Эркюль Пуаро произнес эти слова с самой льстивой интонацией.
Он размышлял про себя, что его третий подвиг Геракла потребовал больше путешествий и больше интервью, чем можно было вообразить. Это маленькое дело о пропавшей камеристке оказалось одним из самых длинных и самых сложных задач, за которые он когда-либо брался.
В этот вечер оно привело его в ресторан «Самовар» в Париже, владелец которого, граф Алексей Павлович, гордился тем, что знает все, что происходит в артистическом мире.
Сейчас он самодовольно кивнул:
— Да, да, мой друг, я знаю, я всегда все знаю. Вы спрашиваете меня, куда она уехала, эта маленькая Самушенко, эта утонченная балерина? Ах, она была подлинной, эта малютка… — Он поцеловал кончики пальцев. — Какой огонь, какая самозабвенность! Она бы далеко пошла, она стала бы первой балериной своего времени, — и вдруг все это закончилось; она уползла на край света, и скоро, ах, очень скоро о ней забыли.
— Так где же она? — спросил Пуаро.
— В Швейцарии. В Вагре-лез-Альп. Именно туда они уезжают — те, у кого появляется сухой кашель и кто постепенно все больше худеет. Она умрет, да, она умрет! У нее характер фаталистки. Она, несомненно, умрет.
Пуаро кашлянул, чтобы разрушить эти трагические чары. Ему нужна была информация.
— Вы случайно не помните ее горничную? Горничную по имени Нита Валетта?
— Валетта? Валетта… Я помню, что однажды видел горничную — на станции, когда провожал Катрину из Лондона. Она была итальянкой из Пизы, не так ли? Да, я уверен, что она была итальянкой. Родом из Пизы.
Сыщик застонал.
— В таком случае, — сказал он, — теперь я должен совершить путешествие в Пизу.
Эркюль Пуаро стоял на кладбище Кампо-Санто в Пизе и смотрел на могилу.
Значит, здесь заканчиваются его поиски, здесь, у этого скромного земляного холмика. Под ним лежит веселое создание, которое тронуло сердце и воображение простого английского механика.
Возможно, это лучший конец внезапного, странного романа? Теперь девушка будет жить вечно в памяти молодого человека, какой он видел ее в те несколько волшебных часов июньского дня… Столкновение противоположных национальностей, разных понятий о жизни, боль разочарования — все это исключено навсегда.
Эркюль Пуаро печально покачал головой. Его мысли вернулись к разговору с родными Валетта. Мать с широким крестьянским лицом, прямой, убитый горем отец, черноволосая сестра с плотно сжатыми губами.
— Это произошло внезапно, синьор, очень внезапно. Хотя ее много лет мучили боли, то появлялись, то исчезали… Доктор не оставил нам выбора; он сказал, что нужно немедленно сделать операцию и удалить аппендицит. И сразу увез ее в больницу… Да, да, она умерла под наркозом. Так и не очнулась.
Мать шмыгнула носом, пробормотала:
— Бьянка всегда была такой умной девочкой. Ужасно, что она умерла такой молодой…
Эркюль Пуаро повторил про себя:
— Она умерла молодой…
Эту весть он должен отнести молодому человеку, который так доверчиво попросил его о помощи.
«Она не для вас, мой друг. Она умерла молодой».
Его расследование закончилось здесь, где падающая башня силуэтом вырисовывалась на фоне неба и появлялись первые весенние цветы, бледные и бархатистые, обещая жизнь и радость впереди.
Может быть, именно пробуждение весны вызвало в нем мятежное нежелание принять окончательный приговор? Или что-то другое? Что-то, шевельнувшееся в глубине его мозга: слова, фраза, имя? Разве все это не закончилось слишком аккуратно, не совпало слишком точно?
Эркюль Пуаро вздохнул. Он обязан совершить еще одно путешествие, чтобы заглушить все возможные сомнения. Он должен поехать в Вагре-лез-Альп.
Здесь, подумал он, действительно край света. Этот снежный карниз, эти разбросанные там и сям хижины и приюты, в каждом из которых лежит неподвижное человеческое существо, сражающееся с коварной смертью.
Так Пуаро наконец приехал к Катерине Самушенко. Когда он увидел ее, лежащую с ввалившимися щеками, на каждой из которых горело ярко-красное пятно, увидел длинные, исхудавшие руки, вытянутые поверх одеяла, в нем шевельнулось воспоминание. Он не помнил ее имени, но действительно некогда видел ее в танце и был захвачен и очарован чудесным искусством, которое заставляет людей забыть о самом искусстве.
Он помнил Михаила Новгина в роли Охотника, прыгающего и вращающегося в том странном, фантастическом лесу, который создало воображение Амброуза Вандела. И вспомнил красивую летающую Лань, вечно преследуемую, вечно желанную, золотое, прекрасное создание с рожками на голове и сверкающими бронзовыми ножками. Он вспомнил, как она падала в финале, подстреленная, и как Михаил Новгин стоял растерянный, с телом убитой лани на руках.
Катрина Самушенко смотрела на него с легким любопытством.
— Я вас раньше никогда не видела, правда? — спросила она. — Что вам от меня нужно?
Эркюль Пуаро слегка поклонился.
