Различные спекулятивные суждения, которые Гегель применяет к феномену религии (культ – детерминированная религия – религия откровения, и, как следствие, всеобщность – обособление – выявление), направлены на ее рационационапизацию, на ограничение запаса ее чувств и снижение привлекательности. С точки зрения Кьеркегора, это явное противоречие и перебор. Цель Гегеля при этом состоит в том, чтобы объединить религию (в этом смысле «отжившую») и философию, дабы придти к абсолютному (философскому) знанию.
В датском обществе той эпохи подход Гегеля глубоко проник в теологию, позволяя примирить рационалистическое наследие Просвещения с романтическим сентиментализмом. Профессор Копенгагенского университета Фредерик Зибберн – Кьеркегор прослушал его курс – был одним из тех, кто для своих лекций о христианстве черпал молчаливое вдохновение в теориях Гегеля. То же самое относится и к ненавидевшему Кьеркегора Мартенсену, на которого философ обрушивался с жесточайшими нападками. По мнению Мартенсена, в ту эпоху следовало объединить все усилия, чтобы учредить союз христианства, философии и умозрительной догматики и тем самым укрепить веру в разум и до конца объяснить суть откровения. Именно это стало отправной точкой для мысли Кьеркегора.
Под влиянием своего друга и учителя Мёллера Кьеркегор очень рано начал выступать против попыток свести христианство к системе, в которой доминирующее влияние играет логическая необходимость. Он протестует против диалектических спекуляций вокруг опосредования, вокруг полного отделения Бога от природы, вечного от преходящего, конечного от бесконечного, да и вообще против любых абсолютных противопоставлений, за исключением сокровенного момента веры, представляющего собой явление Бога во времени. Он отказывается признавать, что Троица лишена завесы тайны и теперь находит свое объяснение в объективной трактовке в рамках диалектики Гегеля. Для него явление Бога во времени представляет собой парадокс, познать который человеческий разум просто не в состоянии. На языке Кьеркегора этот парадокс описывает взаимоотношения между конечным духом и бесконечной истиной.
Итак, мы вкратце напомнили несколько моментов, на основании которых строится вся философия Кьеркегора, при этом ими не ограничиваясь. Теории Кьеркегора не просто противостоят романтизму и протестуют против применения к теологии гегелевской философии. Его идея положительна и преследует строго определенную цель – субъективное усвоение истины и обоснование роли свидетеля истины, которую мыслитель должен «с трепетом и страхом в душе» на себя взять со всем риском, который предполагает такой шаг.
1.3. Экзистенциальный контекст
В 1848 году Кьеркегор писал в своем «Дневнике»: «Бог наделил меня силой жить загадкой». Сложность и многообразие его наследия, в котором философия тесно переплетается с теологией, поэзия с сухими теоретическими выкладками, а душеспасительная истина ни в чем не уступает истине разума, для которой мысль и существование неразделимы, ни в коей степени это утверждение не опровергает.
1.3.1. Землетрясение
Все ключевые события, которые окажут влияние на личность Сёрена Кьеркегора, связаны с его отцом, Микаэлем Педерсеном, – о своей матери он никогда не говорил.
Безлюдные песчаные равнины, без конца продуваемые суровыми северо-восточными ветрами и вечно стонущие под ужасным, пронизывающим дождем. Чахлая растительность. То тут, то там разбросаны фахверковые, беленые известью крестьянские дома с крытыми соломой крышами. Над головой – непреклонная стальная серость, так присущая небу Северной Европы, всегда одинаковому и неспособному чем-либо удивить. Неплодородие земли уравновешивается упорным и боевым характером ее обитателей. Это Ютландия, именно здесь с детства пас скот отец Кьеркегора. Как-то раз, когда жизнь особенно ясно показала ему свой суровый характер, он воздел руки к небу и проклял Бога за несправедливость и жестокость, которыми тот населил мир. Позже он расскажет об этом сыну.
Немного погодя, в возрасте 12 лет, отец Кьеркегора покидает ненавистные ему ланды, уезжает в Копенгаген и поступает в ученики к своему дяде-чулочнику. Судьба осыпает его ласками, к сорока годам сей «негоциант, торгующий тканями и колониальным кружевами», уже достаточно Богат для того, чтобы отойти от дел и посвятить себя семье. Первую жену Бог у него отнял, но ему везет, коль скоро после этого он вновь обретает счастье, женившись на своей служанке, которая рожает ему семерых детей. Сёрен Обю появляется на свет последним. Отцу его уже 57 лет, поэтому последнего ребенка он считает «сыном старости своей».
