Помешательство у нее — мокрые ноги, их все больше, этих помешательств. У Регины над головой, в дальнем углу потолка, качался зернисто-черный паук.
— Эхем, говоришь.
— Да. И он, конечно, лютеранин.
Он прятал от нее лицо.
— Понятно.
Он ревновал.
О, до чего же, до чего же странно: самого себя обескуражить; ужаснуться, но не удивиться. Где прежде была одна сплошная нежность — пусть подозрительно тяжелая — и порою смутное томление неведомо по ком, вдруг встало в сердце живое существо, совершенное во всех частностях и даже наделенное прошлым, мигая на свету, подергивая все еще не обрезанную пуповину. Всегда в нем пряталось и вот — тишком, украдкой — воплотилось. Ну и что прикажете с этим делать — с непрошеной богиней, в зубчатой раковине выброшенной невинным морем? Да что ж тут будешь делать, кроме как криво усмехаться, чесать в затылке, коситься на окно, прикидываться Генрихом, бубнить:
— A-а, замуж, ну да, ну да…
Регина покраснела.
— Покажется, наверно, что мы это ни с того ни с сего удумали, знаю, — она говорила, — и, может, так оно и есть. Но раз уж я… мы… решили, нет никаких причин откладывать. — Она вся залилась краской. — Не то чтоб, — быстрый лепет, — нас приперло, как она подумает и непременно скажет.
— Она?
— Она, да, и жуткий переполох поднимет.
В голове у него уже все улеглось, уже он видел как бы картину в геральдических тонах: торжественная невеста, жених, высокий, мрачный, — и вымпел реет, и небо, из-под свитка, вещающего: factum est![20] льет жирные благодатные лучи, а внизу, в сквозном и дольнем мире, один-одинешенек, корчится Кеплер inconsolabilis,[21] и горбатый бес копытом ему давит шею. Он предусмотрительно отворотился от окна. Регина на него внимательно смотрела, но теперь перевела взгляд на свои стиснутые руки. Она улыбалась, как бы сама себе дивясь, смущенно, и гордо тоже, как будто совершила чудный, чуть смехотворный подвиг.
— Вот я и хотела спросить, как ты…
— Да? — И что-то, он не успел поймать, вспорхнуло на дрожащих крыльях, метнулось на нее из этого коротенького слова. Она нахмурилась, в него вгляделась; неужто, о Боже мой, дрожащее крыло мазнуло ее по щеке?
— Ты… ты недоволен?
— Я-я-я…
— Я думала, я надеялась, что ты одобришь, и что ты замолвишь ей за нас словцо, что ты ей скажешь.
— Твоей матери? Да-да, разумеется, я ей скажу, — рванувшись мимо, договаривая на ходу, и, застыв на лестнице: — Разумеется, разумеется, я ей скажу… но что я ей скажу?
Она недоуменно взглянула на него через порог:
— Ну, что я замуж собралась.
— Ах да. Что ты замуж собралась. Да.
— Нет, по-моему, ты недоволен.
— Но разумеется, я… разумеется… — Он пятился вниз по лестнице, в распростертых руках сжимая огромный, блестяще-черный ком печали и вины.
Барбара, на коленях у камина, меняла подгузничек младенцу и морщилась от липкой вони. Людвиг сучил под ней тощими ножками и кряхтел. Она глянула через плечо на Кеплера:
— Так я и думала.
— Ты знала? Но кто же он?
Она вздохнула, откачнулась, осела на пятки.
— Да ты с ним знаком, — кинула устало. — Но разумеется, не помнишь. Он в Праге был, ты с ним знаком.
— Ах да, вспомнил. — Он не вспомнил. Умница Регина, догадалась, что он забыл. — Но она еще такая молодая!
— Мне шестнадцать было, когда я вышла первым браком. Подумаешь! — Он промолчал. — Не понимаю, тебе-то что?
Он сердито отвернулся, открыл дверь на кухню и нос к носу столкнулся с каргой в черном чепце. Уставились друг на друга, та попятилась смущенно. За кухонным столом сидела еще одна, толстенная, с усами, и перед ней стояла кружка пива. Мать возилась у железной печки.
— Катари-ина! — пропела первая карга. Толстуха с минуту бесстрастно его разглядывала, потягивая пиво. Котище, столбиком сидя рядом с ней, взмахнул хвостом и подмигнул. Фрау Кеплер даже головы не повернула. Он молча отпрянул и медленно, молча затворил за собою дверь.
— Генрих!
— Ну что, ну приходят, старые мадамы, наведываются, — грустно ухмыльнулся, сунул руки в карманы бриджей. — Все ей повеселей.
— Скажи мне правду, Генрих. Она что же… — Барбара застыла, склоняясь над младенцем, зажав во рту булавки. Кеплер взял брата за плечо, увлек к окну. — …опять за старое взялась?
