Капитаны, переглядываясь, с сомнением крутили головами. Поднялся Веревкин:
— Замысел ваш хорош, ваше превосходительство, Да только на бумаге. У Эски-Хуссейна четыре десятка вымпелов супротив моей единой батареи. Ежели к тому ветер переменится? Сие боком-то выйдет.
— Неужто сдрейфил, Веревкин? — насмешливо спросил Мордвинов.
— Мне при Чесме смертушка не единожды в очи глядела, с той поры упреков не знаю, — с обидой в голосе проговорил Веревкин. — В экипаже моем полсотни матросов, почти все рекруты, в море не бывали и не обучены пальбе, О них пекусь.
— Авось пронесет, — сжал тонкие губы рассерженный Мордвинов, — быть по-моему окончательно.
В вечерних сумерках Веревкин передал на галеры, что снимается с якоря, и просил не отставать. Однако галеры почему-то не спешили. Чавкая веслами, батарея отправилась в путь, а около полуночи к ней причалила шлюпка, на палубу поднялся мичман Ломбард. От мальтийца, еще и год не служившего в русском флоте, попахивало вином. Оказалось, что он не нашел свою галеру «Десну», и Мордвинов назначил его на другую.
— Где же она? — недоумевал Веревкин.
— Буду разыскивать, — браво ответил Ломбард.
Веревкин насупился. Бравада хмельного мичмана не ко времени.
— Бордель какой-то, — проговорил помощник Веревкина лейтенант Кузнецов, стоявший рядом.
Вскоре батарею нагнала «Десна», но Ломбард вдруг отказался перейти на нее.
— Я назначен адмиралом на другую галеру.
— А черт с вами, — махнул рукой Веревкин, — только под ногами не путайтесь.
Между тем рассвело, Веревкин собрал офицеров на корме.
— По причине разгильдяйства капитанов галер, остались мы нынче супротив турок одни. Благо есть исход спасти животы наши — приткнуться к берегу и ретироваться. — Веревкин не мог досконально в сумерках разглядеть физиономии офицеров, но почувствовал, что они недовольны сказанным. — Другой ход, — продолжал он, — исполнить долг, атаковать супостата. Тогда, видимо, положить суждено животы за Отечество. Каково ваше соображение?
— Атаковать! -= не колеблясь, в один голос ответили офицеры.
Веревкин облегченно вздохнул, перекрестился.
— С Богом, господа! По местам стоять! Якорь выбрать!
Батарея медленно спускалась на виду у недоумевающих турок, развернулась к ник бортом, отдала якорь.
Хуссейн-паша всполошился, на палубах турецких кораблей забегали канониры, заряжали пушки.
Спустя несколько мгновений Веревкин обнажил саблю, взмахнул ею.
— Пали!
Грянул залп, первые ядра полетели в сторону турок. Почти одновременно открыла ответный Огонь турецкая эскадра. Неравный бой начался.
Поначалу турки «мазали». Но где там! Разве три десятка орудий одолеют сотни! Вскоре батарею опоясало огненное кольцо, десятки ядер ударили в борт, пробили палубу. Однако батарейцы бились насмерть, едва успевали перезаряжать пушки. Солнце приподнялось над горизонтом. Веревкин оглянулся. Сквозь пелену порохового дыма виднелись две галеры, спокойно стоявшие на якорях без всякого движения и намерения прийти на помощь батарее.
— Подлецы! — Веревкин выругался.
Вдали маячила равнодушно молчавшая эскадра Мордвинова.
Корпус батареи то и дело содрогался от прямых попаданий вражеских ядер, но яростный огонь ее пушек все больше раздражал противника. И тут случилось непоправимое. Беда навалилась изнутри. Из отчета Ве-ревкина: «Я бы дрался до самой ночи с неприятелем, ежели бы не разорвало у меня пушки с левой стороны, от носа первую, которым разрывом убило до 15 человек, что навело на служителей такой страх, что насилу мог собрать людей, которые бросились на палубу, и после того дрались мы еще с полчаса, но вторичное несчастье последовало, разорвало другую пушку на той же стороне от носу и убило больше 15 человек, вторичный страх напавший на людей, что было не можно никак сообразить…» Панику кавторанг пресек быстро. Сам схватил фитиль и встал у первой пушки. Бой продолжался. Как назло, через четверть часа разорвало третью пушку, ядром сразило артиллерийского поручика Иваненко…
Веревкин, весь черный от порохового дыма, вытер пот рукавом, поднялся на помост. Помощи ждать неоткуда. На турецких кораблях матросы хлопотали у якорных канатов. «Выход один — по течению спуститься Лиманом и на веслах идти к Крыму», — подумал Веревкин и скомандовал:
— Руби якорный канат!
К нему подбежал откуда-то появившийся Ломбард.
— Господин капитан…
— Отстань ты, займись делом, ступай на правый борт, командуй канонирами.
Тем временем батарея, не прекращая огня, двинулась вперед, поражая турецкие корабли, часть из них снималась с якорей для погони. Миновали последний корабль, вот и выход из Лимана.
— Лево на борт! Навались, братцы, на весла!
Веревкин поднял подзорную трубу, взглянул за корму. На кораблях турок распушились паруса.
— Два фрегата, четыре галеры, — почесал затылок Веревкин. — Однако еще не вся эскадра.
Прошел вдоль борта, подбодрил канониров.
— Братцы, не суетись, целься наверняка, береги ядра и порох!
Дело пошло веселей. После очередного залпа заполыхал приблизившийся фрегат… Потеряв управление, он выбросился на прибрежную отмель. Еще несколько залпов подбили две галеры.
— По траверзу справа паруса! — раздался тревожный голос.
Несколько галер и два фрегата устремились на пересечку курса. Три яростные атаки отбили батарейцы. После четвертой огненные языки заплясали на верхней палубе, огонь медленно приближался к крюйт-камере. Испуганные матросы, вчерашние рекруты, бросились врассыпную, крестились. Офицеры останавливали их, заливали огонь.
Веревкин обнажил саблю, гаркнул:
— Назад! К орудиям! — Бросился к единорогу, навел на турок и выстрелил картечью.
Турки опешили, не выдержали огневого натиска, отвернули в сторону. Но путь к берегам Крыма преградили корабли подоспевшей эскадры. В сумерках батарее пришлось изменить курс, уходить на запад, к Гад-жибею. Около полуночи отдали якорь, осмотрелись. Веревкин обошел палубу. Тут и там зияли пробоины, распростерлись тела убитых. Затемно завернули их тела в парусину, обнажили головы, опустили в морскую пучину. В предрассветной дымке обозначился берег, по которому на лошадях, с гиком, размахивая кривыми саблями, носились татары. Мористее стояли вооруженные транспорты турок. Командир решил взять один из них на абордаж. Но только снялись с якоря и набрали скорость, как плавбатарея наскочила на мель. Днище затрещало, в трюм хлынула вод. От толчка часть гребцов вывалилась за борт. Глядя на них, некоторые рекруты с испуга прыгнули в воду. В тот же миг татары с криками бросились по мелководью на приступ. Веревкин выдернул фитиль, ринулся в трюм, начал поджигать все вокруг, схватил топор, успел прорубить днище. Моряки бились до последнего, в плен их взяли полуживыми, связали ремнями. Веревкина выволокли из трюма угоревшего, без сознания, за ноги. На берегу, едва он открыл глаза, хлестнули кнутом.
— У> УРУС, шайтан! — Связанного бросили поперек седла, отвезли в лагерь, потом с другими пленными переправили в Стамбул.
Вскоре из стамбульской тюрьмы, не без помощи французского посла Шуазеля и пастора Гардини, подкупа турок, бывшему мальтийскому рыцарю удалось освободиться из темницы, и вскоре он объявился в стане Потемкина. Здесь Ломбард всячески очернил Верев-кина, прослыл героем. Узнав об этом, не стерпел контрадмирал Мордвинов, по части справедливости он был беспристрастен по натуре и возмущался в рапорте Потемкину недостойным поведением Ломбарда.
«…оно преисполнено противоречиями, явною ложью и бесстыдным хвастовством… Скажу вам только, что, по усердию моему к службе, желаю вам побольше иметь Веревкиных и что Ломбард никогда не отнимет от него достоинства искусного и храброго офицера: он репутацию имеет, утвержденную многими летами службы… Вы знаете, Ломбарда я не довольно уважал, чтобы с ним советовать дружески. Я соболезную, что храбрые люди, прославившие нас, но безгласные по сию минуту, предаются оклеветанию». Князь не внял достоверным доводам Мордвинова, Ломбарду присвоили чин капитан-лейтенанта, и вскоре он бесследно исчез из России. А Веревкин так и остался опороченным до конца дней своих.
* * *
В Севастополе тем временем восстанавливали сильно потрепанную летним штормом эскадру. На «Святом Павле» экипаж трудился без устали. Благо пример подавал командир, который с утра до вечера в рабочем платье корпел, не чураясь любой работы, наравне с матросами.
Неожиданно его вызвал Войнович. Вид у него был недовольный.
— Нынче получен рескрипт от светлейшего князя, отправить Алексиано в Лиман, принимать эскадру от Мордвинова. Ты-то ведаешь, что он болен, потому поедешь вместо него.
Ушаков пожал плечами:
— А как же с кораблем? Недоделок там тьма!
— Я и сам тебя без охоты отпускаю, — пробурчал Войнович, — но ты же знаком с порядками князя, не дай Бог его прогневить.
Мордвинов, годами помоложе Ушакова, встретил его строго официально:
— Коли вы, ваше превосходительство, заступаете вместо меня, то надлежит вам наиглавнейше иметь достоверные сведения о действиях неприятеля. Ежели приметите какое движение опасное по берегу, меня о том повестите немедля в Херсон. Посылайте дозоры
близ Очакова, дабы турецкую эскадру не оставлять без наблюдения, в случае чего, шлите срочного курьера.
Ушаков вида не подавал, но прописные истины о соблюдении бдительности знал не понаслышке. За пять кампаний на Азовской флотилии выучку получил достаточную. «Сам-то ты сверх меры осмотрителен, — слушая Мордвинова, подумал Ушаков. — Ве-ревкина-то, почитай, в одиночку послал к неприятелю, поскупился дать ему надежное прикрытие».
Мордвинов отбыл в Херсон, там его ждали дела по Адмиралтейству, на верфях достраивались корабли.
На фрегатах и других судах не ждали, что новый флагман в первый же день появится на кораблях. Осмотрев суда, Ушаков, несмотря на сносный порядок, учинил выговор командирам за промахи по части содержания и ухода за артиллерией. Он знал, что Мордвинов нередко устраивал пушечные учения, но, видимо, командиры привыкли выучку проводить каждый по-своему, без жесткой требовательности.