Удачные биржевые спекуляции еще больше обогащают семейство Кьеркегоров, хотя страна, терзаемая бременем банкротства, прочно увязла в невзгодах.
Выйдя на покой, отец без конца размышлял. В нем глубоко укоренилась религия юности, испытавшая на себе влияние моравских братьев, равно как и суровость требовательного лютеранства. Порой он делится своими мыслями с окружающими. Кьеркегор-отец открывает в своем доме салон, где говорят о «достаточном разуме», об «абсолюте», «софизмах», «вечном спасении» и «трансцендентности». Самым примечательным его завсегдатаем является викарий Церкви Богоматери отец Мюнстер, которому впоследствии суждено стать епископом и превратиться в центральную фигуру всего датского христианства. Мюнстер, получивший романтическое воспитание, противостоял заявлявшим в те времена о себе гегелевским тенденциям в развитии теологии. В роли друга и духовного наставника отца он своими речами заложил фундамент воспитания юного Кьеркегора, который тайком следил за дебатами в родительском доме, хотя и ничего в них не понимал.
Но, невзирая на жизненный успех, а может, как раз по его причине Микаэль Педерсен Кьеркегор страдал от приступов тоски. Религия внушила ему неуверенность в вечном спасении души, а заодно и мысль о низости человека, плюющего в распятого на кресте Христа. Разве сам он не проклинал небеса? Поскольку «сын старости его» не должен повторить ту же ошибку, юного Сёрена с ранних лет воспитывают в духе той религии, где доминирует суровый отец, страх перед Страшным судом, сомнения в вечном спасении души, презрение к миру и муки окровавленного, принесенного в жертву Христа. Более того, старик сам решает заняться воспитанием сына: он заставляет его учить наизусть и многократно переписывать проповеди Мюнстера и библейские изречения, передает ребенку свои тревогу и беспокойство, тем самым перекладывая на него груз за совершенный когда-то им самим грех, а вероятно, даже и не один, но к этому вопросу мы еще вернемся. Также он развлекает себя, играя с сыном в самые странные игры. Они на пару устраивают по Копенгагену воображаемый променад:
«И тогда они выходили из города, направлялись к одному из соседних загородных замков, шагали вдоль моря, либо просто бродили по улицам. […] Во время таких мнимых прогулок отец рассказывал обо всем, что представало его взору. <…> Рассказы его всегда были злободневными, живыми и точными вплоть до мельчайших деталей».
Кьеркегору понадобилось совсем немного времени, чтобы усвоить этот волшебный дар отца. Помимо прочего, этот дар оказал влияние и на сыновье литературное дарование.
Несмотря на это, рано или поздно отец всегда возвращался в состояние извечной меланхолии, которую сын у него тоже перенял. Будучи ребенком, Кьеркегор уже успел стать стариком; выражаясь словами Чехова, «в детстве у него не было детства».
«Я не пришел к размышлениям с возрастом, а начал с них сразу. Говоря по правде, я сам есть размышление, от начала и до конца».
Вскоре умирают все братья, сестры и мать Сёрена, после чего отец приходит к выводу, что это божья кара: когда ты проклинал Его, Он тебя услышал. Тот крик, обращенный к небесам, вернулся шестьдесят лет спустя. Микаэль Педерсен Кьеркегор видит себя обездоленным стариком, пережившим собственное потомство – он «будто крест, возвышающийся над всеми надеждами».
В тот период отец часто говорил сыну старости своей: «Несчастно то дитя, что умирает в отчаянии, но без крика». Вот так, беспомощный перед своей тревогой, Кьеркегор достигает возраста зрелости. Как-то вечером, когда отец был пьян, Сёрен проник в его тайну. То был страшный момент, во многом определивший всю его дальнейшую жизнь:
«[И произошло] землетрясение, страшный удар, неожиданно открывший мне глаза на новый закон безошибочного толкования любых явлений. Тогда я догадался, что почтенный возраст отца был отнюдь не Божьим благословением, а скорее проклятием; что выдающиеся интеллектуальные способности нашей семьи служили лишь ее уничтожению; в тот момент я почувствовал, как меня стеной окружает тишина смерти».
Это «землетрясение» стало одной из ключевых вех в жизни Кьеркегора, и биографы философа не пришли на этот счет к единому мнению. Некоторые полагают, что причиной потрясения стало не страшное проклятие отца, а другое, более осязаемое преступление: Кьеркегор якобы узнал, может даже от самого родителя, что тот при жизни первой жены изнасиловал служанку, его мать.
Юноша убеждает себя, что ему суждено прожить самое большее 35 лет, и полностью меняет образ жизни. Будучи студентом университета, с 1834 по 1836–1837 годы, он ведет разгульную жизнь. Вооружившись манерами лондонского денди как во внешности, так и в морали, он вовсю предается излишествам и залезает в долги. Попутно открывает для себя оперу Моцарта «Дон Жуан», которая отворяет перед ним врата вселенной чувств и музыка которой наделяет это открытие всеми оттенками физического и интеллектуального сладострастия. Кьеркегор выдает себя за несерьезного, поверхностного кутилу; окружающих как магнитом притягивают его остроумие и интеллект. Одновременно с этим он постоянно доверяет дневнику, который заводит в 1831 году, все тревоги и духовные поражения, отдающиеся болью в душе. Этот дневник будет сопровождать его до конца жизни.
Что бы ни лежало в основе «землетрясения», какой бы поступок ни совершил когда-то его слишком богобоязненный отец[7], последовавшее за ним открытие привело к радикальным переменам в воззрениях Кьеркегора, а за ними просматривается его теория прыжка – внезапной и кардинальной трансформации во всем, что касается видения, понимания и ощущения окружающего мира.
Это «землетрясение» вселило в его душу отчаяние и тревогу, но в то же время привело на путь внутренних размышлений, в результате которых Кьеркегор узрел возможность божьего прощения, как то случилось, например, 19 мая 1838 года, когда на него «снизошла неописуемая радость» – поистине мистическое чувство, сравнимое разве с тем, о котором говорится в «Мемориале» Паскаля.
1.3.2. Заноза, впившаяся в плоть
8 августа 1838 года Микаэль Педерсен Кьеркегор умирает после двух дней агонии.
«Отец мертв.<…>Как бы мне хотелось, чтобы он прожил еще несколько лет. Его смерть я рассматриваю как последнюю жертву, которую он принес во имя любви ко мне. Ни о каком разладе со мной и речи быть не может, он сделал это, чтобы жизнь еще раз что-то для меня сделала, если, конечно, это вообще возможно» (11 А 243).
После смерти отца Кьеркегор отнюдь не испытывает чувства освобождения. Как раз наоборот. Микаэль занял свое место, принес себя в жертву сыну, и он, Сёрен Обю Кьеркегор, теперь должен признать свой долг перед жизнью. На него возложена миссия. Судьба сделала его избранным и наделила исключительным характером.
В мае 1837 года Кьеркегор познакомился с одной юной девушкой, Региной Ольсен. Эта встреча оказала влияние на всю его дальнейшую жизнь, равно как и на литературное наследие. О том, насколько глубоко им завладела любовь, можно судить по записи, сделанной в дневнике 2 февраля 1839 года:
«Ты королева (имя Регина означает „царица") сердца, укрывшаяся в самом потайном уголке моего естества» (11 А 347).
Можно не сомневаться, что образ Регины сопровождал его, когда судьба устроила ему испытание трауром, равно как и во время учебы. Дав ранее отцу обещание добиться присуждения ученой степени по теологии, 3 июля 1840 года Кьеркегор получает диплом с пометкой «похвально».
Тем временем он обручился с Региной. Чтобы понять, как ему удалось завоевать сердце девушки и устранить Фрица Шлегеля[8], досадного конкурента, претендующего на ее руку и сердце, достаточно прочесть «Дневник обольстителя». Помолвка в те времена считалась очень важным шагом: нарушить данное обещание означало стать предметом всеобщего осуждения, но в первую очередь – обесчестить ту, от которой ты отказываешься. Кьеркегор это прекрасно знал, но все же, работая над трактатом об иронии, стал вынашивать план порвать с Региной.
Таким образом, в период с 1840 по июль 1841 года Кьеркегор работал над диссертацией на соискание докторской степени, точнее – магистра искусств. В ней он демонстрирует оригинальность, разрабатывая концепцию иронии в связке не с тем или иным концептуальным построением, а с личностью – с конкретным человеком, Сократом. Теория иронии представляет собой первое звено его будущей индивидуалистской философии экзистенциализма. Этот труд свидетельствует о высокой философской культуре Кьеркегора, базирующейся на глубоком знании наследия древних греков и романтической философии. Что же касается не раз упоминаемого в этой работе Гегеля, то некоторые замечания Кьеркегора, равно как и далеко не полный перечень доступных ему трудов философа, наводят на мысль, что с его теориями он был знаком лишь частично. Кьеркегор выказывает преимущественно симпатию к иронии, за которую ратовал Сократ, но при этом выступает с позиций противника романтической теории иронии и указывает на скрытый в ней нигилизм, неприемлемый с точки зрения христианства, к числу основных сторонников которой относился в частности Фридрих Шлегель.
В январе 1841 года Кьеркегор произносит в копенгагенской Хольменскирке свою первую проповедь, которая оборачивается провалом – он понимает, что по причине застенчивости и тонкого голоса ему никогда не стать проповедником. Когда же в июле 1841 года университет принимает его труд к рассмотрению, Кьеркегор отсылает обратно Регине обручальное кольцо. А защитив 29 сентября диссертацию, тут же уезжает в Берлин, чтобы приглушить вспыхнувший скандал. Но чем обусловлен этот разрыв?
Регину Ольсен Кьеркегор конечно же любил. Ее присутствие явственно ощущается во всем его литературном наследии. Но несмотря на это, по какой-то неясной причине, которую философ и сам не мог с точностью назвать, он никогда не задумывался всерьез над тем, чтобы на ней жениться:
«Я никогда не думал жить с ней в мире и доверии в полном, всеобъемлющем смысле этого слова» (III А 166).
По всей видимости, Кьеркегору всегда было трудно полностью довериться другому человеку, а брак необходимо бы его к этому вынудил. Кроме того, можно предположить, что философ, сохранивший живые воспоминания и о «землетрясении», и о «жертве отца», перед лицом собственного желания мог испытывать замешательство и тревогу, опасаясь вводить Регину, девушку юную и веселую, в свою духовную вселенную, весьма и весьма безрадостную.
В своем дневнике Кьеркегор писал:
«Мне пришлось бы рассказать о самых ужасных вещах, о моих отношениях с отцом, о его тоске, о вечной ночи, таящей в себе мои заблуждения, мои желания, мои прегрешения».
Он чувствовал, что просто на это не способен. Об этой занозе в плоти Кьеркегор сказал, лежа на смертном одре:
«В моей плоти точно такая же заноза, как и у апостола Павла. Именно поэтому я и вышел за рамки привычных человеческих категорий. Она подтолкнула меня к мысли, что мне уготованы исключительные задачи. Именно она помешала мне соединиться с Региной. Раньше мне казалось, что положение дел может измениться, но это оказалось невозможным, и я с ней порвал».
Эта «заноза, впившаяся в плоть», вожделение и искупление, следующее за предвкушением вожделения, – ведь Кьеркегор страдал, даже еще не согрешив, – досталась философу в наследство от отца (чем и объясняется ударение на слове «плоть») и не позволила ему связать свою жизнь с какой-нибудь достойной женщиной. Кроме того, поскольку отец пожертвовал собой ради него, ему следовало «замкнуть круг» и тоже принести себя в жертву, но только христианству.
В первую очередь эта жертва сводилась к тому, чтобы не связывать себя узами брака и не идти по жизни по проторенному, традиционному пути. Кьеркегор не знал, как объяснить Регине Ольсен свою ситуацию, но и не желал мириться с решением, казавшимся ему жестоким и несправедливым.
В результате философ начинает вести себя так, что Регина в конечном итоге сама идет на разрыв, всецело осознавая необходимость подобного шага. На горизонте тут же появляется Фриц Шлегель – первый претендент на ее руку и сердце, с которым девушка и обручается в 1843 году.
Есть все основания предполагать, что ниспосланное Кьеркегору судьбой испытание в виде этой помолвки и последовавшего за ней разрыва послужили для него поводом глубже задуматься о своем земном существовании и судьбе, приобретавшей все черты исключительности. В условиях открытой неопределенности, которую и представляет собой жизнь, он воспользовался дарованной ему свободой и сделал трудный выбор, мучительный и обошедшийся очень дорого, оказавший влияние на палитру его чувств, изменивший его мнение о себе и отношение к нему окружающих.