— Нет-нет. Когда-никогда врачует, а боле ничего.
— О Господи.
— Ей-то и незачем бы, Иоганн. А от них отбоя нет, от бабья в особенности. — Опять он ухмыльнулся, мигнул, уронив одно веко, как отставший ставень. — Да вот на днях малый один был…
— Я не желаю…
— Кузнец, из себя здоровущий, как бык, и от самого от Леонберга добирался, путь неблизкий, а ведь посмотришь на него, так никогда не скажешь…
— Генрих! Я не желаю знать! — Он смотрел в окно, кусая ноготь большого пальца. — О Господи! — простонал он снова.
— Ах, да чего тут уж такого-то, — Генрих гнул свое, — она небось получше будет разных твоих докторов, так я тебе скажу, — даже осип от обиды, и Кеплер загрустил: и отчего в такой наивной преданности отказано ему? — Для ноги для моей такой состав смешала, нашему армейскому лекарю не снилось.
— Для твоей ноги?
— Ну, рана у меня мокнет, еще с венгерского похода.
— Дал бы мне осмотреть.
Генрих остро на него глянул:
— А зачем. Она пользует.
Мать шаркала из кухни.
— И куда это я, — она бормотала, — и куда это я его запропастила? — ткнула острым своим носиком в Барбару. — Не видала?
Барбара будто не слышала.
— О чем вы, матушка? — спросил Кеплер.
Она невинно улыбалась:
— A-а, да вот только тут был, а теперь запропастила его куда-то, мешочек-то мой с крыльями нетопырей.
В кухне раздался хохот, две карги, ликуя, толкали друг дружку локотками. И даже кот как будто ухмылялся.
Регина осторожно спускалась по ступеням.
— Вы не из-за меня ведь ссоритесь?
Они смотрели на нее, не видя. Фрау Кеплер, усмехаясь, шаркала обратно, на кухню.
— О чем это она: крылья нетопырей? — крикнула Барбара.
— Шутка, — отрезал он, — шутка, о Господи Боже мой!
— Ей пальца в рот не клади, — вставил Генрих важно, давя усмешку.
Кеплер рухнул на стул подле окна, пальцами забарабанил по столу.
— Сегодня в гостинице переночуем, есть заведение поближе к Эльмендингену. А завтра тронемся домой.
Барбара победно улыбнулась, но сочла за благо промолчать. Он хмурился. Все три женщины вышли из кухни. У толстой — кружево пены на усах. Тощая сунулась было к великому человеку, спрятанному в тени окна, но фрау Кеплер ее толкала сзади.
— Ой, мамаша-то, хи-хи, хочет от нас отделаться, а, сударь!
— Тьфу ты, — фрау Кеплер еще покрепче ей наподдала. Обе карги вышли.
— Ну вот, — старуха повернулась к сыну, — выгнал их. Доволен?
Он на нее уставился.
— Да я им слова не сказал.
— Оно и верно.
— Для вас бы лучше было, если б они сюда не возвращались, такие.
— Да что ты понимаешь?
— Я несколько знаком с этой породой! Вы…
— Ах, помалкивай. Что ты понимаешь, приехал тут, вынюхиваешь. Знать, мы тебя теперь недостойны стали, вот что.
Генрих кашлянул:
— Ну, мам. Иоганн с тобой беседует для твоей же пользы.
Он разглядывал потолок.
— Сейчас тяжелые времена, матушка. Будьте поосторожней.
— Сам поосторожней будь!
Он пожал плечами. Как сладко в детстве ему мечталось, что вот однажды ночью они погибнут, сразу, мигом, от землетрясенья, скажем, его оставя легким и свободным. Барбара на него смотрела. Регина тоже.
— А у нас сожжение было на Михайлов день, — так Генрих спешил сменить тему разговора. — Ух, Господи, — хлопнув себя по ляжке, — старуха аж в пляс пустилась, как занялся огонь. Правда, мам?
— И кто она была?
— Дура старая, — быстро вставила фрау Кеплер, огрев взглядом Генриха. — Дочке пасторовой приворотного зелья давала. Таких только и сжигать.
Он прикрыл глаза ладонью.
— Будут и еще костры.
Тут уж мать за него взялась:
— Будут, ну! И не только здесь у нас. А там, в твоей этой Богемии, где паписты сплошь, а? Слыхала я, там людей косяками жгут. Сам будь поосторожней. — И затопала на кухню. Он — за нею. — Приезжает, мне тут указывает, — ворчала она. — Да что ты знаешь? Я больных целила, когда ты еще пешком под стол ходил, в штаны накладывал. А теперь! Сидишь, к императору пришпиленный, квадраты чародейные ему черкаешь! Мне и на этом свете весело, а ты — нос в небо и думает, сам черт ему не брат. Тьфу! Гадок ты мне совсем.