Падают, падают, падают враги. И даже падают те, кто держит щиты. И поток ревущих стрел ослаб.
Но не прекратился.
Вскрики рядом. Можно не смотреть…
День лишь начинается. Всем укрыться. Лечь.
Да, это даже не начало. Даже не обмен приветствиями.
Щиты на том берегу сдвинулись вновь в сплошную линию.
Пронзительный звук рожков.
А ведь как-то уж очень легко они уступили, с сомнением подумал Венедим. Он огляделся. Убитых относили в сторону, раненых перевязывали. Тех и других было немного – но для бойцов, многие из которых впервые в жизни посмотрели в глаза такой вот смерти, и это было почти потрясением. Когда человек, стоящий рядом с тобой, вдруг захлёбывается собственной кровью… когда корчится от невыносимой боли, от которой и кричать-то невозможно, а ты ничем не можешь помочь ему… а в ушах звон, и шершавый язык царапает шершавые губы, и кто-то впереди падает, сражённый уже твоей стрелой, и так же с муками расстаётся с жизнью…
А ведь, если разобраться, ещё ничего и не начиналось.
И прошло добрых полчаса, прежде чем всё началось по-настоящему.
Рогдай почувствовал что-то странное: будто дуновение ветра сверху. Он поднял лицо. Небо сделалось низким и холодно-хрупким. Что-то предостерегающе каркнул Якун. Да-да, хотел сказать Рогдай, ничего страшного… тяжесть становилась невыносимой. Невидимые руки давили на плечи. Сильнее и сильнее. Рогдай наклонился чуть вперёд и шагнул шаг и ещё шаг – широко расставив ноги, ссутулясь, принимая тяжесть на крестец и бёдра. Кругом потемнело, и даже солнце стало тёмным. Он не уловил того мига, когда упал – просто увидел себя лежащим, увидел – будто со стороны… раздавленный краб. Застонав от унижения, он повернулся, нашёл опору для рук, напрягся. Будто бы вставал с мельничным жёрновом на спине… Что-то трещало. Сквозь темень он увидел Якуна, который стоял – стоял! – подняв правую руку со скрюченными пальцами, и что-то выкрикивал гортанно и ритмично.
Потом Рогдай вновь упал – подломилась рука.
А потом всё как-то кончилось. Остался шум, кружение головы, желание лежать и не вставать. Железный или медный вкус во рту. Кто-то ворочал его, делал больно. Рогдай открыл глаза.
Незнакомый слав ощупывал ему плечи и руки.
– Я никогда не видел, чтобы человека так корёжило, – сказал он. – Но ты крепок, стратиг, кости все целы.
В голове чуть прояснилось. Это был Пактовий.
– Ф-фу… что это было? И… постой. Где все?
– Кто?
– Ну, здесь же было… – он огляделся. – Померещилось. Ничего себе…
– Кого ты видел?
– Да многих… Помоги-ка встать. Я долго… так?
– Минут сорок. Якун сказал: часа два проваляешься.
– Вестовые были?
– Были. Отпустил.
– Что впереди?
– Те – стоят. Чего-то ждут.
– Пока я сдохну… Ладно, пошли обратно.
И они пошли. Ноги не желали вставать туда, куда он хотел их поставить. Но потом и он, и они вроде бы приспособились, стали понимать друг друга…
Шатёр. Полуразвалины. Расчищенная площадь, стол под навесом, горсточка людей. На всё смотришь, как из-под воды, из воздушного пузыря. Звук не проходит?.. Всё, однако, слышно… вроде бы.
Он будто никогда не был на этом месте и людей видел впервые, хотя и знал откуда-то (из сна?), как их зовут и кто они такие.
– Алексей, – шепнул он так, чтобы другие не услышали. – Поглядывай на меня. Если буду делать глупости – руби. Понял?
– Хорошо, дядюшка, – тот кивнул с излишней серьёзностью, и Рогдай понял: врёт, не зарубит. В крайнем случае свяжет.
И то хорошо…
Наверное, какое-то невидимое колесо там, на том берегу, сделало круг, невидимым выступом зацепило невидимый рычаг… Венедим услышал далёкие команды, в небо взметнулись – плотной щетиной – копья с флажками, щитоносцы опрометью бросились к самому обрезу берега, под кем-то обрушилась земля, в воду полетели люди и оружие… Лучники Венедима, не дожидаясь взмаха руки командира, открыли стрельбу, целясь над самым обрезом чёрных щитов. И немедленно оттуда, из-за щитов, полетели в ответ ревущие стрелы. Ответный залп был плотен и меток, зловеще меток…
Венедим понимал: сейчас слишком многое зависит от того, выстоят ли его люди под этим убийственным потоком – или сдадутся духом. Он неторопливо стянул с плеча бесценный тисовый двуизогнутый лук, укреплённый рогом сильного лося, воткнул перед собой в землю с десяток стрел, возложил одну на тетиву и стал выбирать глазом цель. Сплошные щиты… ага, вот брешь. Он выступил из-под укрытия частокола, вмиг прицелился, отпустил стрелу в полёт – и шагнул обратно. Кто-то рухнул там, в бреши; щиты сомкнулись. Следующие стрелы он пускал наугад – так, чтобы они сами находили цель. Ревущие стрелы летели всё гуще, совсем рядом, врезались в столбы, защищавшие его, – он делал вид, что его это не касается. Одна рванула перевязь на плече, он только скосил глаза…
Его тысяча – держалась, держалась…
За рёвом чужих стрел он почти не слышал чужих барабанов, и поэтому начало штурма застало его врасплох.
Щиты местами остались стоять – по пять из каждой двадцатки? примерно так… – а прочие упали, и в бреши бешеными потоками хлынули саптахи и крайны, круглые щиты и блестящие маленькие шлемы… Все они несли с собой надутые бурдюки, по два в связке, и бесстрашно бросались в поток, и поток увлекал их налево, налево… десятками они гибли под стрелами, и в какой-то момент Венедим понял, что бросили их вперёд для того только, чтобы лучники его, забыв осторожность, начали высовываться для стрельбы по такой простой мишени… да, из-за оставшихся щитов их били прицельно, едва ли не на выбор, но уже ничего нельзя было сделать, никто просто не увидел бы его команды и уже тем более не услышал бы. Бой входил в ту стадию, когда из всех команд остаётся одна: "Бей!"
И Венедим сам решил следовать ей.
Он хладнокровно, одного за другим, сразил семерых конкордийских (или степных? кто их теперь разберёт…) лучников, излишне увлёкшихся охотой на его солдат. Да, и на том берегу брал верх азарт боя, вещь страшная, погубившая многих – но и многих спасшая, а кроме всего прочего, и неизбежная, как болезнь дождливой зимой…
Потом чужая стрела ударила его в нагрудник и опрокинула навзничь.
Когда он встал и вернулся на своё место, река была буквально запружена массой переправляющихся солдат. Он вскинул привычным движением лук – и левой руке что-то помешало. Он посмотрел. В нагруднике застрял огромный чёрный наконечник. Древко стрелы, очевидно, разлетелось в щепы. Хороший бой… Как все настоящие лучники, он презирал рамочные луки – и по той же причине опасался их. Стрела на стрелу – любой деревенщина окажется сильнее тебя…
В два удара он выбил застрявший в железе наконечник. Вновь вскинул лук. Можно было не целиться, и он, содрогаясь внутренне, стал выпускать стрелу за стрелой в кипящую брызгами людскую кашу.
Колчан опустел, но маленький оруженосец (не по возрасту, просто ростом не вышел) уже волок вязанку новых стрел. Припав к земле, он наполнил Венедиму колчан, а оставшиеся полсотни воткнул в землю – чтобы были под рукой. Побежал обратно, упал и уже не встал.
Венедим был уже как упившийся на свадьбе музыкант – ничего не слышал, никого не видел, а только играл. Он не видел того, в кого стрелял, не смотрел, попала ли стрела в цель. Пот заливал глаза.
Рука сама потянулась к мечу, когда пришло время мечей.
Драган так и не понял сути того, что с ними случилось. Первой почувствовала неладное Живана: вдруг всхлипнула горлом и уронила на настил лук. Авид бросился к ней, думал, что – долетела шальная стрела…
У девчонки были белые остановившиеся глаза. Она ничего не видела и не понимала. И тут же сам Авид стал оседать, медленно-медленно.
– Ты что? – крикнул Драган сердито.
– Тяжесть… – и Авид лег на спину, разбросав руки. – Тяжжж…
Драгану показалось, что он не дышит.
Но нет, брат дышал – да только дышал так, будто поперёк груди его навалены были невидимые мешки.
А когда сам Драган повалился, сбитый с ног тем, что земля и небо вдруг поменялись местами, Авид добавил:
– Змеи…
И, умирая от дурноты, Драган увидел нескольких летучих змей, в точности таких, какие были тогда… он уже не знал, что такое "тогда" и с чем в жизни оно соотносится, сейчас самое важное было – не умереть… И всё равно он встал на колени и поднял маленький охотничий лук брата. Ему казалось, что лук весь умещается в его кулаке.
Змеи были какие-то понарошечные, не змеи даже, а летучие червяки. Драган смеясь посылал в них стрелу за стрелою, а они вились вокруг, не решаясь приблизиться. Потом он упал лицом вниз, настил уходил из-под него, и он вцеплялся пальцами и вис на пальцах, чтобы не отцепиться и не упасть в небо… Авид плакал и смеялся над ним, и часто-часто хлопала тетива.
Сверху видно было, как по войску проходит какая-то рябь. Но проходила она лишь по тем хорам, что ещё не вступали в непосредственную схватку. Якун стоял спокойно. Наверное, он был полностью уверен в своих учениках, стоявших на боевых линиях – а уж тем более в добровольцах, отдавших себя на медленное источение чужими чародействами.
Да и то сказать: первый, во всю силу удар, обрушенный на Рогдая, всего лишь ошеломил его на полчаса…
Рогдай взял принесённый бокал ледяной, с лимоном, воды, выпил маленькими медленными глотками. Покосился на Войдана с женой. Они всё так же стояли неподалёку, держась за руки. Блажена была уже седая. Лёгкие, как паутина, как бумажный пепел, волосы, аккуратно собранные в узел на затылке. Морщинистое лицо, почти чёрные круги вокруг провалившихся глаз…
Никому нет оправдания, вдруг подумал Рогдай. Правда, он не знал, была ли то его собственная мысль – или же нечто, нашёптанное невидимым врагом.
…Войдан предлагал сдаться, а чтобы мы не подумали, что сделал он это предложение из трусости – выбрал самую страшную смерть, смерть через тоску и медленное разрушение. Защищая при этом нас, тех, кто не захотел его слушать…
На левом крыле в двух местах почти одновременно в небо взлетели и лопнули ракеты жёлтого дыма: знак того, что противник зацепился за береговые укрепления и передовым тысячам наличными силами не справиться. И почти тут же такая же ракета взлетела на самом фланге правого крыла.