1.3.3. Писатель и философ
В конце октября 1841 года Кьеркегор отправляется в Берлин. Там он предается размышлениям о смысле и последствиях сделанного им выбора, а также задается вопросами о своей ситуации. Вот какие строки можно прочесть в его дневнике:
«Моя вина заключалась в том, что я не верил… не верил, что для Бога нет ничего невозможного… но верить это одно, а искушать Господа совсем другое… и где между этими двумя понятиями пролегает граница? С другой стороны, в том, что я никогда не любил, меня обвинить нельзя» (III А 166).
Смириться с судьбой ему нелегко, в этом он усматривает «скрепленный слезами договор» с Богом, открывает в страдании четвертое измерение жизни, полагая, что именно оно придает ей истинный смысл.
В Берлине Кьеркегор первым делом отправляется в театр, чтобы послушать «Дон Жуана» Моцарта – произведение, в котором доминирующую роль играет фигура отца. С ноября 1841 по февраль 1842 года посещает лекции Шеллинга, «в надежде найти в его философии, в высшей степени критичной по отношению к онтологии Гегеля, объяснение реальности, которого в работах самого Гегеля отыскать не удалось»[9]. В первых рядах на этих лекциях сидят Михаил Бакунин и Фридрих Энгельс. Поначалу Кьеркегор воспринимает теории Шеллинга с восторгом[10], но вскоре совершенно к ним охладевает, считая, что они, претендуя на реальность и связь с философией, на самом деле от них бесконечно далеки и представляют собой лишь пустые, хотя и привлекательные обещания[11]. Несмотря на это, он перенимает у Шеллинга идею о том, что сознание начинает свой путь к знанию отнюдь не в состоянии абсолютной чистоты и непорочности – напротив, сам факт подобного путешествия внушает ему волнение и тревогу. Когда ему кажется, что буря в Копенгагене улеглась, Кьеркегор возвращается домой и замыкается в своем одиночестве, заполняя его единственно работой.
Зимой 1843 года магистр Кьеркегор публикует две религиозные проповеди, подобно всем остальным посвященные отцу, но они проходят незамеченными. На них не обращают внимания, поскольку все внимание просвещенной публики поглощено странной книгой, опубликованной неким Виктором Эремитой, в которой автор говорит о каких-то непонятных А и В.
«Или – или» знаменует официальное (и тайное!) пришествие Кьеркегора, явно разрывающегося между историей и философией. Опубликованный под псевдонимом, как и все остальные его философские произведения, труд «Или – или» описывает две первых стадии философии экзистенциальных этапов – этап «эстетика» и этап «этика». В книгу включен весьма любопытный роман «Дневник обольстителя» – совершенно скандальное для той эпохи произведение, в котором между строк просматриваются многочисленные черты отношений Кьеркегора с Региной Ольсен. Этот труд сразу же принес автору успех. Ему предстояло стать началом периода колоссального творческого усилия. Кьеркегор на одном дыхании произведет на свет целую череду трудов, черпая вдохновение в единении лирики и философии, размышлений о религии и диалектики, доказательств и описаний.
В течение шести лет будут опубликованы: «Тревога и трепет» (октябрь 1843), «Повторение» (в том же году), «Философские крохи» (июнь 1844), «Понятие тревоги» (в том же году», «Стадии жизненного пути» (апрель 1845), «Заключительное ненаучное послесловие к философским крохам» (февраль 1846), «Дело любви» (сентябрь 1847), три версии книги об Адлере (декабрь 1847, не опубликована), «Два небольших этико-религиозных трактата» (май 1849) и «Болезнь к смерти», а также «Трактат об отчаянии» (июль 1849). Помимо этих плодов его титанических усилий, вероятно, уникальных в истории философии и почти всегда предлагавшихся публике под различными псевдонимами (позже, в § 3.8.1 мы увидим, какую псевдонимы играли роль), Кьеркегор также публикует под собственным именем более двух десятков проповедей («Назидательных бесед») и ведет дневник!
Период с 1844 по 1849 год представляется лучшим во всей его жизни. В 1845 году, полагая, что его литературной деятельности пришел конец, он намеревается стать пастором, но эта задумка так и не будет иметь продолжения.
Кьеркегор использует все преимущества состояния, доставшегося в наследство от отца. Он заводит секретаря, начисто переписывающего его черновики, позволяет себе роскошь и потакает многим прихотям: вкушает дорогие вина и изысканные блюда, одевается по последней моде, путешествует по стране, а в мае 1846 года вновь едет в Берлин. Материальное благополучие гарантирует ему свободу и независимость, столь необходимые для работы мысли, и позволяет публиковать написанное за свой счет. В Копенгагене Кьеркегор приобретает известность, иногда даже удостаивается аудиенции короля Кристиана VIII, но при этом все же предпочитает людей простых – торговца, булочника, грузчика или детей, играющих «в кошку». Но, несмотря на это, тоска его по-прежнему не отпускает, а его полновластной хозяйкой становится тревога. Это явственно прослеживается по записям в его дневнике.
1.3.4. «Корсар»
Сатирический журнал «Корсар», в пылу господства либеральных идей 1848 года ставший на плодородную почву, пользовался особым расположением жителей Копенгагена, потехи ради выставляя на смех «уважаемых, мирных людей, служащих государству каждый на своем поприще». Хотя в адрес Кьеркегора этот журнал высказывался лестно, тот боялся, что его посчитают сообщником в этом желчном предприятии и обвинят в «обезличивании» мысли. Одна из статей, опубликованных редактором «Корсара», очень его разозлила. В ней автор превозносил до небес гениальное дарование автора «Или – или», а также эстетическую часть «Стадий жизненного пути», но при этом осуждал этические и религиозные отступления, которые сам Кьеркегор считал главными. В результате философ навлек на себя огонь язвительной критики со стороны «Корсара».
Журнал настолько жестоко высмеял походку Кьеркегора, его слишком короткие брюки, его трость и все прочее, что тот не мог даже по улице пройти, не став объектом насмешек. Нетрудно представить, какую травлю устроили на философа в обществе, где настойчиво пробивала себе дорогу мысль о том, что пресса является гарантом свободы выражения, а вместе с ней и истины.
По всей видимости, этот эпизод, им же самим и спровоцированный, укрепил убежденность Кьеркегора в том, что в жизни ему отведена роль жертвы и что он обязательно должен страдать, дабы искупить грехи свои и отца. На театральных подмостках поставили комедию, в которой некий теолог по имени Сёрен Торп – намек более чем очевиден – превратился в упрямого осла. Но еще более прискорбный факт заключался в том, что доверие к его трудам было подорвано, и читателя в определенном смысле избавили от необходимости в них разбираться по причине того, что там, якобы, обнаружились насмешка и бурлеск.
В этот самый момент, в страшной изоляции от окружающего мира, Кьеркегор получает еще один сокрушительный удар – ему становится известно о свадьбе Регины Ольсен и Фрица Шлегеля. В потайных закоулках души он надеялся, что девушка мысленно останется ему верна, что будет безутешно страдать и возложит на свои плечи часть бремени его жертвы. Он предпринимает шаги, чтобы с ней увидеться, но в ноябре 1849 года получает отказ сначала от ее отца, а потом и от мужа. Его отношение к Регине впоследствии превратится в настоящую манию – выход своим чувствам он будет находить в религиозных рассуждениях, изображая в них бывшую невесту в облике различных евангельских персонажей.
Кроме того, Кьеркегору пришлось пережить и крах дружбы, основанной на общем увлечении философией. По возвращении из Берлина он близко сошелся с Расмусом Нильсеном, молодым преподавателем моральной философии, разочаровавшимся в идеях Гегеля. Посвятив его в тайну своих псевдонимов и приоткрыв завесу над замысловатой общей картиной своих трудов, Кьеркегор затем устроил ему ловушку, опубликовав статью под новым, неизвестным Нильсену псевдонимом, которую тот жестко раскритиковал. После этого философ еще больше убедился в своем одиночестве, осознал, что его никто не в состоянии понять, и отдалился от Нильсена.
И вновь окунулся в литературную деятельность.
1.3.5. Дело Адлера
В истории с «Корсаром», делая выпады против сатирического журнала, Кьеркегор выступал с позиций поборника христианской морали. Однако церковь хранила молчание, и он почувствовал, что его опять все оставили. Это еще больше убедило философа в том, что государственное лютеранство, в том виде в каком оно существовало в Дании, совсем не та требовательная религия, которую ему когда-то прививал отец, а всего лишь огромный компромисс, заключенный со светским обществом в ущерб истине христианства. Но абсолютная истина, как он неоднократно говорил, не может быть предметом соглашения. Себя же он видел в роли реформатора – не того, кто преобразует или возрождает общественные институты, а того, кто пробуждает сознание, доводит до умов трагизм земного существования, вновь вводит в обращение такие категории как идеал, моральные и религиозные требования, добровольно соглашается ради этого принести себя в жертву, ведь исключительный человек всегда готов пожертвовать собой, дабы до последнего часа подчиняться логике своей внутренней истины. Открыто Кьеркегор не выдавал себя за образец для подражания, но при этом пребывал в уверенности, что его борьба и жертва жизненно необходимы для реформы христианства в том виде, в каком он ее понимал.
Когда пастор Адольф Петер Адлер осудил его от лица официального духовенства, философ увидел в этом еще одно доказательство того, что организованное, государственное христианство является главным препятствием для христианства истинного, не давая человеку приобрести столь необходимый личностный опыт и познать святую истину. Получив блестящее образование, Адлер был посвящен в сан. Его, человека пунктуального и покорного, настоящего госслужащего, поощряла и поддерживала государственная церковь. В один прекрасный день, когда на него снизошло божественное откровение (?), он в исступлении захотел «стать христианином», не соблюдающим никаких правил. В итоге Его объявили «одержимым» и лишили сана.
Кьеркегор долго интересовался случаем Адлера и посвятил ему свою книгу, которую так и не опубликовал, хотя переписывал ее три раза, продолжая работать над ней и незадолго до смерти. Дело Адлера – живой пример того, как трудно стать христианином. С каждым годом этот вопрос интересовал философа все больше и больше. Кем нужно быть – гением или же апостолом? Виртуозно и свободно толковать Священное Писание или же стать одним из тех, кто, живя обычной человеческой жизнью и повторяя на собственном примере драму христианства, может придать ему связный характер, основываясь при этом на собственном опыте, а не на умозрительных заключениях?
Государственная церковь стала его врагом, а вместе с ней и ее официальный представитель епископ Мюнстер, исповедник отца Кьеркегора и почти что его духовный наставник.
1.3.6. Религиозное противостояние и смерть
Самое печальное было в том, что Мюнстер в глазах философа воплощал в себе разлад между жизнью и христианской доктриной. Он олицетворял добродетели государственной церкви, которая прекрасно играла свою роль, но только для пользы самого государства. Светский блеск его сана глубоко задевал Кьеркегора. По воскресеньям, поговорив на проповеди об отречении и аскетизме, епископ Мюнстер в роскошных, соответствующих его положению одеждах отправлялся обедать в королевский дворец. Философ же между жизнью и институционализированной христианской доктриной видел ту же пропасть, которую когда-то уже изобличил, критикуя Гегеля, то есть пропасть между действительностью и философскими спекуляциями.
Своего пика кризис достигает в сентябре 1850 года, когда Кьеркегор публикует «Школу христианства». В этой работе он выдвигает на первый план «возмущение» Христа, который страдал и умер на кресте во искупление человечества, что представляет собой, если можно так выразиться, «костяк» всего христианства. В официальной церкви, какой ее видел Кьеркегор, было все что угодно, но только не возмущение: она представляла собой мирный договор со светским обществом.
Мюнстер отказывается встречаться с Кьеркегором, который, не желая публично обрушиваться на епископа с нападками, в 1852–1853 годах хранит молчание и погружается в душевные искания. Об этом свидетельствует дневник Кьеркегора. В нем есть строки о внутренних конфликтах и противоречивых мыслях философа о роли христианина, христианства и самого епископа Мюнстера. Если бы государственная церковь по существу приняла к сведению критику конфликта между своими установками и христианской жизнью, пишет он, кризис, который неизбежно ждет ее в конце, можно было бы значительно смягчить. Но Мюнстер ответил молчанием, из чего Кьеркегор заключил, что примирение больше невозможно.
30 января 1854 года епископ умирает. Рушится последний барьер, заставляющий страдающего глашатая воплощенной истины соблюдать сдержанность и осторожность. На смену Мюнстеру приходит профессор Мартенсен, в глазах Кьеркегора представляющий квинтэссенцию объективирующих теологических спекуляций и являющийся символом светского компромисса государственной церкви. Когда на похоронах епископа Мюнстера Мартенсен заявляет, что покойный был «свидетелем истины и одним из звеньев цепи, объединяющей времена апостолов с современностью», Кьеркегор, не выдержав, публикует статью «Неужели епископ Мюнстер действительно был „свидетелем истины“?»
Неблагодарность Кьеркегора и его подлые нападки на память горячо любимого многими человека приводит в возмущение весь Копенгаген. В газетах разгорается жаркая полемика, и философ срывает зло на Мартенсене, приводя такой аргумент: Мюнстер просто не мог быть свидетелем истины, потому что единственная его заслуга заключалась в примирении гедонизма Гете со страданиями Христа. С Мюнстером церковь отдала предпочтение не ореолу мученика, а светским славе и богатству. Но церковь несовместима с государством, представляющим не индивида, а массу, толпу, тогда как христианство обращается напрямую к конкретному человеку. И такое понятие как государственная церковь просто немыслимо, раз вечное спасение носит личный, а не коллективный, и уж тем более не «политический», характер.
Для полного счета Кьеркегор так же злобно критикует студентов, изучающих теологию, – «пиявок, которые только и мечтают заполучить приход, обеспечивающий им покой, благоденствие, хороший доход, и позволяющий жить единственно проповедями». Благоденствие такой степени, говорит Кьеркегор, что скоро по воскресеньям придется закрывать не только мясные и прочие лавки, но и храмы.
«Реформа Церкви, которая отказалась бы от Библии, сегодня сыграла бы такую же роль, как когда-то реформа Лютера, отказавшаяся от Папы Римского. Повышенное внимание к Библии, которое легло в основу религиозности эрудитов и юристов, по сути есть не что иное, как банальная забава» (IX А 442, 1848).
В своих внешних проявлениях протестантизм как разрыв с представляемой католицизмом традицией рискует еще больше заразиться модой и духом века. Множество подобных аргументов содержалось в печатном листке под названием «Мгновение», с периодичностью издаваемом Кьеркегором на свои деньги (при его жизни вышло девять выпусков и еще один после его смерти).
Борьба еще больше изнурила философа, и без того обессиленного другой драмой, из-за которой одиночество навалилось на него с новой силой, если это, конечно, вообще было возможно, из-за расставания с Региной. Ему было бы достаточно украдкой бросать на нее взгляды на улицах столицы, но вскоре его возлюбленной было суждено отправиться вслед за мужем, назначенным губернатором датских Антильских островов. В день отъезда, 17 марта 1855 года, Регина назначает Кьеркегору встречу прямо на улице, дабы избежать пересудов. «Да благословит тебя Бог, Сёрен, пусть все будет, как ты решил». Философ ничего не отвечает. Лишь отступает на шаг назад и склоняется перед ней в поклоне. Больше они не увидятся.
Регина переживет его больше чем на пятьдесят лет.
Свои памфлеты он озаглавил «Мгновение», желая подчеркнуть потрясение, которое испытывает человек при встрече с Богом и осознает при этом, что с этого самого мгновения для него самым парадоксальным образом начинается вечность. Кьеркегор с горечью констатировал, что ни один из его современников не мог, повинуясь обету, ответить на кажущийся простым только внешне призыв Христа апостолу: «Надень одежду твою и иди за мною!»
2 октября вконец изможденного Кьеркегора находят без сознания на улице и отвозят в больницу. Там он отказывается встретиться со своим единственным оставшимся в живых братом, полагая что тот как епископ тоже запятнал себя компромиссом церкви с государством. Здоровье его неуклонно ухудшается, но конкретную причину этого доктора установить не могут. Отказавшись от последнего причастия, 11 ноября Сёрен Кьеркегор умирает в возрасте 42 лет, пав в сражении за истину и парадоксальное христианство, отвергающее общину и отдаляющееся от людей, чтобы приблизиться к трансцендентности…
Как выяснилось, из всего богатого наследства у него осталась небольшая сумма, которой хватило только на то, чтобы его похоронить. Все остальное он принес в жертву возложенной на него «миссии». После погребения племянник прочел над могилой строки из Апокалипсиса (III, 14–16):
«Так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия:
Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч!
Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».
Кьеркегор покоится на копенгагенском кладбище Фру Кирке.