— Сначала, мадам, я хочу поблагодарить вас — за ваше искусство, которое когда-то подарило мне прекрасный вечер.
Она слабо улыбнулась.
— Но я здесь также по делу. Я долго искал, мадам, одну вашу горничную; ее звали Нита.
— Нита? — Она уставилась на него широко раскрытыми, испуганными глазами. — Что вы знаете о… Ните?
— Я вам расскажу.
Сыщик рассказал ей о том вечере, когда сломалась его машина, и о Теде Уильямсоне, который стоял, мял в руке кепку и говорил, заикаясь, о своей любви и своих страданиях. Балерина слушала очень внимательно.
Когда он закончил, она сказала:
— Это трогательно, да, это трогательно…
Эркюль Пуаро кивнул:
— Да. Это сказка Аркадии, не так ли? Что вы можете рассказать мне, мадам, об этой девушке?
Катерина Самушенко вздохнула:
— У меня была горничная, Хуанита. Она была хорошенькая, да… веселая, светлая душа. С ней случилось то, что так часто происходит с теми, кому благоволят боги. Она умерла молодой.
Это были слова самого Пуаро — последние слова — окончательные слова… Теперь он опять их услышал — и все-таки упорствовал:
— Она умерла?
— Да, она умерла.
Эркюль Пуаро минуту помолчал, потом сказал:
— Мне не совсем понятен один момент. Я спросил у сэра Джорджа Сандерфилда об этой вашей горничной, и он, казалось, испугался. Почему это?
На лице балерины промелькнуло выражение отвращения.
— Вы просто сказали ему, что речь идет о моей горничной. Он думал, что вы имеете в виду Марию, ту девушку, которая появилась у меня после ухода Хуаниты. Она пыталась его шантажировать — по-моему, что-то узнала о нем. Она была мерзкой девицей, любопытной, вечно читала чужие письма и шарила в запертых ящиках.
— Это все объясняет, — пробормотал Пуаро.
Он минуту помолчал, потом продолжил, также настойчиво:
— Фамилия Хуаниты была Валетта, и она умерла после операции аппендицита в Пизе. Правильно?
Он отметил колебание Катерины, почти незаметное, но тем не менее она чуть помедлила, потом кивнула:
— Да, это правда…
Пуаро задумчиво произнес:
— И все же… есть одна мелочь… ее родные называли ее не Хуанитой, а Бьянкой.
Самушенко пожала худыми плечами:
— Бьянка, Хуанита… разве это имеет значение? Полагаю, ее настоящее имя было Бьянка, но она считала, что имя Хуанита более романтично, и поэтому предпочитала называться этим именем.
— А, вы так думаете? — Пуаро помолчал, а потом, уже другим голосом, сказал: — У меня есть другое объяснение.
— Какое?
Сыщик подался вперед и сказал:
— У той девушки, которую видел Тед Уильямсон, были волосы, которые он назвал похожими на золотые крылья.
Он придвинулся еще ближе. Его палец коснулся двух упругих волн волос Катерины.
— Золотые крылья, золотые рожки… Все зависит от того, как на них смотреть, видит ли человек в вас дьявола или ангела! Вы можете быть и тем, и другим. Или, может быть, это всего лишь золотые рожки раненой лани?
— Раненая лань… — прошептала Катерина, и ее голос был голосом человека, потерявшего надежду.
Пуаро тем временем продолжил:
— Все время описание Теда Уильямсона меня беспокоило — оно мне что-то напоминало, и это воспоминание было о вас, о вашем танце в лесу на сверкающих бронзовых ножках. Сказать вам, что думаю я, мадемуазель? Я думаю, что была одна неделя, когда у вас не было горничной, когда вы поехали в «Грасслон» одна, потому что Бьянка Валетта вернулась в Италию и вы еще не наняли новую горничную. Вы уже чувствовали ту болезнь, которая с тех пор овладела вами, и однажды остались дома, когда остальные отправились на целый день на реку. В дверь позвонили, вы пошли открывать и увидели… Сказать вам, что вы увидели? — Вы увидели молодого человека, простодушного, как ребенок, и красивого, как бог! И вы придумали для него девушку — не Хуаниту, а Инкогниту, — и несколько часов бродили вместе с ним по Аркадии…
Последовала длинная пауза. Потом Катерина сказала тихим, хриплым голосом:
— По крайней мере, в одном я вас не обманула. Я поведала вам правильный конец этой истории. Нита умрет молодой.
— О нет! — Эркюль Пуаро ударил ладонью по столу. Внезапно он преобразился — стал прозаичным, земным, практичным. — В этом нет никакой необходимости! Вам не нужно умирать. Вы ведь можете сражаться за свою жизнь, не так ли, как любой другой человек!
Она покачала головой — грустно, безнадежно…
— Какая жизнь меня ждет?
— Не на сцене, разумеется! Но подумайте, есть и другая жизнь. Ну же, мадемуазель, будьте честной: ваш отец действительно был великим князем или, скажем, генералом?
Она неожиданно рассмеялась:
— Он водил грузовик в Ленинграде.
— Превосходно! Тогда почему бы вам не стать женой механика из гаража в деревне? И не родить детей, красивых, как боги, и, может быть, с вашими ножками, которые будут танцевать так же, как когда-то танцевали вы?
Катерина ахнула: