Грехопаренье
В середине шестидесятых после очередного погрома литературы, учиненного ЦК, я решил смотаться в Революционск. Денег, как всегда, не было. Жена, как всегда, скандалила, подозревая меня в намерении удрать с бабой. Голенький сын и мохнатая собака в тоске следили за моими передвижениями по квартире, беззвучно молили: возьми нас с собой! Удрать было необходимо: партия висела повсюду неподвижной тучей, ссала ледяным дождем. Я снял с буфета саксонскую вазу, бабушкино наследие, отнес ее в комиссионку и, не заходя домой, улетел на Кукушкины острова.
О эти острова, нам всем тогда они казались вольером воли, хотя режим там был по-провинциальному еще более суров и туп, чем в столице. Сама география этих земель и их захватывающие дух пейзажи, очевидно, способствовали этому блаженному заблуждению. Задолго до приземления самолет почему-то – скорее всего, по требованию стражей родины – сильно снижался. Можно было видеть живую массу воды и на ней военные корабли. Всегда неожиданно возникал на горизонте рельеф главного кубарьского хребта. Он медленно приближался, вырастал, обогащался видом трехглавой горы Святош. Самолет садился, и ты сразу видел рядом со зданием аэропорта пучки трепещущих под ветром пальм. Они бесповоротно отвлекали тебя от изваяний исторических истуканов, Ленина, Дзержинского, Федота Скопцо. Юг, Океан, Воля! Транспарант с надписью «Партия дала советскому человеку право на отдых!» превращался просто в раздувающуюся парусину.
В тот день под вечер я добрался до набережной, о которой страстно мечтал в прокисшей Москве. Стоять и смотреть на море – вот и все, что мне нужно. Максимум взоров на перемещение воды, минимум – на перемещение масс. А между тем необычное оживление царило здесь. Взоры, должен признать, то и дело отвлекались к толпе, которая выглядела как-то странно, не совсем по-советски. Какие-то лунатические вывески появились тут со времени моего последнего приезда, например «bodega» (латинскими!), «taco», «tortilla», «Hacienda Eldorados» (все латинскими!), и наконец то, что меня чуть не сшибло с ног, – «Coca-Cola»!!! Все советское между тем было каким-то непостижимым образом замаскировано. На Доску почета, например, было натянуто полотно с танцорками фламенко.
Над толпой слышались усиленные микрофонами команды: «Джинсы, рассредоточиться!», «Джинсовые юбки, подойдите к колоннаде!», «Платформы, платформы, а ну-ка пробежались!», «Плащи, двигайтесь к банку!». Какой-то юркий субъект с громкоговорителем взвизгнул мне прямо в ухо: «Плащ, куда вы тащитесь? Вам же сказали – к банку!» Только тогда я заметил грузовик с откинутыми бортами и на нем знакомого режиссера-литовца. Тогда все прояснилось: здесь на фоне кукушкинского архмодерна идет съемка худфильма о «пылающем континенте».
Кое-как выбравшись из массовки, я пошел к порту, и тут передо мной предстало новое наваждение. У причала рядом с привычными рыбными тральщиками был ошвартован старинный, но как новенький, пароход с двумя высоченными трубами. На носу у него золотыми буквами значилось имя «Цесаревичъ», а на корме трепыхался дореволюционный триколор. Приблизившись, увидел, что по палубе парохода прогуливаются дамы с парасолями и офицеры в белых фуражках. Один из них перегнулся через борт и крикнул: «Стас! Эй, Ваксино! Стой там, где стоишь, я спускаюсь!» Это был знаменитый актер, мой частый собутыльник тех времен. Предвкушая очередной загул, он скатился по трапу, да не один – за ним влеклись две барышни серебряного века, в которых знающий человек мог тотчас же опознать полупрофессионалок из владивостокского Дома офицеров. «Вперед, Стас! – шумел экзальтированный актер. – Здесь такая клевая бодяга открылась!» Так в устах актерской братии немедленно трансформировалось испанское слово «bodega».
В этой полуподземной «бодяге» среди бочек с вином сошлись представители двух киногрупп. Но там уже сидели и двое из третьей – молодые московские лицедеи, игравшие тут в интерьере бальнеологического курорта юных ленинцев Маркса и Энгельса. Не сняв грима и костюмов, они хлестали дешевое винище и драли воблу. Публика не могла разобраться, кого эти молодчики напоминают, тем более что, хохоча и матерясь, они называли друг друга mein lieber Karl, mein lieber Fritz и что-то пели на пфальцском языке.
Вбежал, вернее, кувырком скатился народный кумир Невинномысский. Он был в гриме Ленина. Оказалось, тут есть еще и четвертая киногруппа, снимающая фильм «Ленин на Кукушкиных островах». Этот малый, считавшийся большим борцом за «правду XX съезда», вопил своим молодым друзьям: «Святотатцы! Святотатцы!», в том смысле, что, перевоплотившись в святые образы, они не имеют права, не сняв грима, надираться в «бодяге». Вскоре они, уже втроем, хлестали винище и голосили «Черного кота».
Между тем постановщик фильма о «пылающем континенте», рослый, с трубным голосом Гришка Гравитаускас, уже спускался в подвал во главе своей камарильи. Какой-то подголосок докладывал ему, что горком КПСС требует немедленно снять оцепление с набережной и боковых улиц. Гришка зычно ответствовал: «Передай им, что, пока я здесь снимаю, их горкому придется работать в подполье!»
Подвал в конце концов заполнился до отказа киношной братией и девчонками из массовки. У всех в ту ночь крыша поехала под океанским пассатом и среди декораций внешнего мира. Пили, насколько помнится, чудовищную гадость – крепленый портвейн, – но чувствовали себя великолепно.
Боже мой, да что же это было за время такое, думал я сейчас под ровный гул мотора «Делорена» на федеральной трассе 95. Что за перекрученные мозги, что за безумные эскапады? Смутный и бесноватый ропот рабов. В тридцать лет чувствуешь себя пацаном, солдатом в самоволке. Отвергаешь безбожие, но и не преклоняешься перед Богом. Химическая буза затягивает тебя в прорву язычества; вакх-аналия, грехо-парение. К счастью, не все постыдные мизансцены нашей «бодяги» ясно высвечиваются в памяти, а дальнейшее скотство, всю мочь до утра, в турбазе «Кубарьская коммуна» вообще завихряется в темной воронке; не гони, не жми на педаль, старик, ограничение скорости 65 миль в час.
Когда я вернулся в двенадцатом часу ночи, весь дом был освещен, в окнах двигались бодрые люди. Оказалось, за это время прибыл Дельфин со всем своим семейством, то есть с женой Сигурни, тестем Малкольмом Тейт-Слюссари и моими внучатами Полом и Кэтти. Сестры накрывали на стол, полыхали телевизоры, звучал мажорный Бетховен, и мой приезд не сразу был замечен.
Часть VII
Кукушкины островамалый роман
На борту «Муромца»
Итак, во второй половине девяностых, в какой точно год – не важно, в сезон Блаженных Пассатов в Революционск стали стекаться со всей метрополии, а также из ближнего и дальнего зарубежья многочисленные посланники на Месячник Островов российских. Значение этому событию придавалось исключительное: месячник, прежде всего, должен был подтвердить целостность тысячелетнего государства. Невзирая ни на какие тектонические сдвиги, оторвавшие за последние годы от геологически единого массива отдельные куски суши, в умах и сердцах подлинных патриотов Русь должна была предстать как несокрушимый монолит.
Эту тенденцию писатель Стас Ваксино уловил, едва лишь вошел в первый класс самолета «Илья Муромец» аэрокомпании «Кукушкины крылья». Все кресла, кроме его собственного, были уже заняты известными членами Государственной Думы от левых фракций. Устраиваясь и поглядывая на сополетников, он узнавал примелькавшиеся телевизионные образины преда Шкандыбы, головы Жиганькова, воителя Калоша, ваятеля Саблезуба. Странная произошла трансформация понятия «левый», думал он. Ну какие же они левые, эти бывшие обкомщики и райкомщики, гэбэшники скрытые и явные, солдафоны советской муштры, мужланы в дорогущих костюменциях, будто пошитых в закрытых ателье их любимой эпохи? Что общего у них с европейской «левой» – ну, скажем, с троцкистами двадцатых годов, с Маяковским, Бриками, Луи Арагоном? Можно ли назвать левыми людей, жаждущих восстановить самую кондовую версию сталинизма, всеми фибрами души ненавидящих всяческое западничество?
Тут Ваксино заметил, что и сам является объектом внимания со стороны попутчиков. То депутат-гэкачепист Дубастый шибанет взглядом, то Саблезуб смажет лукавиной, а то и сам товарищ Жиганьков навострит глазик, похожий на клюквочку в квашеной капусте. Кое-кто даже переговаривался или через стюардессу обменивался записочками явно по его душу. Что это значит, да и вообще, как я оказался в такой компании, подумал старый космополит. Вдруг обожгло: да ведь там, на Кукушкиных-то островах, вроде бы недавно власть сменилась! Кажется, и «Пост» и «Таймс» писали о том, что на выборах в русских заморских территориях, этих самых Cuckoo Islands, победу одержали коммунисты. Вот теперь все они, эти «левые силы», и съезжаются туда как в свою вотчину. Да, но я-то тут при чем, меня-то почему к «красному поясу» пристегнули, да еще и дорогу оплатили первым классом? Ведь я-то для них в лучшем случае «безродный отщепенец» – не так ли?
События далее приняли еще более странный оборот. После взлета за завтраком «левые силы» сильно поддали. Жиганьков поднял тост «За Неделимую!», и все обернулись с бокалами к писателю, а те, кому было не с руки, вылезли из кресел и подошли поближе.
– Хотим вас поприветствовать, Влас Ваксаков, писатель земли русской! – произнес Дубастый.
– За Власа! – прошумела вся кабина.
Далее изумленный профессор сообразил, что и здесь, как в университете, его трактуют Власом, а не Стасом, хотя ему казалось, что прежнее имя давно уже на родине забыто. Подоплека этого сюрприза оказалась на редкость нехитрой.
Чуть ли не сорок лет назад он вошел в советскую литературу с четырьмя повестушками о деревне. Почвенники тогда шумно приветствовали молодой талант – нашего полку прибыло! Парень и выглядел ладно, волжанин с ударением на «о», носил бороду лопатой на бурлацкий манер, да и имя имел хорошее, исконное – Влас Ваксаков! Сколько воды и водки с той поры утекло, в этой повести не подсчитаешь, корежило литературного вьюношу так, что и бороду свою он где-то в богемных вихрях забыл, и имя свое извратил на интернетовский манер за многолетье до Интернета, а вот, оказывается, в памяти нынешних политвитязей так и остался автором четырех опусов о почвах: «Овсо», «Пшано», «Зыби» и «Зяби». В последней штучке, надо сказать, проглядывало уже что-то антинародное, был уже сигнал тревоги еще в те времена в «Нашем современнике», однако и об этом теперь никто не вспомнил. Ты наш, Влас!
– Позвольте, господа, – воспротивился было Ваксино, но был прерван тяжелой, но ласковой дланью Шкандыбы.
– А вот так не надо, Власушко! Зачем же так по-иностранному-то – «господа»? У нас тут товарищество нарастает!
– Вы хотите сказать, что «господа» – это по-иностранному? – удивился литератор,
Державный ваятель Саблезуб укоризненно, по-товарищески, как один человек искусства другому, проговорил, покручивая головою:
– Эх, скрутила тебя чужбина, Влас! А ведь как, я помню, ты зяби-то наши пел, как ты их оглаживал неравнодушной рукою, как они под ладонью твоею шелестели зеленой волной!
– Ни фига они не шелестели! – начал злиться сочинитель. – Зяби, господин депутат от аграрной партии, шелестеть не могут. Это не растения, к вашему сведению! Зяби – это вспаханная земля-с! – Напрасно я добавил это «с», подумал он, злясь теперь уже на самого себя. Разве можно в стиле Таврического дворца-то с воровской шайкой?
Депутатам, однако, эта «земля-с» чрезвычайно понравилась. Вот так надо теперь говорить, как Ленин. Такой сарказм будет высказан «Яблоку»-с, господа-с! Калаш позвал стюардесс:
– Нут-ко, Тамарушка, Ольгушка, откройте-ка нам «Кликуши»!
Девушки тут же явились с «Вдовой Клико». Тост был предложен опять за Власа Ваксакова, на книгах которого, оказывается, все присутствующие росли. Проросло твое овсо, наш друг, в сердцах русичей, хоть и пришлось тебе намаяться на чужбине!
Стас совсем взъярился:
– Какой я вам Влас?! Вы, я вижу, ничего не знаете моего, кроме тех повестушек. Ну так знайте, я автор двадцати больших романов под другим, то есть моим настоящим, литературным именем!
Компания как бы не особенно и вслушивалась в его восклицания, посмеивалась, переговаривалась друг с другом, один только идеолог Жиганьков был очень внимателен, даже рукой расширил орган слуха. Выслушав, приблизился вплотную и под той же самой рукою, которой слушал, шепотнул:
– Забудь, Влас, это все наносное. Забудешь, и мы не вспомним.
Тут «Илья Муромец» вошел в зону турбулентности, и депутаты разошлись по своим креслам то ли предвкушать победу народного блока и запрет всех других партий, то ли, наоборот, кошмариться от противоположной перспективы: сатрапы Ельцина разгоняют Думу и запрещают авангард трудящихся. Куда меня несет, ныло в зубах у Стаса Ваксино. Ведь не в страну богемных воспоминаний лечу, а в чистый совдеп.
Оказалось не так все однозначно.
В аэропорту делегацию «левых думцев» ждала огромная толпа островитян с красными знаменами, православными хоругвями, портретами Ленина, Федота Скопцо и главного гостя Жиганькова. Нашлись, однако, и те, кому интересен был Стас Ваксино. Группа журналистов, не обращая внимания на коммуняг, окружила старого сочинителя. Ни о каком Власе Ваксакове они никогда и не слышали, а вот ваксиновские романешти явно читали.
– Вы даже не представляете, господин Ваксино, какое значение ваш приезд имеет для тех, кто еще не совсем спятил на Кукушкиных островах, – сказала ему молодая остроносая журналистка.
Стас, взглянув на нее, вдруг задумался о феномене нового русского остроносия и стал отвечать невпопад.
Как старый человек, он помнил времена, когда подобные остренькие выступы лиц были на родине редкостью. Доминировали все-таки кругленькие пенечки, дырочками слегка вверх. А нынче весь русский тип, особенно в женской части, как-то по-немецки заострился. В то же время в Германии распространились среди девушек широкие славянские скулы, полные губы и вздернутые носята. Вот таким образом спустя несколько послевоенных поколений стал проявляться обмен генами, что происходит волей-неволей, когда орды бесноватых мужиков входят в порабощенные женские территории.
– …и все-таки частью постмодернистского направления, не так ли? – завершил свой вопрос журналист в майке экологического общества «Эвкалипт».
– But of course. – Ваксино невпопад стал отвечать по-английски. – I was a part of it before I came into being.[87]
Журналисты пришли в восторг, но не от остроумия старика, а от своих собственных возможностей. Заголовок был готов: «Русский писатель отвечает по-английски».
Все это происходило, надо сказать, прямо на летном поле, едва ли не под натрудившимися соплами «Ильи». По наблюдениям Ваксино, российская элита того за людей не считает, кому не подают автомобиль к трапу. При разборке транспортных средств выясняется, кто есть кто. Главный ленинец федерации Жиганьков безошибочно направился к длиннющему лимузину. Так и Ленин бы сделал. Проходя мимо трехцветного флажка на крыле хамовоза, он небрежно щелкнул по нему пальцем, от чего преданный электорат понимающе взвыл. Владыка Филарет был встречен братией на «Мерседесе-600», который с отменной мощностью умчал Его Преосвященство в висящую над Революционском горную обитель. Ну, и так далее.
Постмодернист на такие т. е., конечно, не рассчитывал. Ведомый длинноносой русской островитянкой, он начал было пробираться к стоянке такси, однако был остановлен казаками. Оказывается, и для «человека сложной судьбы» был приготовлен экипаж, хоть и обычная черная «Волга», но с синей мигалкой на крыше. Казаки оттерли журналистов, и Стас, вернее, Влас плюхнулся на заднее сиденье, до сих пор хранившее запах обкомовских задниц.
Когда-то, году так в 66-м, что ли, такая же «Волга» ждала его в этом же аэропорту, и в ней сидел пьяный кореш, местный поэт Ян Петрушайло. Им обоим было тогда немного за тридцать, и вечный хмельной кураж гнал их на одно из седел трехглавого Святоша, в турбазу, где, казалось им, сохранился нетронутым пузырь свободы. По дороге, на серпантинах, в виду открывающихся долин с казачьими поселениями, Петрушайло бахвалился глубинной причастностью к экзотической земле. «Глянь-ка налево, Стас, видишь, там сторожевой хутор Дикарь, в нем мы насчитываем семьсот сабель. Готовы выступить по первому призыву. Глянь-ка направо, белоручка Ваксино, перед тобой сторожевой хутор Есаул, восемьсот сабель готовы к походу!»
Обкомовский шофер покрякивал: «Ну, это уж ты преувеличиваешь, Янко. В Есауле и пятисот сабель не наберется. Другое дело – вон там, на склоне, линейная бригада Кавалеровская, она может и тысячу клинков представить». Давно уже тут не было никаких «сторожевых хуторов» и «линейных бригад», вместо них стояли расказаченные колхозы – имени Ленина, имени Кирова, имени XIX партсъезда, однако шофер и поэт – он же инструктор отдела культуры – с удовольствием разыгрывали перед приезжим какой-то блеф по мотивам казачьей вольницы.
Нынешний шофер явно не был расположен к мистификациям, да и возрастом сильно отличался от той вечно поддатой молодежи. У него были инструкции по доставке именитого гостя в гостиницу «Бельмонд», что в самом центре на углу Орджоникидзе и Дзержинского, и он их строго выполнял с хмуроватым, но добросовестным профессионализмом. Рука с морской наколкой – русалка, оседлавшая якорь, – тяжело лежала на руле.
Залитые закатным солнцем предгорья были знакомы не меньше, чем эта наколка. В то же время трудно было представить, что это те же самые предгорья тридцатилетней давности. Вдоль дороги иногда мелькали какие-то признаки мелкой капиталистической активности. Например, появилась ярко раскрашенная фигура ковбоя с плотоядной улыбкой и с надписью над головой: «Шашлык есть всегда!», что представляло как рекламную игру слов, так и глубокую историческую альтернативу. Доминировали, однако, стоящие среди блочных пятиэтажек монументы: то высокопарный латунный Скопцо, то тяжелый цементный Ильич, как всегда в жарких краях, облаченный в пальто и коверкотовую кепку.
Казаки на мотоциклах неслись вровень с кортежем машин. На обочинах кое-где виднелись кучки граждан то под красными, то под трехцветными флагами. Ваксино поинтересовался, какой населенный пункт они в данный момент проезжают.
– Сторожевой хутор Индюк, – ответил шофер.
– Сколько сабель? – спросил писатель ради шутки.
– Четыреста семьдесят, – был ответ. Как видно, кое-что здесь все-таки было восстановлено по историческим стандартам.
Ваксино поймал на себе взгляд водителя из зеркальца заднего вида. Тот явно присматривался. Русалка в обнимку с якорем по-прежнему маячила то ли в глазах, то ли в памяти.
– Прошу прощенья, м-м-м… товарищ водитель, не может ли быть такого чуда, что мы с вами уже встречались на кукушкинских дорогах?
Водительские уши шевельнулись, как бывает у некоторых людей при улыбке.
– Нет-нет, господин Ваксино, такие варианты только в книгах случаются. – Несколько минут ехали молча. Потом водитель задал вопрос: – Ну, как вы там?
– Что и где? – переспросил Ваксино.
– Как вы там живете-то в Америке?
– А почему вы решили, что я из Америки?
– У вас пиджак американского кроя.
Ваксино рассмеялся, довольный. Затасканный пиджачишко вдруг приобрел знаковую ценность: пиджак американского кроя! После этого они познакомились и разговорились.
– А против кого тут сабли точатся, Анатолий Сергеевич? – спросил писатель.
– А против тех, кто нам жить не дает на благодатных Кукушкиных островах. С самого начала перестройки от них житья нет, – ответил водитель.
– Против криминала, что ли?
– Ну, криминал само собой, а главное, Стас Аполлинариевич, нерусь заела. Отвязались вконец. Возомнили себя расой господ, а Москва им только потакает.
Тут он воспламенился. От профессиональной апатии не осталось и следа. Было видно, что эта тема животрепещет на островах. Трепещет так живо, что недалеко и до агонии. Возрождение национального самосознания коренных народов идет на волне терроризма, угона самолетов и кораблей, грабежей и поджогов, бешеного живодерства, пыток, захвата заложников, часть которых возвращают за огромные баксы, чтобы потом опять захватить, часть продают в рабство или на органы разбирают, если есть покупатели в богатых странах, а третью часть режут для собственного удовольствия. Самое же унизительное для нас, казаков, это насилие над нашими молодыми женщинами. Вот совсем недавно, Стас Аполлинариевич, мою троюродную племянницу Виолетту, хорошая была девчонка, в консерваторию готовилась, прямо на улице захватили хуразиты из Шабаргэ, отвезли через пролив в свой Коммунск-Чинари, заперли у богатого колдуна в подвале, и там ее каждую ночь по пятнадцать нажратых посещали. Что делать? Я знал этого колдуна еще по обкомовским временам – он был замзавом сектора партпросвещения. Знал и где вилла его располагается, однако в милицию обращаться было бессмысленно: ни один мент в Чинари не сунется, жизнь дороже. Пришлось обращаться к десанту, помогли старые связи. Отдал им все, что собрал на евроремонт – три тысячи баксов, – и они вытащили девку. Оказалось, вовремя. Вакапутов, ну этот колдун, уже продал ее на Анчач такому Табаззу, полевому командиру, а ведь с Анчача то, что от девчат остается, отправляют в Меделинский картель, и уж больше не найдешь. Вот такая история, дорогой писатель, и я вас уверяю, что каждый третий житель на Кукушкинских островах – нет, каждый второй – расскажет вам в этом роде из личного опыта.
Анатолий посмотрел на часы. Ваксино отметил марку: «Командирские», с красной звездой и серп-и-молотом.
– Вы не возражаете, если мы на пять минут отклонимся от маршрута?
– Надеюсь, нас хуразиты не захватят? – пошутил Ваксино и тут же подумал, что шутка неуместна после такого рассказа.
– Маловероятно, – усмехнулся водитель. – Я, знаете ли, из гаража теперь без четырех гранат не выезжаю. – Он приоткрыл бардачок, там рядком лежали и смотрели на Ваксино четыре пехотные гранаты.
Любой сочинитель на месте Стаса Аполлинариевича был бы счастлив увидеть такую деталь, как четыре гранаты в перчаточном отделении автомобиля, да он и сам не был исключением. На этих гранатах в принципе можно было бы и завершить диалог с кукушкинским водителем, однако он жаждал дальнейших излияний. Четыре гранаты – это слишком киношный прием в стиле голливудского реализма, а здесь все-таки идет повесть совсем другого рода. Хочешь не хочешь, придется задать вопрос, который и так уж свисает с кончика языка.
– Скажите, Анатолий Сергеевич, почему у вас народ голосует за коммунистов?
– Неужели непонятно, Стас Аполлинариевич? – как бы даже обиделся водитель. – Народ за черта лысого проголосует, если ему пообещают защиту. На Москву у нас уже не надеются, если нерусь пойдет на штурм.
Штурм, запомнил сочинитель и взглядом, и носом, и движением рук ободрил водителя к продолжению. Тот продолжил:
– А коммуняги вопят – не позволим глумиться над нашей историей! – Он безнадежно отмахнул рукой. – А в общем-то, это чистая демагогия. Они все уже повязались с теми же колдунами и полкомами. Те им то ржавым ножом грозят, то чемоданы с капустой заносят. А народ тем временем бежит на материк. Дома продают по двадцать тысяч. Двадцать тысяч рублей, мой дорогой, не баксов – воображаете?! И все равно покупателей нету. Вот эта улица Павлика Морозова совсем опустела.
Улица со светлым именем советского отцепредателя была, очевидно, еще недавно вполне зажиточной. Кирпичные мещанские дома и порядочные сотки участков говорили сами за себя. Увы, дома пустовали, немало стекол было побито, кое-где и двери сорваны с петель или покачивались в одиночестве. Сотки одичали, заросли полутропическими сорняками. В зарослях полубезумием поблескивали глаза брошенных домашних животных. То тут, то там прыскали большие ящерицы.
На углу Павлика Морозова, возле почтового ящика, в кресле-каталке сидел инвалид.
– Вот ради этой персоны мы с вами, Стас Аполлинариевич, и сделали небольшой крюк, – сказал водитель.
– Да кто это?! – вскричал Ваксино, глядя на бледно-голубые, «материковые», как здесь говорили, глаза, осветившиеся жизнью при виде автомобиля, на тощие бледные руки старика, опустившиеся на колени из коротких рукавов чистенькой рубашки, на которой углы глажки были так остры, что сразу можно было предположить, что она не один месяц пролежала под спудом.
– Это наш поэт Ян Петрушайло, – пояснил водитель. – Узнав о вашем приезде, он попросил меня хоть на минуту остановиться возле его дома.
– Да что с ним стало? – пробормотал растерянный Ваксино.
– Просто старость, – сказал Анатолий Сергеевич.
Ваксино бодро выскочил из машины, как бы показывая, что старость старости рознь. Может, водка разжижила Янко, может, местный табак задурил, только дело не в счете лет. Взгляните, мол, на Ваксино, и сами убедитесь. Потом казнился. Петрушайло попытался протянуть к нему беспомощные руки, которые вроде бы еще совсем недавно творили столько безобразий зрелого и здорового человека.
– Стасинька, Стасинька! Ты приехал! А ведь никто, никогда… Это Сергеичу спасибо! Сергеич, от поэзии тебе спасибо! Стаська, друг мой, а помнишь… – То ли от нахлынувшей массы воспоминаний, то ли от отсутствия чего-либо более-менее отчетливого он не закончил фразы.
Они обнялись. Запашок, подумал Ваксино. Он вдруг вспомнил, как в юности, на всесоюзной конференции молодых писателей, в Питере, что ли, ну да, в городе над Невой, загуляли они с Петрушайло по-есенински, по-павловасильевски, вопили в какой-то компании о своей гениальности, сшибались лбами с другими претендентами на корону литературы, девицам под юбки залезали с выспренными дифирамбами, а потом, вышибленные наружу ногами и предметами, брели по проспекту Стачек, где не было ни души, и койку с панцирной сеткой купили у ночного сторожа мебельного магазина, и койку эту поставили посреди тротуара, и спали на ней валетом, пока не расцвел в этом городе новый трудовой день, пока не приехала милиция.
– А помнишь койку-то с панцирной сеткой, Янко? – спросил он у старика и замер, потому что все-таки не был до конца уверен, что это именно тот самый друг паршивой юности.
– Койку? Да как же, Стасинька. – Мордочка старика на мгновение запеклась в мучительных морщинах. – Койку-то? Да как же! – Разгладилась тоже на мгновение и снова запеклась. – Сергеич, я тебе про койку-то рассказывал? – повернулся он к шоферу.
– Рассказывал, рассказывал, – подтвердил тот.
– Видишь, Стасинька, я ему не раз про эту койку рассказывал! Немало поэтов все-таки на этой панцирной сетке-то в общаге Литинститута покачивались, верно?
Все перепутал, с досадой подумал Ваксино. Тут Ян Петрушайло вынул из кармана серую книжонку толщиной в палец. Это был сборник его стихов под названием «Странствия соловья» в местном кукушкинском издании.
– Стасинька, это тебе на память. Тут мое лучшее все. Захочешь, издай там. – Он со значением подмигнул. – Пусть увидят нового Яна Петрушайло. А главное, читай сам, сам и знай, и знай… – Тут он заслезился, потек и стал отключаться от контекста: слишком силен, очевидно, был подъем эмоций.
Анатолий Сергеевич подвез его в коляске к дому, в окне которого, оказывается, за всей этой сценой наблюдала еще не старая баба с каменной неприветливостью лица, довольно типичного для затерянных в океане русских баб. Вернувшись на свое место за рулем, он с некоторым смущением проговорил:
– Это все-таки вам не Америка, Стас Аполлинариевич.
Можно кончить и на этой фразе – вполне приличная кода для квадрата импровизаций, но можно пропустить несколько тактов, раскрыть наугад «Странствия соловья» и прочесть строфу:
То штиль царит литья стального.
То сонмы бурь.
Три ноты есть, все остальное —
Сплошной сумбур.
Если читатель не заметит крошечной грамматической погрешности и будет снисходителен к рифмам, он может удивиться точности чувств.
Мир искусства
Далее все действие переносится в зону отеля «Бельмонд», где можно даже и забыть, что находишься на Кукушкиных островах бывшего Советского Союза. Вышколенные гарды из лучших охранных агентств Москвы и Острова Крыма, присутствующие на всех этажах и в саду, исключают всякую возможность появления здесь всякой «неруси» из поклонников местных божеств Бальдека, Гамедо и Хуразу, да, впрочем, и иных православных с недостаточным воспитанием. Везде за пределами ваших покоев звучит приглушенная музыка, в основном Стравинский и Прокофьев. В покоях же спутниковое телевидение и автономная телефонная система соединяют вас со всем миром. Холлы и коридоры украшены тут великолепными шелкографическими копиями художников начала века. Сервис улыбчивый, тихий и, что поразительно, очень быстрый. Ну, словом, высший международный класс, если уж не придираться к небольшим и случайным проявлениям совка: ну, скажем, выключатель лампы находится не под рукой, а на противоположной стене, или рулон туалетной бумаги не обладает должной дыркой для надевания на изящный медный штырек, а посему просто лежит на ампирной табуреточке – но ведь это, согласитесь, сущие мелочи, их не стоило бы даже и упоминать, если бы не придирчивость Стаса Ваксино.
Он помнил этот отель в стиле belle epoqee по прежним советским временам. В досоветские прежние времена, в 1910 году, «Belmonde» был построен как раз для придания Имперску первоклассного туристического а-ля «Контора Кука» шику и петербургского модерного намека. В советские времена почти все эти намеки испарились. В здание стали вселяться полезные учреждения вроде отдела снабжения сейнерного флота, госкомхоза, краеведческого музея и т. п. Только лишь в одном крыле существовала задрипанная гостиница «Дружба», где то и дело замыкалось электричество, пропадала то горячая вода, то холодная вода, а то и всякая вода, обваливались потолки, но зато постоянно слышался пьяный рев командированных.
Представить себе возрождение этого величественного и тревожно манящего здания мог только какой-нибудь писатель вроде Ваксино, что он нередко и делал по ночам, сидя на парапете набережной, глядя на венчающий угловую башню огромный глобус, вставляя силой воображения этому глобусу выбитые зеркальные бока, той же силой возрождая лица и конечности изуродованным океанским титанам, на плечах которых сей глобус покоился, восстанавливая осыпавшийся с фасада майзельский кафель.
Однако и он не мог себе тогда представить, что произойдет с этим отелем в новые времена, среди разрухи социализма, среди отвязанной паники, среди воровства и хуразитства. Дом и парк вдруг по мановению чьей-то руки (чьей? чьей?) превратились в то, что по праву можно было назвать «жемчужиной Российской Океании» и представить как отличное место действия этой повести в его собственном ваксиновском ключе.
Телефоны тут тоже звонили мягко, как бы давая понять, что отвечать необязательно. Третий уже раз, включая запись, Ваксино слушал любезнейший голос портье, который изящно напоминал, что его ждут в зале «Колхида» на банкете по случаю Месячника Островов. Отзвонив и сказавшись занятым – приглашение на банкет знаменитого кукушкинского поэта Яна Петрушайло, – Ваксино отправился на обследование своих новых декораций. Отель, казалось, был еще мало заселен. В коридорах не встретилось ни души за исключением бесшумных, как призраки, слуг. Все они кланялись по-английски, а также шептали good evening, одними губами, но доходчиво. Он вышел в парк и был очарован лиловыми сумерками. То тут, то там среди ухоженной листвы светились мраморы то Аполлона, то Психеи. Не меньше часа он бродил по хрустящим под подошвами аллеям, внимал фонтанам, которые, казалось, пели пушкинский стих, обонял вживе известный в поэзии феномен «Букет Архипелага» и все жалел, что стал стар и приходится сочинять роман, вместо того чтобы быть его участником. Он не сразу понял, что на страницах этого «малого романа» он присутствует в третьем лице.
Между тем совсем стемнело. «Бельмонд» озарился искусной подсветкой, что выгодно подчеркивало его благородное происхождение. Окна номеров были темны, светилась только одна из так называемых «президентских квартир» на третьем этаже. Оттуда доносились переборы гитары. Женский голос пел по-русски, останавливаясь, возвращаясь и продолжая, то ли заучивая новую вещь, то ли сочиняя.
Мой братец во грехе, ха-ха, мой нежный брат,
Пою тебе стихи, все с рифмами хромыми.
Ночной той гребли плот у нас не отобрать,
Все мнится Ланселот Франческе да Римини.
Ваксино поднялся на обширную террасу прямо под этими окнами, но пение скоро оборвалось, затихла и гитара. Он сел в кресло лицом к горам. Хребет был подчеркнут светом полной луны, которая и здесь позировала со своей извечной претензией на вечность, если так можно выразиться без претензии на каламбур. Ну а если нельзя, забудем об этом. За хребтом, замыкая ночной прозрачный горизонт, высился трехглавый Святош. Именно из-за Святоша выдвинулось и преодолело расстояние летающее блюдце. Нельзя сказать, большое или малое. Нельзя сказать, в секунды пришло или тащилось тысячелетиями. С натяжкой можно сказать, что круглое и светящееся. Теперь оно висело прямо над фонтаном «Купающийся фавн» и общалось с Ваксино. Да это ведь может быть мой Прозрачный, подумал он, и блюдце тут же ответило: «Угадал».
Неподалеку что-то прошуршало. Он повернул голову и увидел, что по соседству в кресло садится высокая девушка в вечернем платье и наброшенной на плечи куртке «Адидас». Летающее блюдце ушло за Святош, исчезло.
– Вы видели? – спросил он девушку.
– Да, – сказала она. Это была та самая, что пела.
Он не знал, что дальше сказать. Она повернула к нему глаз, сверкнувший, как кусочек НЛО.
– А еще говорят, что они просто атмосферные явления, – грустно она добавила.
– Ну конечно, они атмосферные явления! – воскликнул он. – Почему бы им, ко всему прочему, не быть еще атмосферными явлениями?
– А вы горяч! – засмеялась она.
Он похолодел: уж не заигрывает ли она со мной? Она снова поникла, отвернулась, пробормотала, не обращаясь к нему:
– Иногда мне кажется, что это попытки умерших проникнуть к нам, живущим. Вот так моя сестра, быть может…
Он молчал, боясь ее спугнуть. Она продолжала:
– Ведь вы же не знали, что у меня была сестра, не правда ли? Она родилась за год до меня, мертвой. Вот почему меня извлекли из мамы кесаревым сечением.
– Вас тоже?! – воскликнул он. – Боги, я этого не знал!
Она расхохоталась и встала из кресла.
– Вот почему, как все кесарята, я ни черта не боюсь, идиотка. Я даже и вас не боюсь – не знаю, как вас по батюшке. – Сбросила адидасовский куртяк и предстала с голыми плечами. – Хочешь трахнуть меня, старик? – Сделала шаг к нему, запустила пальцы в свои волосы и вздыбила их так, что они замелькали искрами.
Он тоже встал и отошел в сторону.
– Вы предназначены другому, мисс.
Она еще пуще расхохоталась.
– Вы имеете в виду барона, с которым я приехала?
– Нет, я имею в виду того, кто ищет вас уже несколько лет.
– Вы что, его отец?
– Я считаю его своим литературным детищем.
Здесь диалог был прерван громкими звуками. Поблизости за углом открылось сразу несколько окон. Немолодой голосишко взвизгнул: «Да где же эта чертовка Какаша?» Вслед за этим загремел хор патриотического банкета:
Белоруссия родная!
Украина золотая!
Ваше счастье молодое
Мы своими штыками оградим!
Новые горизонты
Между тем к архипелагу на очень большой высоте, то есть там, где не качает, приближался личный самолет человека, по мановению чьей (чьей? чьей?) руки как раз и был заново отстроен отель «Бельмонд». Размером этот аппарат был меньше «Муромца», но стоил намного дороже, и если в брюхе «богатырей» всегда было навалено множество разномастного багажа, включая и раздутые сумки вездесущих «челноков», и разопрелые картоны, еле удерживаемые от развала клейкой лентой, то в трюме «Горизонта» (таково было имя уникального борта) в идеальном пространстве стояли только предметы первоклассного багажного набора от «Шмоноэнти» – саквояжи, чемоданы и кофры.
Несмотря на близость посадки, в одном из салонов еще проходило совещание. Таков уж был стиль Артемия Артемьевича Горизонтова, владельца финансово-промышленной империи, подлинных размеров которой не знал никто, кроме, быть может, самого владельца: работать, работать, работать! Конечно, человек не машина, полагал Артем Артемьевич, а современный бизнесмен – это тоже человек, однако он должен работать всегда и везде, как во время ускорений мировой биржи, так и наедине с подругой, в нежности чувств, в изысканности интерьера, при звуках старинной японской музыки (как знали эти самураи тайники человеческого сердца!) – работать, не отключаться, не выпадать, бля (зачеркнуть!), в осадок!
Совещание проходило в самом тесном, почти домашнем кругу: Борис Борисович, Равиль Равильевич, Вера Верхарновна, Эрни Эрнестович, Душан Душанович и сам А.А. Иногда появлялась из будуара и присаживалась на подлокотник А.А. его новая подруга, которую он называл Милок, внешность которой немедленно говорила о ее происхождении – петербуржанка! Всесильный магнат в сердечных делах предпочитал не обращаться к услугам парижских или лондонских фирм. Слов нет – оттуда приходят прелестные юные леди, однако языковой барьер не способствует сближению, как говорит интеллигенция, «на клеточном уровне». Ведь русскому бизнесмену мало банальных диалогов a pres – «как тебя зовут?», «какого ты года рождения?», – ему нужна духовная и эстетическая связь с уготованной ему судьбой подругой. Что ж, что за деньги? Деньги – это тоже судьба. Надо, чтобы с девушкой и в горизонтальном положении можно было поговорить о разном: ну, скажем, о новом романе Стаса Ваксино, о музыке самураев, о чувствах, вызываемых оттянутой и отпущенной струной «тайхэн». Да и вообще, если руку положить, скажем, на сердце, наши девчонки лучше всяких других. Отдаются они хоть и за деньги, но всегда с угольком трагедии в глубине вопроса.
Артемию Артемьевичу было от сорока до пятидесяти, к этому возрасту он успел урегулировать свои в прошлом довольно варварские отношения с алкоголем, внедрив в обиход гастрономически продвинутый подход к коллекционным винам. Цены его, разумеется, не волновали, однако во избежание снобизма он старался не платить за бутылку бордо больше трех тысяч франков. Что касается напитков покрепче, ликеров и коньяков, он, по совету своего консультанта барона Де Фамю, научился смотреть на них не с точки зрения градусов, а как на les digestifes,[88] и пригублять слегка после отменных, но не чрезмерных трапез. Водка с пивом вообще были изгнаны из круга его интересов. Вместо них практиковались гимнастика, плавание, сквош. Увлекался также виртуальными прыжками с парашютом, надеясь вскорости перейти и к реальным, то есть к мечте пионерского детства в глубинке. Словом, разные там набухлости и гематомы давно сошли, так что к началу нашего «малого романа» господин Горизонтов представлял собой превосходного мирового миллиардера, при виде которого сердца лучших девушек планеты начинали стучать сильнее. Таков был их принц – чуть-чуть непрямоногий, слегка с откляченным задком, однако именно такой, каким он и подавался органами СМИ: А.А. Горизонтов, промышленник и коллекционер; густая головная шерсть «соль-с-перцем» идеально подстрижена и расчесана на пробор. Что касается костюмов, он предпочитал синие, но иногда появлялся и в других строгих тонах, и тоже не снобствовал: заказывал их, дюжину-другую, не на Бонд-стрит, а в бутике «Калигула», что на Покровке.
Итак, они приближались к Кукушкиным островам. Никто из них прежде, в советские годы, здесь не бывал. Артемию Артемьевичу просто не случилось из-за постоянной занятости в одном соответствующем учреждении, а Борису Борисовичу и Равилю Равильевичу в прежние годы даже и не снились такие путешествия. В принципе единственное, на что тогдашняя пролетарская молодежь могла рассчитывать после окончания своих ПТУ, это какая-нибудь раз в пять лет путевочка за «без денег» в профсоюзный дом отдыха на окраине тех трудовых городов, где их поколения прозябали. А вот когда пришло их время, когда ребята взмыли до нынешних эмпиреев, Кукушкины острова уже скатились в разряд советского брака. Теперь уже, как в песне поется, «пошли другие острова». Теперь уж ребята летали купаться на Кота Лазурного, на Майорские, баловались рулеткой на Монако, только недавно обнаружив, что оное Монако не остров, а королевство, то есть типа часть суши.
И вот боссу однажды приходит идея раскрутить затрапезные Кукушки до уровня рыночного продукта по шкале м.с. Решение Артемия Артемьевича равносильно закону Вселенной. Потекли к островам денежные потоки, поехали в Богом забытый сектор океана лучшие мировые дизайнеры, строители и специалисты по стилю жизни. Как воплощение гигантских замыслов, поднялся из грязи отель «Бельмонд». Интересно, что никто ни на островах, ни на материке не знал, что за этим возрождением стоит Горизонтов. Даже в столице вездесущий и всезнающий «Ъ» не связывал нашего олигарха с фирмой «Шоколад и прочее», занимающейся обустройством этой почти коммунистической земли. А Артемий Артемьевич до поры только посмеивался.
Вот и теперь, на подлете, глядя на колонки цифр, выбрасываемые на экран компьютера информационным сектором «Шоколада», он усмехался – суховато, коварновато, по-макиавеллиевски.
– Как научить наших русских хотя бы частично внедряться в ситуацию? – произнес он. – Еще вчера в этом Революционен – кстати, Борис Борисович, позаботьтесь о возврате к историческому названию – мухи дохли на лету от всеобщей нищеты. Необольшевики растащили и просрали, прошу прощения у дам, ну хорошо, Милок, будем говорить, как у Достоевского – профершпилили все, что нахапали при деприватизации. Казалось бы, полное банкротство, не так ли? Помните, господа, их новый губернатор – ну внук какого-то комиссара, как его фамилиё, – да-да, Милок, – милия?
– Скопцо-внук, – напомнил Равиль Равильевич, и все с понимающими улыбками переглянулись. Не было еще случая, чтобы босс забыл чью-либо фамилию или номер телефона, а нынешняя рассеянность должна была просто продемонстрировать пренебрежение. Он продолжал с насмешливым переплясом хорошо отполированных ногтей:
– Помните, как этот внук целую неделю сидел у нас в приемной и был счастлив, когда Душан Душанович брал его с собой в ресторан? И что же? Едва лишь в действие вступил «Шоколад и прочее», как красные воспрянули и обнаглели. Вот вопрос на засыпку нашим иностранным членам правления – Вере Верхарновне и Эрни Эрнестовичу. Что сделали кукушкинские правители первым делом, когда к ним стал притекать ручеек от наших финансовых потоков?
– Ворроувалли, – немедленно произнес Э.Э. Это слово всегда получалось у него замечательно.
– Покупаль «ле мерседе», нэс па? – лишь на секунду отстала от него В.В.
– Браво! – вскричал А.А. – Ваши ответы, друзья, продемонстрировали глубокое понимание нашей национальной ментальности. К этому мне остается добавить только еще одно курьезное, – он быстро взглянул на свою подругу, та быстро и одобрительно кивнула, – курьезное наблюдение. Кукушкинские скопцовцы, все эти завы, замзавы и атаманы, типа забыли, откуда к ним пришло нынешнее благополучие. Может быть, они даже и не притворяются, просто забыли, и все. Они теперь прикрикивают на ребят из нашего «Шоколада», выражаются резко в псевдонародном духе. Похоже, что они даже гостиницу «Бельмонд» хотят провести по разряду своего коммунального хозяйства.
Когда улегся смех за круглым столом делового салона, Борис Борисович спросил с неожиданной для его пенсне интонацией:
– Чё делать-то с лохами будем?
Милок при этих словах как-то вскинулась, словно ей вместо розы преподнесли испачканную салфетку. Артемий Артемьевич с досадой поморщился:
– Следите за своей речью, Борис Борисович!
Неизящная фраза, однако, всколыхнула всю компанию. Надо все-таки как-то укоротить зарвавшийся обком. И не потому что красные, а потому что идиоты. Красноту трогать не будем, ведь это же все-ш-таки наша общая традиция. Ведь сами же в юности иной раз зажигались романтикой подвига – разве не так, Артемий Артемьевич? А все-таки надо разобраться с совком, экскьюзе-муа за неаппетитное слово. Надо им сказать, чтобы поняли: остыньте, мужики! А не захотят, пусть лопаты, грабли и метлы в руки берут очищать загаженный Имперск. То есть возвращать ему былое изящество, стиль серебряного века, не так ли? Именно так, Милок, именно так!
Так, заговорившись, и не заметили, что уже стоят в темноте перед тусклым зданием аэропорта. А к «Горизонту» уже пружинисто направляется прилетевшая сюда заранее группа консультантов и экспертов «Шоколада и прочее» числом не менее двух дюжин. Нет, не все еще шансы потеряны у России: нарождается и разрастается у нас поколение консультантов и экспертов!
Дежурные по аэропорту гэбэшники «красного пояса» недоумевали: это кто ж такой прилетел на собственном борту и не потребовал машину к трапу?
Их недоумение разделял и романист Ваксино, стоящий в полутьме отельного вестибюля у огромного окна с вплетенными в стекло ветвями металлической лианы и наблюдающий прибытие из аэропорта сплоченной группы молодых мужчин и женщин во главе с энергичным и не совсем отвратительным на вид джентльменом, идущим твердо шаг за шагом прямо в середину нашего повествования о закате XX века. Это кто ж такой прилетел? То ли я не решаюсь его назвать, то ли действительно не знаю? С чем он явился – с многоточиями или с точками над i, какое при нем оружие – словесное или огнестрельное?
В номере старого Стаса поджидали два телефонных сигнала: за время его блужданий по парку звонили сестры Остроуховы и Славка Горелик. Все они с огромной человеческой заботой осведомлялись, как он там «шустрит» на Кукушкинских островах. Были и пожелания. Поменьше воспоминаний. Побольше прямого действия. Они тоже еще не догадывались, что романист в этой части обретается на правах персонажа. Тем не менее сестры увещевали романиста пощадить кукушкинских казачек, а Славка надеялся, что ему не придется выкупать литературного отца из рабства на Шабаргэ. Между прочим, он сообщал: звоню тебе с борта самолета. Через два часа десять минут мы приземляемся в Революционске. Вот так сюрприз!
Чартерный аэробус был, пожалуй, великоват для небольшой компании из ООО «Природа». Не более дюжины персон, молодые русские денди и стильные дамы, все в основном уже известные нам лично или понаслышке, блуждали по салонам: то поддавали у бара, то танцевали в проходах, то начинали раскидывать преферанс, то смешивали карты, чтобы вернуться к бару. Там в течение всего полета с Крокодиловых островов верховодила парочка – Герасим Мумуев и Маринка княжна Дикобразова. Вместе с ними заседала другая пара – Олег Телескопов-Незаконный и Юлью Ласканен. Главную скрипку в квартете играл Мумуев. Он все рассказывал истории о любовных странствиях босса, Славки Горелика.
– Entrez nous, чтобы не вышло за пределы этого самолета, я давно заметил, что наш Славочка как литературный тип «лишнего человека» просто не может не мечтать о женском типе этой медии, ну, скажем, о «тургеневской девушке» или о «даме с собачкой». Вот однажды сидим мы с ним в клубе «Бочкотара», и тут входит баскетбольная команда манекенов, а во главе – une blonde[89] с толстенной косой вокруг головы, то есть вроде бы корона. Я, конечно, по своей растленной привычке сразу думаю, сколько она берет за ночь – наверняка не меньше трех сотен, а Славка мне на ухо шепчет: «Гер, смотри, да ведь это же королева Гиневра!» Оказалось, мы оба не правы – девушка попросила пятьсот. Стали рыскать по карманам, не набрали и сотни. Хорошо, что тут хозяин появился, господин Незаконный. У него и одолжились тысчонкой.
– До сих пор не отдали… нгкдм, – притворно возмутился Олег Владимирович.
Трудно было узнать в этом молодом человеке международного класса того безнадежного лоха из первой главы «большого романа». Тогдашнее извлечение из-под скамьи гусятинского парка культуры оказалось таким поворотным пунктом телескоповского маршрута, что ему и незаконный папа бы позавидовал. Прибившись к Мстиславу и Герасиму, а вместе с ними и ко всей корпорации тогдашнего «Канала», он стал богатым человеком или, вернее, стал считать себя таковым, поскольку даже и думать не хотел о том, кому на самом деле принадлежат записанные на него несколько крутых московских клубов, в том числе и скандальная «Бочкотара». По всему прикиду Тел. – Незаконного теперь были разбросаны маленькие монограммы, почти незаметные глазу неопытного человека, но зато сразу понятные атлетам элиты, если можно так выразиться. От всего прежнего у него остался только горловой звук нгкдм, напоминающий начало отрыжки.
Этот звук не устраивал его подругу Юлью категорисески (так по-фински). Иппёнаплятть, говорила она опять же по-фински, с этой отрыжкой на что ты можешь рассчитывать в международных кругах, пппетни алькохолик? С нашей финкой тоже произошли разительные перемены, и в ней тоже трудно было признать расхристанную нимфоманку из стремного кабака «Стреляй». Все-таки приятно видеть, как выкарабкиваются из созданной автором выгребной ямы вроде бы совсем уже погибшие персонажи. Посмотрите на указательный палец правой руки этой Юлью. Прежде ему ничего не оставалось, как только впиваться в тела спившихся трактористов из сел Ешьте и Тащите, теперь он безостановочно гуляет по клавишам маленького «мобиля», постоянно работающего в режиме save. Помимо всего прочего, на пальце этом светится далеко не безопасный рубин. Как видим, резервов у Ласки Юлью (так ее со значением называет Олег) оказалось вполне достаточно как для возрождения, так и для выполнения заданий корпорации. Добавим: глаза ее еще пуще стали напоминать озаренные полярным сиянием озера Лапландии.
Читатель, подключившийся к нам с самого начала, очевидно, может догадаться, что трон Мессалины Титании в этой компании все-таки принадлежал не Юлью, а княжне Марианне Дикобразовой. Tien, она вечно трепетала в облаках шампанского, в небрежно наброшенных на природные сокровища кутюрьевских прикидах. В лифте штаб-квартиры ООО «Природа» она редко упускала возможность поиграть язычками «молний» на штанах приближенных. Иные ребята после таких игр сходили с ума и низвергались из стильных офисов в дворницкие подсобки, потому что княжна была неприступна, ибо хранила верность своему благоверному Мумуеву.
Вдобавок к этим старым знакомым, открывшим все наше действо, еще не зная, куда оно их заведет – старый Ваксино и сам буксовал тогда по бумаге, – мы должны представить еще кое-кого из тех, что только упоминались, однако уже с прицелом на материализацию. Вот, например, Никодим Дулин – припоминаете? – тот самый Пулеметчик-Вертолетчик, единственный уцелевший из клуба «Баграм». После той жестокой битвы этот Дима научился при всех обстоятельствах сохранять полное спокойствие, за которым таилась постоянная готовность к внезапному разгрому врага. В данный момент этот Дима в черной майке с надписью «Говори по существу!» стоял, сложив на груди тяжеленные забойные руки, и улыбался шуткам своего друга Геры по адресу главного друга Славы. С ним рядом, тоже в маечке, только лилового цвета и с далеко не столь императивным текстом «А вы уверены?», стояла его подруга, неплохая девушка, которую все почему-то звали по фамилии – Никитина. Часто к этому обращению прибавлялся эпитет «милая»; получалось неплохо, «милая Никитина». Надо ли говорить, что она была из Петербурга? Если надо, тогда уточняем: она была петербуржанкой от Нарвских ворот. В этом случае что-то должно промелькнуть в голове даже заспанного читателя.
Как-то странно тут получается, но и другая девушка из ООО «Природа» тоже звалась по фамилии – Мухаметшина, и ничуть против этого не возражала. Девушкам позднего возраста, то есть двадцати двух – двадцати трех лет, всегда приятно вспомнить десятый класс средней школы, а в данном случае выплывал еще какой-то молодежный клуб в районе тех же Нарвских ворот – то ли «Компас», то ли «Надежда». Так, что ли, Стас Аполлинариевич? – спросил сам себя Стас Аполлинариевич. Да, вот так, иначе для чего же все собираемся на Кукушкиных островах?
О девушках впоследствии будет сказано особо, пока еще не знаем что. Воображению рисуются эти стройные фигурки на каких-нибудь баррикадах гибнущей российской демократии, однако пока не видно никакой необходимости доводить дело до такого кошмара. Пока что скажем несколько слов о друге Розы Мухаметшиной, молодом человеке по имени Юрка Эссесер. Эта фамилия, между прочим, возникла совсем недавно. Несколько лет назад совсем под другой фамилией он прославился на весь мир как фантастический хакер, взломавший закрытые файлы Chase Manhatten и выудивший из сусеков этого небедного учреждения несколько завалявшихся там миллиончиков. «Ребята, – клялся он тогда аппаратчикам «Канала», или «канальям», как их называли в недружественных структурах, – не ради башлей я трудился, а токмо батюшки-Интернета для!» Тогда-то и возникла в «Канале», а позднее в ООО «Природа» принципиально новая личность под странной, но знакомой на слух фамилией Эссесер. Эссесер Юрий Михайлович, 1970 г.р., место рождения Китайская Народная Республика, остров Тайвань. По возрасту, как видим, он был моложе основных «каналий», по внешнему виду значительно старше. Килограммчиков двадцать лишней загрузки свисали с боков и ягодиц, плюхами лежали на плечах. В отличие от друзей он мало заботился о своем внешнем виде; достаточно сказать, что ездил на «Жигулях». Парень был компанейский, участвовал во всех загулах, однако даже в самые увлекательные моменты трудно было сказать, во что вглядываются из-под темно-рыжих патл его глазки – в романное ли пространство или во что-то более виртуальное, то есть в финансы.
Только лишь появление в штаб-квартире Розы Мухаметшиной стало иногда отвлекать Юрку от интернетовских браузеров. Она, кстати, немедленно озаботилась внешним видом своего избранника. Купила ему дюжину ультраитальянских рубах. Далеко не все они сходились у него на пузе, пришлось худеть. Однажды в штаб-квартире все охнули, когда заметили, что Юрка с Розой стали подъезжать на «Лендровере».
Кстати о штаб-квартире. Бывали у корпорации времена, когда ей вроде бы ничего не угрожало. Тогда снимали объемистый особняк, задавали ему евроремонт, украшались какой-нибудь солидной вывеской, ну, скажем, ООО «Природа». Там процветали то месяц, то год. Потом подъезжали какие-нибудь ребята на «шестисотом», вежливо интересовались, что в данном случае означает это любопытное ООО. Им с такой же предельной вежливостью объясняли, что в данном случае это означает «опасное огнестрельное оружие». Нередко после такого обмена любезностями приходилось спешно эвакуироваться. Штаб-квартира тогда рассредоточивалась по разным чердакам и подвалам, а пленарные заседания проводились в самых неожиданных помещениях – однажды даже на платформе «Ухтомская» под ледяным дождем вели беседу, а то и просто по мобильникам из быстро движущихся автомобилей.
Интересно отметить, что это случайно выбранное маскировочное название «Природа» в дальнейшем сыграло серьезную роль в развитии наших характеров и даже, что еще важнее, в неожиданном для старика Ваксино повороте сюжета. Впрочем, до этого поворота нам еще ехать полкниги. Пока лишь скажем, что, поставив над собой крышу в виде экологии, ребята стали всерьез этой утопией увлекаться. Нередко у них теперь появлялись люди, мало похожие на привычную братву, – скорее какие-то интеллигентики из небогатых, представители обществ «Кедр», «Береза неплакучая», а то и из всемирного Гринписа, и без увесистого чека с подписью Горелика никто не оставался. Больше того – иной раз ООО «Природа» даже стало принимать участие в экологических акциях, только на свой манер, без всяких там наивных плакатиков. Допустим, стоит на Яузе какой-нибудь грязный советский завод. Стоит там сорок лет, выпускает никому не нужные химикаты и сливает свое дерьмо в и без того не кристальные воды. Дулину тогда говорят на правлении: сходи, Дима, туда, поинтересуйся, сколько это может продолжаться. Дима надевает свой буденновский шлем с овальной кокардой императорских ВВС, берет пару помощников и отправляется куда сказали. Вскоре после этого похода завод резко сокращает свое производство, а потом и совсем закрывается. Концентрация грязи в реке падает со 100 до 99,5 процента.
Итак, обрисовав вот так на летý нашу странноватую компанию, мы возвращаемся в чартерный аэробус, подлетающий ночью к Кукушкиным островам. Ребята все еще толпились возле бара и развлекались пустопорожней болтовней на тему любовных похождений своего босса Славки Горелика, этого современного байронита, который никогда не начнет заходить на телку, не найдя для нее подходящего романтического прототипа. Месье Мумуев по-прежнему играл главную скрипку.
– Как вы, конечно, понимаете, господа, стоит только нашему Славочке заторчать на какой-нибудь замужней даме, как он немедленно зачисляет ее в свой список невинных жертв, а себя в Дон Жуаны. Зная свою благоверную, пацаны, я все время дрожу, как бы меня он не принял за статую Командора.
– Слишком болтливая статуя, – поморщилась княжна, однако тут же живо поинтересовалась: – А где Славка?
Славка между тем сидел в соседнем салоне и все слышал. Впрочем, все участники стеба прекрасно знали, что босс сидит рядом и все слышит. В корпорации почему-то прижился такой стиль по отношению к президенту: за рамками бизнеса и экологии, то есть за пределами рискованных ситуаций, считалось уместным юморить по его адресу. Ну, прежде всего, очевидно, потому, что он не возражал против такой игры, ему это типа нравилось. В данный момент Славка старался не прислушиваться. Он был увлечен своим секретным хобби, современным литпроцессом.
Читатель, быть может, помнит, что наш герой в разговорах со своим прародителем Ваксино всегда отмежевывался от литературы как от пустякового пережитка. Так диктовал стиль эпохи. С рассусоленной литературоцентричностью в России должно быть покончено! Новый центр – это банк! На самом деле прежняя, еще с младых ногтей, причастность к московским и питерским кухням постоянно сказывалась, и ему стоило немалых трудов сохранять отчужденную мину во время бурных дискуссий сестер Остроуховых или родительских стычек над руинами социалистического и антисоциалистического реализмов.
Мало кто знал, а точнее, не знал никто, что иные из погибающих толстых журналов были спасены через вторые и третьи руки субсидиями мафиозо Горелика. Для самооправдания он и это относил к своему новому бзику, к экологии. Очистка воздуха от пердежа зловонных современников – вот чем мы должны по идее заниматься, говаривал он под банкой.
Недавно, опять же через подставных лиц – на этот раз это были отвязанные постмодерны из «Бочкотары», – он открыл в Интернете литературный сайт под названием «Говорим на «ты»!». Идеи новой литературы, словесность людей, говорящих друг с другом на «ты», должны зарождаться именно в виртуальном пространстве. Остающиеся за бортом Интернета, вроде старика Власа Ваксакова, останутся и за бортом новой словесности. Те, кто активно посещает этот сайт, включая даже и старика Стаса Ваксино, по крайней мере, не затеряются. Такова была принципиальная задача. На деле пока что получалась какая-то достаточно зловонная толкучка. Вот и сейчас, чтобы скоротать полет, Славка засовывает в свой лэптоп новую дискетку «Говорим на «ты»!», и первое, что появляется на экране, оказывается статьей критика Говновозова, уверенного в том, что этот псевдоним дает ему карт-бланш по всем аспектам постмодернизма.
На этот раз Говновозов злобно и безапелляционно драл недавно возникший в Мытищах «Клуб мочеглотов». Нет, мы не из тех, что творят фальшивые аркады струящихся фонтанчиков, витийствовал он. Мы за тех, кто работает по большому счету! Сволочи, обозлился Славка, концептуалисты сраные и зассанные! Закрою сайт, перекрою им кислород, а ведь без кислого не возникнет и вонючего.
Как раз в этот момент Герка перешел к еще одной истории из эротических похождений президента:
– Однажды мы с ним вдвоем прогуливались вдоль Женевского озера, валяли дурака вокруг бронзового Чарли Чаплина, поглядывали на дамочек. Вдруг у Славки загорелись очи. Сбылась мечта недоучки: по набережной Веве шествовала Дама с собачкой! И не какая-нибудь чеховская скромняжечка Анна Григорьевна, что ли, или как ее там – ну та, которую, je crois, господин Гуров тра-ля-ля в «Ореанде», – кстати, почему мы до сих пор не купили этот отель? – а совсем иного типа баронесса из наших. Ну, как вам ее описать? Ну, вот перед вами моя жена Марианна, nee princesse Dikobrazova, так та дама, чтоб я так жил, была в два раза больше, то есть лучше. Ma chere, si vous vous conduisez comme toujours, vous finirez tres mal.[90] Я ведь могу объяснить и без насилия. Ну, просто это была своего рода Анита Экберг, только в брюнетистом варианте, и волосы ее водопадом лились до самой жопы. Вдобавок, когда она оборачивалась на мужчин, в глазах ее зажигались маяки сродни тому, что был построен фельдмаршалом Роммелем в дюнах Ниды. Такого никогда не случается с княжной Дикобразовой. Та просто маркирует кобельков своим невидимым лазером. Dieu, quelle virulente sortie![91]
Дайте мне закончить рассказ, ваша светлость!
Что касается общего прикида незнакомки, он тоже оставлял сильное впечатление. Во-первых, собачка; это был золотой кобелек бассенджи, и коготки его напоминали ювелирные инкрустации. Во-вторых, шуба: она была составлена вперемежку из шиншилл и горностаев. В-третьих, машина – вдоль набережной медленно двигался ее рукодельный «Даймлер».
В общем, я вижу, Славка маячит. Набирает скорость, обходит плывущую, что твой атомный крейсер, фемину, резко поворачивается, идет встречным курсом. Ваш покорный слуга прикрывает тыл. «Мужчины, вы чего это?!» – восклицает объект и тормозит. Как будто жаром полыхнуло из турбин. Мы не ошиблись: она – из наших! Оказалось, Аврора Троцких прилетела из Кузбасса на бар-мицву своего племянника, наследника дома Левитов, ну да, тех самых – по никелю. Давайте быстро направимся в «Гранд отель», туда, где жил господин Набоков В.В., в честь которого набережная и соответствующее село. «Мы таких татар не знаем», – говорит мадам Троцких и трепещет все сильнее по мере приближения к отелю. «Мужчины, мужчины, – бормочет она, – ох уж эти мужчины». Я уж было настраиваюсь на выполнение дружеского долга, однако Мстислав категорически заявляет: это сокровище – мое и только мое! Разливают шампанское. Сибирячка морщится: «А сладенького нету? – Потом вспыхивает: – Да и не надо! Я и так горю от вас, товарищ Горелик!»
Тогда я ухожу смотреть хоккей и только слышу, как ее контральто перекрывает шум трибун и треск костей. «Слава, давай! Ты мой капитан! Я твой послушный пароход! Все трюмы мои – твои! Загружай меня, загружай! Слава моя, Горелик мой! Даю гудок – гугу, гугу!»
В заключение хочу поделиться одним почти чеховским наблюдением. Собаки африканской породы бассенджи никогда не лают и моют себя как коты.
Смех не успел еще разгореться, когда в проеме двери появился во весь рост Мстислав Игоревич.
– Что за век! – вздохнул он, скрещивая руки на груди. – Всякий шут считает себя вправе добавлять и своего вздору в…
– Во что, Славочка? – поинтересовались недавно примкнувшие к компании Никитина и Мухаметшина.
– В и без того пробздетый воздух, – сумрачно завершил свою мысль президент.
В это время включился кокпит. Эрбас начинает снижение. Просьба всем сесть и пристегнуться. Притушили свет. За окнами в большом пространстве стояла полная луна. Виден был солидный кусок кукушкинской географии. Вровень с самолетом, но неподвижно, двигался неопознанный летающий объект. В первом ряду салона все вдруг увидели какого-то жутко плечистого в оранжевой майке. Он ободрял присутствующих кивками того, что у него было на месте головы, то есть густого пучка сильнейших листьев.
Вскоре засветились внизу огоньки гавани и карабкающихся по склонам гор кварталов Революционска. Исчез случайный попутчик. За две минуты до посадки быстро проплыла мимо окон вывеска «Hotel Belmonde». Появились тускловатые строения аэропорта и монумент мыслителю Чилье Нинелу, автору знаменитого выражения на кубарьском языке: «Хурасары аплегию, ад экснияшниян!» Скульптура была подсвечена таким образом, что наводила на мысль о близости человека к другим приматам. Посадка. Выруливание. На фасаде аэропорта длинный транспарант кумачовой ткани: «Привет участникам Месячника Островов российских!»
Самолет, как видно, ждали. Порядочная группа людей направилась к трапу. «Проверить – о.о.!» – тихо скомандовал Дима Дулин. Все, однако, обошлось. Это была дежурная группа хлебосолов: представители трудящихся, казачки с караваями, дикарки с традиционными змеями на плечах.
Наши персонажи благополучно прибыли на архипелаг, который они – откроем секрет – собирались превратить в зону экологического – и не только – благоденствия.
Эко чудо!
Месячник официально открылся на следующее утро. Сочинитель Ваксино в свежем пиджаке «американского кроя», довольный литературным развитием дела, но мрачный от исторических перспектив, сидел в третьем ряду и смотрел на сцену, где формировался президиум. Все там прекрасно знали, как рассаживаться. Одесную от губернатора Скопцо-внука сидел владыко Филарет, ошую расположился партголова Жиганьков. Таким образом составилось знаменательное трио, администрация в рамке народно-патриотических сил. Здесь же на первой линии разместились прочие попутчики Ваксино по самолету: пред Шкандыба, воитель Калош, ваятель Саблезуб, деп Дубастый. Вперемежку с ними сидели местные кукушкинские главы администраций. Из них один отличался отчетливо океанскими чертами тяжелого лица и демонстративно расчесанными волосами на ушах.
– А это кто такой? – поинтересовался писатель у своего соседа, замзавкульта и скрытого либерала.
Тот охотно пояснил:
– Этнический лидер Вакапутов. Неоднозначная личность.
Кого мне напоминает это сборище, пытался припомнить Ваксино. Ба, да ведь это же брежневское Политбюро раннего созыва! Тут и унылая, как колхозное вымя, физиономия Косыгина, и олигофрен Подгорный, и уголовная, по Ломброзо, головенка Шелеста, и сыч Андропов, и расплющенное тесто Кириленко, и все остальные протокольные физии, а хозяин-то торжества – просто реинкарнация Ильича Второго в лучшие годы – ну, брови, разумеется, но также и массивная верхняя губа, и величественный зоб, и жесты, говорящие об огромном самоудовлетворении избранника кукушкинских масс. «Дорохые тоуарыщы прэдштауитэлы наших оштроуоу ы хосты архыпэлаха!» Как это замечательно, думал Ваксино. Еще чище, еще непосредственней, чем в Госдуме! Все тут присутствует, что требуется для номенклатуры: и фрикативное «г», и «э» оборотное, и «у» решительно вытесняют подозрительные московские фыканья, а местная шепелявость лишь подчеркивает неразрывную связь партии и народа. Даже и бюст высится над президиумом среди драпировки знамен – ну, хоть и не Ленина В.И., но зато легендарного Федота. Никто не забыт, ничто не забыто!
В соответствии с духом времени первое слово для благословения было предоставлено архиепископу Кубарьскому, Анчачскому и Шабаргинскому владыке Филарету. Большая седая борода этого человека только подчеркивала свежесть щек. Ему явно не было еще и сорока, что говорило в его пользу: быть может, все-таки еще не успел при советской власти бесповоротно оскоромиться. Он осенил собрание крестом и заговорил о великом Промысле Божьем, что собрал на отдаленных, но нашенских островах столько людей со светлыми мыслями, горячими сердцами и чистыми руками.
Какая-никакая, а все-таки церковь, подумал Ваксино в приступе неожиданного умиления. Даже и такой вот, слегка сомнительный, с его несколько чекистскими оборотами речи, батюшка все-таки благо творит для заскорузлых-то. Все-таки не о победоносной поступи коммунизма гласит, а о Промысле Божьем!
Далее Владыко вещал о благотворной реформе (он произносил «рэформа»), что так изменила жизнь на Кукушкиных островах, и этому тоже можно было поаплодировать, хотя и не совсем было понятно, о чем идет речь: о приватизации или о деприватизации. В заключение он вдохновенно вознесся со словом о любви к ближнему, и тут Ваксино по старости лет впал в некоторое замешательство. Ему все казалось, что вместо «ближнего» батюшка произносит «брежнего» и получается абсурдное «возлюби брежнего своего»!
В президиуме многие перекрестились, и даже партголова Жиганьков приложил ладонь ко лбу и склонил голову; совсем недурно для тоталитарной партии. Кто их знает, может, и они как-то все-таки, ну хоть слегка меняются, подумал Ваксино. Может, не ГУЛАГ все-таки вынашивают, а что-нибудь в итальянском духе, мягкий фашизм?
Все действо проходило в старом оперном театре Имперска с его этажами позолоченных лож и огромной «царской ложей», что сама по себе походила на старый оперный театр. Когда-то, говорят, сиживал в ней и сам государь, прибывший во главе Третьего флота на пути к Цусиме. Сдуру местные артисты принялись играть то, что у них лучше всего получалось, – «Чио-Чио-сан». Вся свита в знак протеста, гремя саблями, покинула помещение. Государь остался один и кротко дослушал оперу до конца, в перерывах откушивая водочки и задумчиво вытирая усы. Говорят также, что после этого эпизода в Третьем флоте произошел раскол, что спасло государя от второго приближения к Японии, не менее для него опасного, чем первое, когда самурай набросился с острым. Впрочем, чего только не говорят в провинциальных городах о своих оперных театрах!
Теперь в «царской ложе» вместо расшитых придворных мундиров и эполет губернской знати, вместо последовавшей за ними суконной большевизны с ее азиатскими бляхами можно было видеть только поблескивание дорогих очков да галстучных булавок. В зале никто толком не знал, кому предоставлена БЦЛ, хотя в президиуме многие догадывались, что жемчужину пришлось уступить капиталистам – фирме «Шоколад и прочее», а также прибывшему неизвестно откуда и для чего Горизонтову Артемию Артемьевичу. Ну ничего, думал партголова Жиганьков свою марксистскую тугую думу, пусть они дадут нам денег на веревку, а мы их на ней и повесим.
Между тем выступали представители Островов российских: объяпоненные сахалинцы и курильцы, пропахшие нерпой врангелевцы, радиоактивные новоземельцы, люди крымского патриотического подполья, валаамцы, кижиане. Интересную речь произнес отставной Герой Советского Союза, не к ночи будь помянут, контр-адмирал фон Котофф, как он сейчас себя называл. Петр Великий открыл окно в Европу, однако XX век окно это заколотил и навесил там амбарный замок – крепость Кронштадт. Наша задача состоит в том, чтобы в условиях рэформы не просто открыть этот замок, но и пригласить к нам на остров (то есть в амбарный замок, что ли, озадачился Ваксино) всех пожаловать. Кронштадту все-таки есть чем гордиться: и мощью наших батарей, и линейными кораблями – всю Балтику все-таки держали в страхе! – и революционными традициями – ведь «Аврора»-то легендарная откуда в Неву вошла, от Кронштадта! – и дерзновенностью Кронштадтской коммуны 1921-го – ведь как осиновые листья тряслись большевички! – огненными проповедями отца Иоанна – глядишь, и вся Европа повалится на амвон! – и радио-то где изобрели наши маркони? В Кронштадте! Короче говоря, городская управа совместно с командованием базы и флота решили организовать на острове крупнейший в Европе луна-парк.
Пожалуйте, товарищи, покупайте акции, все будете в прибытке! Центр гуляния переселяется в Кронштадт! Костюмированные балы на всех деках флагмана Балтики крейсера «Рюрик»! Круизы на атомных субмаринах! Спуски в катакомбы Третьей мировой войны! Повсеместно работают сувенирные магазины duty free! Welcome! Soyez en bienvenue! Добро пожаловать!
Партголова из-под мощных надбровных дуг нехорошо смотрел на разгулявшегося контр-адмирала. Вот такие индюки и загоголивают всю нашу идею! В условиях тотального геноцида русского народа, осуществляемого кремлевской бандой сионистских запродаванцев, устраивают луна-парк! Жаждут дорваться до буржуазной халявы! Нет уж, господин фон Котофф, пожалуйте-ка в списочек для окончательной разборки. Он черкнул что-то в блокноте и демонстративно передал листок адъютанту в чапаевской папахе. Театр ахнул, но оратор ничего не заметил и очень довольный собой спустился к своей делегации, в которой светились серпасто-молоткастые, равно как и орлино-двуглавые, пуговицы и бляхи.
А вот следующий оратор, представитель острова Врангеля, как раз понравился Жиганькову и всем «левым». Когда вернется советская власть? – вопрошал он. Она нам каждую навигацию снабжала макароны, муку снабжала, тушенку, водочку, кинофильмы про родину, крепкий медикамент, конфетки, бульонные кубики. «Севера» понимали обеспечение советской властью! Врангелевский охотник добывал песца, приносил шкурки на пароход, брал что нужно, неразбавленный пил с органами милиции, или с Сергеичем, или с Феоктистовым. Органы приходили на пароход конфисковать незаконные шкурки песца, отдавали их врангелевскому охотнику. Тот приносил шкурки на другой пароход, получал крепкий медикамент, пил его с органами милиции. Органы составляли акт, отдавали шкурки охотнику опять. Так сохранялось человеческое достоинство, дорогие товарищи, а сейчас обо всем забыли, ничего не снабжают, охотник не может стрелять, руки дрожат от болезни рук. Такой геноцид у нас поселился, не успеваем их щелкать одну за другой на газете.
Он стал показывать, как они щелкают мелких геноцидов. Зал хохотал: во дает чукча! А ведь как мы жили при советской власти, товарищи, как мало дрожали! Как пели, товарищи, старые песни о главном? «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!» Он пел пронзительно, словно из самой утробы полярной ночи. Жиганьков умилился. Вот оно, единство! Вот она, ленинская национальная! Вот за что надо неустанно сражаться! Тут, однако, островитянин добавил нечто совсем уж неразбавленное. Ведь в каждом чуме, товарищи, подчеркиваю, в каждом чуме висел у нас портрет генерала Врангеля! Эх, Жиганьков поморщился, испортил песню нацмен. А между тем в густопсово-монархическом секторе зала послышались бурные аплодисменты, и чукча тоже ушел довольный.
Тут возникла такая идеологическая – или, может быть, метафизическая? – путаница, что старому сочинителю показалось, будто поплыл основной камень человечества, так называемый текущий момент. Мысли Ваксино смешались. Если он текущий, почему бы ему не плыть? Вопрос только в том, почему я не теку и не плыву с ним, почему он протекает через меня, не задерживаясь, а я исчезаю где-то вдали?
Когда он вернулся, аплодисменты, трепеты рук продолжались, – иными словами, момент затянулся. Аплодировали прибывшие на месячник в большом числе зарубежные соотечественники, потомки Белой армии. На них сейчас был спрос. Смотрите на Китай, говорила элита Российской Федерации. Сколько миллиардов принесли в страну богатые зарубежные соотечественники? Простодушные, хоть и циничные, совки не догадывались, что в русском зарубежье никаких миллиардов нет. Никому и в голову не могло прийти, что князь Олада, скажем, работает водопроводчиком и специалистом по снегу на горнолыжном курорте в своем родном Нью-Гемпшире. А граф Воронцофф просто-напросто владеет магазинчиком электроприборов. Так или иначе, многие члены диаспоры, особенно с титулами, были приглашены из своих стран в эту чертову даль, на «нашенские» Кукушкины острова. И всем им были посланы оплаченные билеты, и все их пребывание в отеле «Бельмонд» взял на себя оргкомитет.
Откуда же деньги-то взялись, эдакая уймища СКВ на обнищавшем архипелаге? Таким вопросом задавалась пресса, однако администрация делала вид, что это вообще не вопрос. Не хлебом же единым, в самом деле, жив человек, не деньги же движут сердцами. Было бы стремление к единству, а крылья найдутся. Ну конечно, некоторая помощь была предоставлена нашей российской фирмой «Шоколад и прочее», что весьма похвально в смысле патриотизма, однако это не было решающим фактором: власть все-таки здесь находится в руках народа. Ехидные журналисты в своем ехидстве заходили так далеко, что даже за «Шоколадом» им мнились какие-то таинственные силы, но что только не мнится этой братии, по которой потьминские лагеря скучают.
Из всего сборища персонажей, собравшегося здесь для раскручивания нашего «малого романа», быть может, один лишь Ваксино доподлинно знал, кто является подлинным спонсором месячника, однако, будучи и сам представителем «богатой и знатной диаспоры», предпочитал не гнать сюжет.
Тем временем вице-губернатор товарищ Ворр-Ошилло (тоже скрытый либерал, между прочим) объявил присутствие старейшины зарубежных патриотов парижского барона Фамю.
– Дорогие товарищи, дамы и господа, открою вам секрет, – сказал он с подмигом, от которого у многих присутствующих ёкнуло внутри: вдруг действительно что-нибудь откроется? – Барон Фамю, которого сейчас все мы будем приветствовать, является не кем иным, как героем нашей классической литературы Павлом Фамусовым. Все учащиеся российских средних школ знают этого патриота, носителя сильных идей. Все мы в свое время заучивали его, – он заглянул в бумажку, – монодиалоги. – Снова заглянул в бумажку. – «Петрушка, вечно ты с обновкой, с разодранным локтем. Достань-ка календарь. Читай не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой!» Вот где проявлялись, товарищи, идеи просвещения, поучения подрастающих!
Еще раз заглянул в бумажку, но оказалась не та, поднял ворох листков и покраснел сущим шишковатым буряком.
Барон Фамю меж тем уже шел по проходу к трибуне своей развязной старческой походкой с некоторыми похотливыми вихляниями, источая сильнейший аромат M-me Rochas pour les hommes, весь в клубном параде: фрак с хвостом, галстук «аскот», украденная в оранжерее орхидея. Ворр-Ошилло нашел нужное, зачитал:
– Постмодернистская эстетика создает новую реальность, в которой классика становится нашей современницей, а эзотерический текст нашего дня после взлома определенных замков вливается в архаическую эпику. – Он передохнул. Ближним рядам даже показалось, что сквозь изъяны рта пролетело междометие «бля». – Ну что ж, товарищи, поприветствуем барона и поблагодарим его за то, что он почтил нас своим присутствием вместе со своей очаровательной внучкой. Кстати, где она, Павел Афанасьевич?
– В теннис играет с дочкой, – легко, по-парижски, ответствовал барон и козликом взлетел к микрофону. На сцене он мигом преобразился, принял лицейскую позу А.С.П. и с ходу зачитал экспромт:
Так с чувством, с толком, с расстановкой
Провозглашаю: мой народ!
Без задних мыслей, без рисовки
К тебе приехал старый бард!
От грибоедовских поместий
И от подножья Tour D’Eiffel
К тебе, bien sur, он строил мостик,
Любимец дев и трюфелей
Большой знаток. Дворян замашки
Народ оценит в старике.
Виагра верная в кармашке
И русский рэ-вольвер в руке!
Взрывом искреннего восторга ответил зал на эти три строфы. Особенно ликовал президиум. Тузы архипелага, не исключая и этнического лидера Вакапутова, толкали друг друга локтями, прыскали в кулак или заливались открытыми пастями. Вот дал барон! Вот это по-нашему! И русский рэ-вольвер в руке! Живы мы, живы, нет, не пропали! Даже на чужбине не затерялись! Нет, не иссякла талантами российская плоть! В этом месте колдун Вакапутов насупился чернее прежнего. От французов поднабрались, а сами-то дегенераты, прорычал он, но в общем ликующем шуме не был услышан.
Ваксино аплодировал вместе со всеми, но сам восторга не испытывал. Напротив, его корежило что-то похожее на стыд. Черт знает что тут из-за меня накручивается. Напридумывал вздору на той нью-гемпширской горе, и вот теперь откликается. Выскакивает олицетворение кича, парижский барончик Фамю. Не исключено, что и убиенные на дуэли аристократы объявятся. А самое печальное, что Славкина дама сердца, эта полумифическая Наташа-Какаша, является в роли двусмысленной внучки русской литературы. Этим самым перечеркивается возможность их встречи. Что касается моей роли в «малом романе», то она аморальна!
Описывать все выступление Фамю нет сил. Достаточно сказать, что он объявил самого себя российским островом и предложил Кубарю статус острова-побратима. Сияющий, триумфальный, он сошел со сцены и на вопрос корреспондента спортивной газеты «Русский рывок»: «А сколько лет теннисисткам из вашей семьи?» – запросто ответил: «Моей дочке Софи двадцать лет, а моей внучке Натали двадцать три года».
Из всего дальнейшего, до перерыва, концерта идей и эмоций следует выделить выступление самоназначенного на днях главы администрации острова Шабаргэ товарища Вакапутова. Представившись как Очарчир XVIII Заведоморожденный, он ошарашил аудиторию низкими, в басовом ключе, завываниями. Организаторам ничего не оставалось, как объявить его спич образцом фольклора. Вот несколько мест из этого фольклорного текста:
– Проклятие на вас всех, сыны кислой и дряблой земли! Уаххрр фууруш! Нет никаких Кукушкиных островов, а есть Очарчирия Воды и Вулкана! Череп вашего адмирала лежит в жерле Ужжал, а мясо его съедено воинами Шабаргэ! Двести лет молчали Великий Хуразу и два его брата, Бальдек и Гамедо, но час настал, и теперь они вздымаются, как три башки горы Хубальгам! Ууририцекапп, падите ниц! Почему обрубают головы своим врагам воины Хуразу? Чтоб вышел гнилостный дух волосатика и растворился над океаном, чтобы очистилась наша земля! Ууплоч, уссофикаты, уаххрр фууруш! Бьет барабан над жерлом Ужжалу, клокочут под звездами котлы Уллико! Паттришшат гурр муурр!
Закончив свое выступление, Очарчир Восемнадцатый Заведоморожденный вытащил из-под одежд мобильный телефон и прошептал в него несколько слов. В наступившей ступорозной тишине вице-губернатор Ворр-Ошилло объявил получасовой перерыв. Переглядываясь и что-то бормоча, гости повалили на обширную террасу, где был сервирован щедрый фуршет. Все видели, как на Театральную площадь выехала колонна бронированных джипов под флагами только что провозглашенной Очарчирии Воды и Вулкана: на кровавом фоне два скрещенных ножа, под ними ритуальная змея Ууплоч с раскрытой пастью. Из джипов высыпала охрана Верховного Колдуна – свирепого вида молодчики в натовском камуфляже. Бесцеремонно отогнав казаков, они образовали круг и нацелили свои автоматы на праздничную террасу. Из динамиков загремел их гимн «Паттришшат гурр муур», что означает по-очарчирски «Родина или смерть!». Позднее в кулуарах распространилось любопытное «мо» барона Фамю. «А что они все-таки предпочитают?» – якобы спросил заезжий аристократ, когда ему перевели слова гимна.
Товарищ Вакапутов вышел из театра с оставшимся еще от обкомовских времен портфелем под мышкой. Хвост его бурнуса несли два члена его кабинета, в принципе ничем не отличающиеся от всей кукушкинской номенклатуры. Один из них, как ни странно, тащил еще авоську с боржомом. В толпе гостей начался хохот. Ваксино оглянулся. Смеялись, конечно, «канальи» Горелика. Довольно удачно они гримасничали, изображая надутых мраком боевиков. Оркестр заиграл вальс Хачатуряна к драме Лермонтова «Маскарад». Наваждение было забыто.
Гораздо более серьезные события, чем хуразитская угроза, ждали собрание после перерыва. От имени деловых кругов слова попросил некий Борис Борисович Клопов. При виде этого господина по президиуму прошла волна не совсем понятных эмоций. То ли молодой человек, то ли не очень, то ли из простых, то ли из изысканных, то ли угодливый, то ли бесцеремонный. Одно было ясно: на трибуне стоял посланец каких-то несметных капиталов.
– Мне поручили передать вам, дорогие наши островитяне, что Кукушкинский архипелаг находится в центре интересов отечественного патриотического бизнеса. Посмотрите вообще-то, какой вклад внесла сравнительно небольшая, но энергичная, как я не знаю что, компания «Шоколад и прочее»! Теперь представьте, почтенные, что будет, когда основные силы однозначно войдут сюда с инвестициями. Бизнес вам передает: идеалы трогать не будем. Этот бизнес чисто конкретно уважает историческое наследие. Здесь мы утвердим наш новый российский рубль среди кумача ваших знамен! И всякий захочет пойтить, задрав штаны, за комсомолом! Это шутка. Спасибо. У вас есть все, что нам нужно, это однозначно. Вот ваш список о ресурсах: одни лишь залежи вольфрама – это кой-чего, а медь, а сельдь, а ваши казачьи сердца?! А у бизнеса есть все, чего вам надо: финансовые потоки, передовой, с учетом вашего марксизма, менеджмент. Не пройдет и десяти лет, как ваш край превратится, я хочу сказать, в сильно процветающую индустриальную империю, достопочтенные товарищи! Какая у вас сейчас минимальная месячная зарплата – восемь у.е., так? Через пять лет будете иметь восемьдесят у.е., так мне велели передать! Какая у вас безработица – сорок восемь процентов, так? Через два года будет зеро! Зеро, товарищи! Отсюда, из океана, начнет, как Япония, подниматься наше могучее! Понятно? Хватит уж, заколебали нас совсем: ГУЛАГ, ГУЛАГ! Теперь весь мир узнает другой архипелаг – Кукушкин! Спасибо за внимание, и от имени Ордена Рыцарской Чести России – большой привет!
В президиуме буквально ахнули: «Ах, вот оно откуда! Это ж РЧР, ах, вот оно что!» Ваксино не мог не восхититься неожиданным завершением довольно корявого спича. Об РЧР давно уже бродили смутные слухи по российским СМИ, да и в мировой прессе мелькали, как бы вскользь, какие-то ссылки на тайную ложу, где, может быть, гнездится настоящая власть. Казачество мощно ухало с ярусов: «Любо! Любо!» В глубине «царской ложи» поблескивали маленькие, сродни пенсне, драгоценные очечки. Ваксино еще больше восхитился. Да вот же он на кого похож, этот до поры неведомый Артемий Артемьевич – на Берию! На многосмысленного антипартийного большевика Лаврентия Павловича! Какая эволюция, какая романная игра: мелькнул бессмысленной тушей, ушел в глубину, а вынырнул в сердцевине, на конгрессе всех персонажей, хозяином положения, магистром Ордена Рыцарской Чести России!
Дальше пошло еще пуще. Едва затих казачий гул, на трибуну поднялась личность совсем иного, в сравнении с Борисом Борисовичем, плана – молодая цветущая дама в безупречном легком костюмчике, с платком «хермэ» на плече, в очках, но не на носу, а сдвинутых на макушку, где они светились, как стрекоза, среди не очень-то расчесанной, но опять же безупречной гривки.
– Марианна Дикобразова-Мумуева, ООО «Природа», – представилась она. – Мы представляем группу альтернативного бизнеса, которая к РЧР не имеет никакого отношения. Леди и джентльмены, казаки, две цели подняли меня на эту трибуну. Первая – предупреждение. Вторая цель – предложение. Начну по порядку. Ребята, вы что, не понимаете, какую вам лапшу на уши навешивал господин Клопов? Читали «Двенадцать стульев», мальчики и девочки? Ведь это же просто Нью-Васюки, только без остроумного Бендера.
Зал зашевелился, послышались смешки. Дамочка явно нравилась: выглядит неприступно, а говорит понятно и про лапшу, и про мебель. Маринка продолжала:
– На вас наезжает олигархический – простите, чуть не сказала олигофренический – капитал, за которым к тому же стоит орден российского кича РЧР с его фальшивыми князьями и графьями. Вольфрам, сельдь, медь? Разработка кукушкинского сырья, развитие индустрии? C’est une stupidite, je vous assure,[92] прошу прощения, чушь на постном масле, если не голый обман. Вам обещали капиталистический коммунизм, а вы уже и варежку раскрыли. Вы думаете, к вам пойдут финансовые потоки? Вздор! Не пройдет и трех лет этой программы, как из-за загрязнения воздуха засохнут все ваши пальмы, из-за гнилостных сливов подохнет вся ваша рыба, а всю вашу медь, включая памятник Адмиралу, переправят в Германию. Что же касается вольфрама, от него останется только волчья драма, клочья шерсти и выбитые зубы. Получится как в песне: «Надо б лампочку повесить, денег все не соберем».
Для того чтобы создать новое кукушкинское общество, вам нужно сначала разбогатеть самим, а не рассчитывать на какие-то таинственные структуры, за которыми, по всей вероятности, стоит никому пока не ведомый магнат Горизонтов. Сначала хотя бы узнайте, кто это такой, а уж потом продавайте тело и душу!
Если бы в зал мог спуститься из 6-й главы некий Настоящий Бенни Менделл, он бы за милую душу своим хлыстиком под музыку Марчелло сотворил из президиума новую «немую сцену». Но он по каким-то своим причинам не пожелал проявиться. «Немая сцена» не получилась. Члены президиума, словно полураздавленные трепанги, слабо, но шевелились. Как, поворачивали они друг к другу полуживые лица, как осмелилась эта красотка произнести непроизносимое?
Сильнейшее, сродни электрошоку, ощущение пронизало и «царскую ложу», однако никто не дернулся – не лягушки. Все тридцать сидевших там мужиков и адекватное число дам не двигались, однако все они, кто как мог – кто глазами, кто ушами, кто, просим прощения, рецепторами кожи, – смотрели на Артемия Артемьевича. В принципе каждому было ясно, что делать с обнаглевшей бабенкой из гореликовской структуры: мочить, невзирая даже на внешние данные. И дело тут, конечно, не в жестокости. Просто такая дерзость не может остаться безнаказанной, и те, кому полагается в мире бизнеса, должны в этом удостовериться. Все ждали знака, хотя и знали, что знака не будет. Слишком высоко сидел ААГ, чтобы подавать подобные знаки. Мочить? Заказать? Нет, эти низкие слова были не из его оперы. Философ будущего не подаст своим приближенным никакого знака, кроме почти неуловимого не-знака, и вот тогда красотка будет заказана. Прошло несколько минут, прежде чем свита в «царской ложе» поняла, что и не-знака не последует. Внешние данные оратора победили.
Между тем княжна Дикобразова, подождав, пока оттрепещет оторопь, продолжила с улыбкой:
– А теперь вторая часть моего выступления, дорогое казачество, mesdames et monsieures; наше предложение. Мы предлагаем Кукушкиным островам более прямой и короткий путь к экономическому чуду. По примеру некоторых других неглупых архипелагов, вы должны стать офшорной зоной. Наше ООО откроет вам дверь в этот мир международного процветания. При наших связях и вложениях в мировой офшор мы предлагаем вам неограниченные возможности. Став первой российской офшорной зоной и получив статус порто-франко, Кукушкины острова уже через год обеспечат такой доход, что вам не нужно будет дергаться. Вам не понадобится загрязнять свою экологию, – напротив, вы будете ее очищать от советской грязи. Вместе с богатством к вам придет чистый воздух – так говорим вам мы, ООО «Природа»! Да, это будет чистый капитализм с элементом узаконенного мошенничества, однако вы сможете вкладывать огромные средства в социальную сферу и практически покончить с бедностью, а ведь бедность – это тоже загрязнение среды обитания.
Берите пример с Кипра, с Британских Виргиний, с Каймановых островов: люди там наслаждаются своей природой и отвергают демагогию. Ваш отказ от демагогии будет главным условием для начала нашей работы. Как говорит наш през Слава Горелик: «Перестаньте портить воздух, и все наладится!» Нужно поменьше пердеть! Во всех смыслах, господа! Мы обращаемся ко всему населению архипелага. Проведите референдум: «да» или «нет» – чего проще? Мы обращаемся также к присутствующим здесь участникам Месячника Островов российских, и прежде всего к почетному гостю, сочинителю Ваксино, с просьбой способствовать положительному ответу. Стас Аполлинариевич, ау, вы с нами? Все, господа! Группа «Природа» располагается на седьмом этаже западного крыла гостиницы «Бельмонд». Прием ежедневно и еженощно. В манере наших бесноватых красных предков позвольте мне воскликнуть: «Даешь офшор! Даешь экочудо!»
Взмахнув кистью руки, гривой и платком «Эермэс», чудесная посланница сбежала со сцены в зал. «Ну, мой народ, – страстно подумал партголова Жиганьков. – Яви нам свой гнев, отвергни злодейский соблазн!» Народ не заставил себя ждать. «Любо! Любо! Даешь офшор! Даешь экочудо!» – взъярились казачьи глотки.
В «царской ложе» встал никому не известный, но все-таки очень похожий на Л.П. Берию господин. С интеллигентной улыбкой он вымолвил одно-единственное слово: «Фантазеры» – и пошел к выходу. Теперь все вокруг поняли, кто заказан.
Чистая лирика
Затем в «малом романе» начался сезон чистой лирики. Лирики и светской жизни. Лирики и ослепительных дней, овеянных волнующими бризами. Лирики и прозрачных ночей под полным ассортиментом небесных светил. Лирики и громоздящихся на горизонте и быстро темнеющих до цвета густой смородины облаков. Лирики и грозного грохота океана, когда порывы ветра треплют на террасах отеля яркие тенты и белые юбки загорелых девиц. Лирики и медного неба занимающихся рассветов, когда загорелые мужчины бегут по кромке пляжа в сторону горного хребта, из-за которого вот-вот поднимется солнце. Лирики и шумных пиров с головокружительным шампанским. Лирики и интимных вечеров с философскими разговорами. Лирики и концертов с участием заезжих звезд и спонтанными импровизациями публики. Лирики и нередких сцен ревности, ибо какой же лирический сезон обходится без пощечин? Лирики и продолжающегося парада наших персонажей, которые, как вы увидите, ничуть не затерялись среди элитной (самое модное нынче слово в РФ) публики.
Однажды под мотив бессмертной песенки «Базар большой и народу много» в холле «Бельмонда» появилась дама без возраста, но зато с явным положением в обществе. Она выступала, можно сказать, как пава, и казалось, что вот сейчас разведет руками, мягко остановит кавказскую жигу и задушевно заведет долгую, как Волга, величальную. С нею рядом в качестве спутника шел мужчина менее примечательной внешности, хотя именно к нему отельная прислуга обращалась «Ваше Превосходительство».
Ваксино на всякий случай навел справки и был рад, что не ошибся в предположениях: прибыл посол по особым поручениям (ППОП) Гачик Арутюнович Шальян с супругой Серафимой Игнатьевной – дамой, которая предпочитала не вспоминать о каких бы то ни было родственных отношениях с кем бы то ни было из активистов романа.
За ними внесли портативные шкафы со сменами одежд. Процокали крепкими старческими каблучками два божьих одуванчика – тетя Гортензия и тетя Калерия, бывшие гусятинские побирушки, ныне компаньонки мадам посланницы. Если читатель и после этого не вспомнил прибывших, придется ему прошелестеть страницами первой главы.
К чему это, с досадой морщился Ваксино. Уместна ли здесь столь отдаленная ностальгия?
Как-то под вечер, когда общество прогуливалось по пирсу, похожему на палубу круизного лайнера, внизу была замечена привязанная к стальной ноге пирса захудалая лодчонка под выцветшим трехцветным флагом. В ней, наполовину высовываясь из самодельной каютки, сидел человек и чистил картошку.
– Сударь, – обратилась к нему прогуливающаяся соло подруга ААГ Людмила Штраух, – не угодно ли вам разделить со мной трапезу наверху? Это освободит вас от докучливой необходимости приготовления пищи.
Яхтсмен после этих приветливых слов встал во весь рост и одним махом взлетел на прогулочную поверхность. Публика ахнула, увидев его могучую и живую мускулатуру – ту броню, что позволила бы ему штурмовать и Трою. Клеймо спортклуба Череповидовского химкомбината все еще было различимо на его шортах сквозь разводы океанской соли. Оказалось, что он совершает кругосветное путешествие, начатое еще на волоках Стрёмы. Судно его представляло собой реплику древнерусского, то есть немного варяжского, струга, изготовленного монахами-корабелами Свято-Никодимовского возрожденного монастыря. Весь смысл уникального путешествия состоял в том, что судно надо было тащить самому от одной воды до другой. Так что, если ты вдруг упирался в Америку, надо было ничтоже сумняшеся впрягаться и тащить, тащить, тащить, пока не покажется свободная стихия. Так он добрался до Кукушкиных островов, и, как видим, вовремя. Милок уже распоряжалась сервировкой столика.
– Ваша фамилия, кажется, Валидол? – поинтересовался Ваксино.
– Броммел, – уточнил путешественник. – В Гусятине меня называли Юноша Бром. – В подтверждение сказанного он показал сочинителю впечатляющий шрам под левым коленом. – Столкновение двух правящих элит едва не стоило мне ноги.
– Но почему же вы так облысели, мой друг? – огорчился Ваксино. – По моей версии, вы должны быть волосатый, как Тарзан.
– Дело в том, что мне однажды вылили из окна на голову тарелку горячего жирного супа, – элегически сказал Бром, но тут же рассмеялся. – Снявши голову, по волосам не плачут. Я имею в виду страсть к путешествиям.
Многие участники месячника прибыли на архипелаг в составе обыкновенных туристических групп. Так, однажды у входа в отель из переполненного «Икаруса» вывалилась толпа любознательных москвичей.
– Ба, да тут половина людей наши! – взвинтился Ваксино. Вот и Славостелькяны, вечно юные, вечно дружные, вечно с шахматной доской и турнирными часами; вот и Марк, не отрывающийся от газеты; вот и Руслан-спорщик – «кто миру больше дал, Ньютон или Дарвин?»; вот и Изя Незабудкин с Асей Дмитриевной – кажется, все-таки поженились; вот и тот из Польши, судя по ковбойской шляпе, совсем обрусел; вот и оба близнеца Дьяконовы, тщательно следящие за своей идентичностью; вот и внучка Хабибуллина, она же племянница Мальгремов – эва как вытянулась девчонка; вот и сам Хабибуллин, вечно строгий, сильный, сразу узнаешь бывшего вратаря сборной Союза, а вот и сами Мальгремы – богема театра, неувядающее вдохновение Чистых прудов, Таганки, Бронной; а вот и тот самый Межумышлин, чья скульптура «Пушкин в возрасте Державина» вызвала такое всеобщее возмущение, что он предпочел забыть ее в саду одного вирджинского писателя… Хорошо еще, что сестры Остроуховы не прибыли с этой группой: кто там будет кормить кота Онегина?
Ваксино понял, что деваться некуда, и приготовился к массированным объятиям, однако никто из вновь прибывших не обратил на него ни малейшего внимания. Неужели же новая декорация, густые ницшеанские усы сделали его в глазах друзей таким абсолютно неузнаваемым? Он был даже слегка задет за живое: уж если даже они под жалким пучком волос не могут опознать знаменитого писателя, что же говорить о широкой читающей публике?
Не все, впрочем, были такими рассеянными. Вечером из толпы, собравшейся возле бара, обрушился на него сосед по Лэдью-Хилл, мистер Маллиган, независимый контрактор. Hey, neighbor! I knew I’ll bump into you in this crazy land! Listen, is there some interesting female beings over here?[93]
Оказалось, он думает не столько о себе, сколько о приехавшем вместе с ним Финнегане. Последний тут же подбежал, замечательно славировав меж ног многочисленного общества, и с ходу прыгнул на руки Ваксино. Язычок его, равно как и хвост, работал в максимальном режиме. Общество умилилось столь трогательной встрече.
Не обошлось, конечно, без Центра по изучению и решению конфликтных ситуаций. Однажды в очень ранний час Ваксино возвращался с пляжа после пробежки и купания. В одном из холлов своего этажа под острым лучом только что поднявшегося из-за Святоша солнца он увидел группу академического народа, среди которых от неожиданности не сразу узнал своих сослуживцев. На столе уже светились экраны двух лэптопов, между ними нагромождены были папки с бумагами. Присутствовали, разумеется, и здоровенные чашки с кофе – эти неизменные спутники утренних дискуссий, до которых была так охоча бывший директор ЦИРКСа профессор Вибиге Олссон. Сама Вибиге тоже присутствовала, но теперь уже в роли рядового дискуссанта. На председательском месте с гусиной важностью высился нынешний председатель Эбрахам Шумейкер.
После приключений и огорчений 4-й главы Эйб решительно выбросил из своей фамилии лишнюю «м» и дефис. По его лицу, на котором губы, казалось, втянулись внутрь, было видно, что он ищет решение своего личного кризиса в плотной академической работе. Присутствовал также наш «первый постмодернист» Брун; этот клевал носом. Еще несколько стульев занимали со своими пожитками только что прибывшие Стробб, Бэнник и Сулканеццин. Здесь же Ваксино увидел и двух незнакомцев явно европейского обличья – еще не старую даму в плечистом пиджаке и не совсем молодого юношу в основательно зажеванной рубахе.
Появление мокрого и даже немного веселого, как всегда после бега, Ваксино не вызвало большого удивления.
– А вот и Влос, – сказал кто-то.
– Очень кстати, – промолвил председатель и предложил старому другу присесть.
Вибиге обратилась к нему:
– Знаете, Влос, хоть вы и в отпуске, – тут она не удержалась от легкой нотки сарказма, как будто коллега, несмотря на полную легитимность своего sabbatical leave, все-таки отчасти отлынивает от обязанностей, – мы, – это местоимение прозвучало как «те, кто не отлынивает от обязанностей», – мы все-таки хотели бы вас посвятить в цель нашего прибытия на эти Cuckoo Islands. Официально мы приехали на эти странные празднества, однако цель у нас, как вы, должно быть, догадываетесь, другая.
– Да я почти не сомневался, друзья, что вас здесь увижу, – сказал Ваксино и постарался прикрыть полотенцем еще мокрые чресла.
Губы председателя вдруг развернулись в совсем неплохую улыбку.
– Знаешь, очень приятно даже в сумасшедшем доме увидеть своего человека.
Американцы с удовольствием расхохотались. Европеанка неприятно усмехнулась. Европеец с тоской посмотрел на Ваксино, как будто умолял угадать его желание. Эйб, пошутив, тут же потянул на себя бразды правления.
– Прежде всего позволь тебя представить нашим коллегам из университета Пантер. Марта, Юрайя, перед вами профессор Влос Ваксакоу, он же романист Ваксино, да-да, тот самый Ваксино!
Тот, кого назвали Юрайей, радостно осветился, как будто решил, что этот «тот самый» сейчас угадает его желание. Дама губами и подбородком как бы сказала «ого» и холодно кивнула. Эйб продолжал представление:
– Влос, перед тобой профессор Марта Летик, да-да, та самая Марта Летик! Ты, конечно, помнишь ее работы по «лабораторным взрывам в трехступенчатом социуме».
– Еще бы! – воскликнул Ваксино. Он и в самом деле помнил какую-то абракадабру в этом роде.
Эйб остался доволен такой живой реакцией.
– Вместе с ней прибыл ее ассистент, очень многообещающий Юрайя Мак-Честный, Ph.D.
– Весьма, весьма, – промямлил Ваксино и кивком ободрил молодого человека.
Тут появилась официантка в свежем фартучке. Оказалось, что компания уже успела заказать завтрак. Быстро, споро не очень красивая, но профессионально безупречная девушка стала сервировать стол.
– How would you like your eggs, Sir?[94] – спросила она профессора Шумейкера.
– В смятении, – ответил тот по-русски.
На мгновение остолбенев, девушка поняла и деловито кивнула.
Где и когда их так здорово натренировали, не переставал удивляться Ваксино, глядя на персонал «Бельмонда». Даже на Острове Крым трудно представить такую русскую прислугу.
– Скажите, барышня, – обратился он, словно играя роль в какой-то пьеске, – а не могли бы вы принести пива мне и вот этому молодому человеку? – Он посмотрел на Юрайю и понял, что попал в точку. Лицо подержанного юнца радостно вспыхнуло, как будто к нему вернулась первая молодость.
Расправляясь с яйцами в смятении, Вибиге Олссон продолжала объяснять Ваксино, а может быть, и самой себе цель приезда академической группы. На этом архипелаге назревает колоссальный этнический конфликт. Политическая борьба в России имеет к нему только косвенное отношение. Да-да, Влос, косвенное, то есть по касательной, правильно, Влос. Парадигма этого конфликта возникла задолго до колонизации, она уходит корнями в давние времена возникновения религии Хуразу и других обезглавленных богов.
– Это очень древняя культура, – вставила тут Марта Летик. – Очень.
– Очень, очень, – блаженно, после первого глубочайшего глотка, вздохнул Мак-Честный.
– Она гораздо древнее русской культуры, – заметила Летик и отвлеклась к круассанам.
– О да, – завершил кружку Юрайя.
– Сейчас все назрело, – продолжала Вибиге. – В любой момент может быть развязан полноразмерный геноцид. Вы спрашиваете кем, Влос? Странно, что у вас есть какие-то сомнения. Разумеется, русской военщиной. Вообще русскими с их отягощенным тоталитаризмом прошлым.
Тут вдруг тряхнул седой красавицей головою «отец постмодернизма» Хьюлетт Брун. Оказалось, что просто немного добирал в позе величия, а сейчас проснулся.
– А Шабаргэ?! – тонко воскликнул он. – А зловещий Анчач?! А юго-западный истмус Кубаря?! Да знаете ли вы, Вибиге, что этот этнос находится сейчас в фазе роевой популяции? – И снова принял позу величия, то есть заснул.
Все обратили взоры к профессорше Летик, как бы призывая ее выступить в роли арбитра. Что она незамедлительно и сделала. Сдвинув в угол рта то, что она курила – а это, надо сказать, была советская папироса «Казбек», каких, казалось бы, вовсе уже не существует в природе, – и поправив плечистый пиджак с крошечным значком компартии Мадагаскара, она хлопнула по столу обеими ладонями: одна была готически суховатой, вторая почему-то основательно распухла, словно ею колотили в стену.
– Когда мы научимся, товарищи, в анализах хрестоматийных ситуаций избегать излишнего психологизма и уж тем более надуманной метафизики?
Ваксино, как человек с отягощенным тоталитарным прошлым, вздрогнул, услышав «товарищей».
– При анализе революционных ситуаций, товарищи, – продолжала Летик, – нужно прибегать к испытанному марксистскому методу. Не отрицаю, этот метод может хромать в других областях, ну скажем… – она покосилась на Ваксино, – в оценке литературного процесса, но уж в оценке-то революционных ситуаций только он может привести к успеху.
– К успеху? – переспросил Ваксино.
– Да, господин Ваксино, к успеху. – Теперь уже в упор тяжелым взглядом она на него посмотрела. – Общеизвестно, что борьба за национальное самоопределение на некоторых этапах может способствовать успеху классовой борьбы.
– О, Марта, – слабо произнесла Вибиге с неожиданно женственным вздохом.
– Ну, я, пожалуй, пойду. – Ваксино стал выбираться из кресла.
Летик продолжала, отмахивая каждую фразу здоровой рукой и припечатывая распухшей:
– Этнический подъем на Кукушкиных островах – не исключение. В конечном счете все знают, что Маркс победит Фрейда. Лидеры этносов тоже отдают себе в этом отчет. Вчера я встречалась с верховным колдуном Шабаргэ Вакапутовым, он же Очарчирий Восемнадцатый Заведоморожденный. Этот товарищ проявил недюжинные познания в области марксистского анализа.
– Почему ты уходишь, Стас? – нервно спросил председатель.
– С меня натекло. – Ваксино указал на скопившуюся под креслом лужицу морской воды. Затем он чуть подтолкнул свою непочатую кружку пива в сторону ассистента Мак-Честного. И откланялся.
Шумейкер, извинившись, пошел его проводить.
– Стас, – сказал он, когда они завернули за угол, – ты знаешь, я еле держусь.
Стас приостановился:
– Эйб, прости меня, но этот баскетбол, ей-ей, не принес тебе никакой особенной беды, кроме кучи денег.
– К черту баскетбол! – рявкнул вчерашний снайпер НБА. Ремарка «рявкнул», разумеется, правомерна только в присутствии звука «р», то есть в русском переводе его восклицания, а поскольку в оригинале не было ни одной рычащей, лучше было бы сказать «взвыл». – Стас! – Он вцепился старому другу в костлявое плечо. – Где она? По всему раскладу, она должна быть здесь, в этом факин отеле «Бельмонд»! Иногда мне кажется, что я слышу ее голос. Пойми, я умираю.
Ваксино с деликатностью, неестественной среди друзей, выбирался из-под его руки. Он еле боролся с нахлынувшим раздражением. Как они все мне надоели. Увольняюсь из ЦИРКСа! Завязываю с литературой! У меня теперь есть три лимона. Я здесь на правах персонажа! Хватит!
В тот же день после ужина в вестибюле отеля возник небольшой конфуз. Приехал иностранец и потребовал номер люкс. Все говорило за то, что это человек люкса: седая львиная грива, чапаевские черные усы, брежневские брови, бочкообразная грудь пеона с навешанными на ней амулетами доколумбова периода, стройные ноги кастильского кабальеро, внушительная трость, казалось, готовая в любую минуту обрушиться на голову нерадивого портье. Увы, люксы давно уже были разобраны, равно как полулюксы, равно как и все другие номера, даже самые скромные, что всего лишь по 300 баксов за ночь.
– Да вы отдаете себе отчет, кто перед вами?! – взревел новоприбывший на великолепном испанском и даже слегка приподнял тяжеленную (очевидно, с начинкой) трость.
– Кто бы вы ни были, сеньор, – ответил на таком же испанском крымчанин-портье, – вам все-таки следовало озаботиться своим устройством заранее.
– Вы что, не понимаете – перед вами Ильич Гватемала! Да-да, вот именно тот самый, чьи книги теперь читает весь мир!
– Циклопический реализм?! – ахнул начитанный портье.
Ильич Гватемала правой оперся на трость, благосклонно помахал всеми перстнями левой: пронто! пронто! Портье прижал руки к груди и помотал головой. При всем восхищении – а он читал все четырнадцать гватемаловских романов и был полностью покорен – он не может найти комнаты для великолепного автора. Их просто нет. Выселить кого-нибудь из россиян мы сейчас не можем: все-таки не те времена. Глядя, как опять начала приподниматься палица Геракла, он сделал условный жест двум дюжим охранникам. Те начали деликатно выдвигаться на позицию за спиной Гватемалы. Портье был в отчаянии: неужели придется бить? Неужели придется вышвыривать за порог такого гиганта литературы? Но что же делать – ведь не бельевую же ему предлагать!
– А почему же нет? – сказал Гватемала, словно услышал мысль. – Бельевая бельевой рознь. Уверен, что ваша мне подойдет. – Не дав никому позаботиться о его портпледе, он с достоинством пронес его в сокровищницу душистого бельмондского белья.
– Чё-то я не врубаюсь, Энтони Мардельевич, – сказал один из охранников умудренному портье. – Ведь Гватемалу-то этого еще в прошлом году в Чикаго федералы однозначно замочили – рази нет?
Портье погрозил ему холеным пальцем:
– Служащие отеля не должны вторгаться в личные обстоятельства клиентов!
Что касается сестер О, то они в полном составе, вместе с котом Онегиным, прибыли и расположились в люксе Ваксино, или, как его продолжали упорно называть в рамках месячника, «писателя земли русской Власа Ваксакова». Кукушкинский быт сочинителя, конечно, сразу изменился. Женщины повсюду развешивали мокрые купальники и разбрасывали московские «толстые журналы», из которых сыпался песок. Кот, ошалевший от перелета из Вирджинии через Нью-Йорк и Москву, скакал по предметам изящной фурнитуры и скандально требовал прогулок в парке, где он уже заметил с балкона своего друга Финнегана с его отменным хвостом.
Повсюду теперь попадались пепельницы, доверху наполненные начатыми и тут же уткнутыми сигаретами. Нередко слышались грубые американские выражения типа fuck’em off или those bloody m.f., перемежаемые, разумеется, и родными экспрессиями того же типа, в примерах которых русский интеллигентный читатель не нуждается. Сестры прибыли в возбужденном и даже агрессивном состоянии. Оказывается, в Москве критик Говновозов со товарищи начали массированную атаку на Стаса Ваксино. Причислили его к «шестидесятникам», понимаете ли! Отождествляют с приспособленцами, межеумками, с кукишами-в-кармане – его, который был кумиром самых первых неформалов, антагонистов совка, молодежи еще 50-х, не говоря уже о легендарной богеме 60-х, 70-х, 80-х и нынешних 90-х! Ты понимаешь, кого они хотят замарать, эти жалкие time-servers, кричали сестры О Стасу Ваксино, как будто речь шла не о нем самом, а о каком-то общем феномене.
Шикарный международный трен «Бельмонда» стал вытесняться привычным курортным бытом какой-нибудь турбазы или литфондовского Дома творчества. Сестры любили устраивать домашние трапезы, приносили в люкс всякую всячину с грязных рынков Революционска: то пучки зелени вкупе с головастиками знаменитых кукушкинских редисок, то подсушенные хвостики змей, то трехступенчатое сало полосатых кабанчиков и, уж конечно, гиперболические бананы с виноградными наростами, к которым надо привыкнуть, чтобы понять, из чего на Олимпе делали нектар и амброзию. «Это все афродизиаки, колоссальные афродизиаки, если их хорошенько прожевывать», – убеждали сестры О нашего сочинителя, как будто у того не было другой задачи, как только накачаться сверхнормативным либидо для посрамления критика Говновозова.
Однажды Мирка призналась Стасу, что у нее, кажется, восстанавливаются отношения с его сыном Дельфином. Ваксино был ошарашен: какие еще отношения? Как – какие, конечно, интеллектуальные. Мы с ним обмениваемся мнениями по e-mail. Тут же сестрица Галка подняла бокал базарной бормотухи. За положительного героя! За незаслуженно забытого русского положительного героя по имени Дельфин! Адмирал Лихи всегда соответствовал своей избраннице. Он поселился неподалеку на базе российских субмарин, за которой еще недавно так усердно шпионствовал. Ему там выделили домик с проточной водой, что он всякий раз как бы между прочим подчеркивал. Что они там пили, кроме спирта из гироскопов, остается за пределами повествования. Во всяком случае, Галка возвращалась от подводников, то и дело налетая на стены и напевая песенки из репертуара группы Night Hawks. «Ночные ястребы кружат по поднебесью, а мы с тобой, мой милый друг, грустим в беседе»; в этом роде. По утрам она клялась Вавке, что скоро начнет лечиться.
Ну а Вавка, само изящество, если идти за ней по пятам, сама забава, если идти навстречу, как тургеневская девушка, только в мини-юбке, гуляла с книжкой стихов по аллеям парка. Старик Ваксино с ментоловой сигаретой меж пальцев наблюдал за ней иной раз с балкона. В предзакатных сумерках порой возникало особое лиловатое свечение, словно пришедшее из времен столетней давности. Цветочные вазы на первом плане создавали своего рода парафраз к известной картине Леона Бакста. Вместо смутной фигуры живописца Ваксино с чисто художественными целями нет-нет да подставлял самого себя, и тогда беленькое платьице среди ухоженных кустов обретало новый смысл.
Интересно, что Вавка за время своего отсутствия ни разу не появилась в спальне старика, как будто расстояния, все эти материки и океаны, могли быть препятствием. Теперь, после приезда, не проходит ночи, чтобы она, как всегда бесшумно, не возникла в лунном свете, идущем из открытого настежь окна. Он ждет ее в постели, но она проходит мимо и останавливается спиной к нему, ставит одну свою балетную ножку на подоконник, стаскивает через голову ночную рубашку. Он, привычно подавляя артритное покряхтывание, приближается и берет ее бедра в свои руки. Несколько секунд, прежде чем прийти в движение, они стоят бесстыдно и блаженно перед набитым звездами пространством, в волне вечного бриза, он с божественной нимфой в руках, она в магнитном зажиме молодого фавна. За завтраком она его спрашивает глотком кофе: ты опять? Он переспрашивает ее шелестом газеты: а ты? Мирка и Галка булькают грейпфрутовым соком.
Много раз Стасу Ваксино говорили в администрации «Бельмонда»: «Не уходите слишком далеко по пляжу, сэр. Вас могут похитить и увезти на Анчач или на Шабаргэ, а то и здесь, на Кубаре, так запрячут, что никакой спецназ не доберется. Потребуют миллион долларов за вашу голову, как мы оплатим?» (В скобках тут упомянем то, что впоследствии стало известным местному ФСБ. Оказывается, полевой командир Апломб Кашамов со своим отрядом целую неделю рыскал в окрестностях отеля именно с прицелом на «писателя земли русской». Только лишь волей Провидения можно объяснить, как накуренные дикари не наскочили на беспечного сочинителя. Впрочем, и качество «шмали» тоже сыграло свою роль.)
И вот однажды Ваксино в мыслях о «малом романе», в котором ему волей-неволей приходится играть роль персонажа, зашел по пляжу действительно так далеко, что даже башня «Бельмонда» с ее глобусом-маяком скрылась за горизонтом. Вокруг не было ни души. Волны накатывали и погромыхивали галькой. Составные части пейзажа, как и все на этом архипелаге, создавали двойственное впечатление. С одной стороны над пляжем колыхались огромные пальмы, как бы не давая забыть, что эта земля относится к необозримой Океании. С другой стороны на склонах холмов посвечивали белоствольные березки. Эти символы русскости были здесь в свое время посажены по воле партии для возбуждения хорошо известного в те времена чувства, именуемого «гордостью великоросса».
Над одним из холмов из-за берез стал вырастать тяжелый железобетон. Ваксино вдруг припомнил: ба, да ведь это же санаторий имени Кирова пресловутого Четвертого управления! Построенный в период советской НТР корпус незыблемо нес характерные черты своей эпохи: тяжесть позднего коммунизма и осторожненькие претензии на модерн. А вот появилась и большущая голова Кирова. Волевые черты выступали из нарочито недоработанного гранита. Возникало странное впечатление, будто на плечи большевика опускаются мелкозавитые волны ассирийской каменной гривы.
Он вспомнил: вот в этом месте пляж пересекал проволочный забор, дальше простому люду хода не было, за забором отдыхала номенклатура. Теперь никакого забора не замечалось. Вообще не было ничего – одна первозданная природа да насаженные березки. Санаторий превратился в гробницу погибшей цивилизации.
Не встретив ни души, он прошел еще метров сто по пляжу и тут увидел на гальке две человеческие головы. Дурная шутка посетила его: должно быть, за эти головы не был заплачен выкуп. Вслед за этой шуткой должен был прийти ужас, но не успел: Ваксино заметил, что головы наблюдают за его приближением.
– Вот и он, твой Ваксино, – сказала одна голова.
– Стаська, лапа моя, – проговорила другая.
Внимательный читатель, конечно, уже догадался, что это были головы Славкиных родителей Игоря Николаевича (Натановича) Горелика и Любови Ипполитовны Горелик-Андриканис.
– Вот решили по старой памяти отдохнуть в Кировке, – сказал Игорь.
– А ваши тела в порядке, ребята? – осторожно спросил сочинитель.
– Да что ты, Стаська, мы тут помолодели на тридцать лет! – хохотнула Любка.
Оказалось, что санаторий работает на коммерческой основе, но для носителей СКВ недорого. Вообрази, все бальнеологические службы функционируют нормально. Больше того, сейчас здесь внедрили прежде осужденные партией галечные ванны, эту усладу царской аристократии. Результаты – потрясающие! Все болячки забыты! Состояние духа – в духе зари! Какой еще зари? Да социализма же, неужели не понимаешь?!
– Только жратва херовая, – добавил Игорь.
– Не то что в прежние времена, ты хочешь сказать? – спросил Ваксино.
– Вот именно, как в прежние времена, такая же хуйня, – сказал Игорь.
– Игорь, ты не в бильярдной! – с юморком прикрикнула на мужа печаль ваксиновских очей, Любка-Любка-Потеряла-Юбку.
– А что, Бульонский дома остался? – спросил Ваксино.
Бульонский тут же вышел из пальмовой тени. Со свойственным ему тактом он никогда не подходил сам, не быв зван.
– Друг мой, Бульонский! – сказал ему Ваксино.
Пес подошел и сел рядом. Протянул лапу человеку, о котором так часто говорили в семье, и нередко в раздраженных тонах. Имя этого человека чем-то напоминает ежегодный укол в ляжку, однако это именно он прибежал спасать маму Бульонского. Он лег рядом с Ваксино. Собаки на самом деле помнят все до последних мелочей из окружающей жизни, не говоря уже о носках. Едва приблизившись, собака отмечает: этот человек был прошлый раз в других носках, но пятки пахнут тем же. Мореным дубом, ледис.
В переполненном «Бельмонде» все-таки было одно помещение, где можно было уединиться. Стены его от пола до потолка были закрыты полками красного дерева, на которых корешком к корешку стояли дорогие книги оксфордского издания. К верхним полкам можно было добраться по передвижным лестницам, что катались вдоль закрепленного на потолке рельса. Добравшись, там можно было и усесться с раскрытым томом, ибо каждую лесенку венчало удобное сиденье с подлокотниками. Внизу глубокие кожаные кресла приглашали в них утонуть, чтобы подремать над каким-нибудь просветителем и пробудиться, чтобы переворошить гору периодических изданий со всего света.
Словом, это помещение напоминало Стасу Аполлинариевичу библиотеку лондонского клуба Atheneum, членом которого он состоял в восьмидесятые годы. Всякий раз, заходя сюда, он вспоминал, как его рекомендатель лорд Лоуренс однажды остановился на торжественной лестнице, ведущей в библиотеку. «Вот именно на этой ступеньке, мой дорогой Ваксино, Чарльз Хаффэм Диккенс помирился с Уильямом Мэйкписом Теккереем. До этого они двадцать лет не разговаривали друг с другом. «Ну, Теккерей, перестаньте дуться!» – сказал он ему и протянул руку. Рукопожатие было принято. После этого они вместе проследовали в библиотеку и углубились в чтение».
В «Бельмонде», который все дни месячника гудел неумолчной болтовней, а иной раз и взрывался дикими криками враждующих группировок, библиотека была сущим оазисом тишины. Публика чуралась этого стильного помещения, и мы, кажется, знаем почему. Дело в том, что здесь запрещалось подавать напитки, а употребление оных за счет какого-то неведомого покровителя стало уже навязчивой потребностью большинства постояльцев. Стас Аполлинариевич обычно забирался под потолок по одной из лестниц-каталок с томиком Диккенса, а потом, держась за продольный брусок, перекатывался в секцию «Т», к Теккерею. На самом деле он просто жаждал умерить внутреннюю дрожь, что накапливалась по мере прибытия персонажей.
Вот и сейчас, все еще переживая столь неожиданную встречу с друзьями, он вошел в библиотеку и стал подниматься по лесенке мимо Габриэля Д’Аннунцио, Данте Алигьери, Чарльза Дарвина, Альфонса Додэ, Даниэля Додэ, Томаса Де Куинси (Confessions of an English Opium Eater,[95] чтоб было понятно), Рене Декарта, Чарльза Диккенса, Эмили Диккинсон, Джона Донна, Ф.М. Достоевского, Александра Дюма, Влад. Даля, Гаврилы Державина, Джамбула Джабаева («Песни о Сталине», чтоб было понятно), Джеймса Джойса (врём, потому что в оригинале он не на «Д»), Т. Драйзера (члена КПА), В. Дудинцева (сотрясателя КП СССР), Фр. Дюрренматта.
Забравшись и утвердившись, Ваксино заметил, что находится здесь сегодня не в полном одиночестве. Внизу в кресле сидел и с несколько рассеянным выражением лица следил за его подъемом не кто иной, как его сын Дельфин. «Вот это да, он уже немного лысеет», – такова была первая мысль отца. «Этот папаша, он такой же костлявый, как я», – думал сын.
Теперь, кажется, появилась возможность представить читателю этого незаурядного молодого человека – так дальше развивалась подсказка сочинителя, оказавшегося в роли персонажа. Дельфин вполне заслужил достойное место на этих страницах. Великолепный тип современного ученого, таков этот наш сын от первого брака. Простое умное лицо. Простая одежда: темный свитерок, брючата хаки, неизменно стоптанные кроссовки. Большие руки, большие ноги, крепкий торс, ваксаковская волжская косточка. Почему-то Стас не спускался вниз, словно жалел покидать уже занятую вершину. Видя это, Дельфин вылез из кресла, подкатил по рельсе другую лесенку и сам поднялся к вершинам секции «Д»; там они обнялись.
– Тебе, наверное, кажется, Дельфин, что я тебя избегаю? – спросил отец.
Сын рассмеялся:
– Да я ведь понимаю, Стас: ты в процессе. Прекрасно помню, как еще в те времена ты начинал свой новый романешти и впадал в полусомнамбулическое состояние. Тебя тогда… – он хотел сказать «тебя тогда мать», но поправился: – Все домашние называли Стас Лунатиков.
Они оба рассмеялись. Отец с удовольствием потрепал слегка лысеющую шевелюру сына.
– А вот этого ты можешь и не помнить. Тебе четыре года. Мне тридцать. Я сижу за осточертевшим столом и строчу осточертевший литсценарий. Ты суешь свою мордаху мне под руку. Ну что ты все пишешь да пишешь, Стас? Я злюсь. Деньги нужны, вот и пишу. А зачем же тогда вычеркиваешь, спрашиваешь ты, и тут уж я отшвыриваю перо, и мы начинаем нашу любимую игру «Подвиг борца Ивана-Огурца».
– Прекрасно помню. Мне и сейчас хочется тебя спросить о том же, – тихо сказал Дельфин.
– Почему же не спрашиваешь? Может быть, это ты меня избегаешь?
– Послушай, ты же сам написал в «Судорогах байронизма»…
Ваксино перебил сына:
– Неужели ты читал? Довольно вздорная штучка для моего возраста, не правда ли? Вот уж не думал, что за такой чепухой следят в кругах современных генетиков.
Дельфин похлопал старика по плечу так, как когда-то дерзновенный писатель Стас похлопывал по плечу беби Дельфина.
– Не прибедняйся, там были зернистые мысли. Например, ты сказал, что литература, по определению, не может развиваться без байронита. Даже Достоевский, которого считают разрушителем русского байронизма, не состоялся бы без игрока Алеши, без Раскольникова, без Свидригайлова, без Ставрогина, наконец, то есть без всех этих вырожденцев все того же Онегина-Печорина. Теперь я тебе скажу, как мне представляется твой нынешний спонтан, или, скажем по-русски, выплеск. Для романа о конце века тебе был нужен новый байронит, верно? Я на эту роль не гожусь, во-первых, потому, что близкий родственник, во-вторых, потому, что вот я-то как раз не имею никакого отношения к байронизму, а значит, и к развитию литературы. Тогда ты присвоил себе чужое детище, Славку Горелика. Этот-то как раз и является типичным представителем недобитых. Ну, я правильно тебя расшифровал?
Ваксино смотрел на его длинное лицо, едва ли не повтор его собственного лица, на наметки морщин, обещающих развиться в его собственные вожжи у глаз и брыла у подбородка. Куда меня тянет? – подумалось с тоской. Вечно все запутываю от оргии до похмелья, от носатых масок до раззявых рож. Написал бы лучше, как Даниил Гранин, вразумительно, социалистично, с человеческим лицом, книгу о молодых ученых, о генетиках; «Иду на ДНК» – с восклицательным или без оного?
– Нет, только не это, – сказал Дельфин.
Лет с четырнадцати он начал нередко угадывать то, что отец не произносил вслух. Вообще. С тем же успехом он мог стать сочинителем. С тем же или с другим? Вообще-то, он должен благодарить отца за то, что не стал сочинителем. С детства наблюдал эти унизительные нравы. Естественно, в нем проявилось желание не повторять отца. Именно отсюда вырастает его гармония, отрешенность от ярмарки тщеславия, углубленность в науку.
– Ты здесь со всей мешпухой? – спросил Ваксино, имея в виду всех тех, с кем Дельфин обычно выезжал на курорт, – то есть жену Сигурни, деток – своих внучат Пола и Кэтти, – тестя Малкольма Тейт-Слюссари.
Дельфин как-то странно замялся, промямлил не очень-то вразумительно:
– Да нет, ну, в общем, я здесь проездом. Куда? Ну, на Галапагоссовы острова, конечно. Ты же знаешь, там все просто засрано необычными хромосомами. Там варится странная биокаша. Любая муха оттуда – это клад. Понимаешь, три года назад мы поставили там некоторые тесты, а сейчас надо проверить результаты.
– Эва, – задумчиво произнес Ваксино, – от Кукушкиных-то до Галапагоссовых путь немалый.
– Да ведь я же сказал, что проездом, – вконец смутился ясноглазый Дельфин.
– Скажи, а чем ты сейчас занимаешься? – спросил отец. – Ну, я имею в виду главное направление.
Сын явно был благодарен отцу за перемену темы.
– Весь институт сейчас работает над геномом человека. Знаешь, мы близки к ошеломляющим открытиям, причем с перспективой почти немедленного практического применения. Фармацевтические концерны и медицинские корпорации просто сидят на нас, ждут только сигнала, чтобы начать новую эру безумных прибылей, полного переворота всех концепций лечения и излечения. И не без оснований, Стас, не без оснований. Если бы не мой вечный скепсис… – он на минуту запнулся, как бы давая отцу возможность проглотить его «вечный скепсис», о котором тот раньше не имел ни малейшего понятия, – да-да, мой вечный скепсис, унаследованный, должно быть – нет, не бойся, не от тебя, а от дедушки-троцкиста, – я бы сказал, что мы приближаемся то ли к золотому веку, то ли к Апокалипсису. Ей-ей, разбираясь с генами, я иногда думаю, что работаю даже не для людей, а для какого-то пока еще непостижимого демиургического процесса, в котором будет главенствовать некое высшее биодуховное начало. Не исключено, что мы приближаемся к такому моменту, когда современный ублюдочный человек будет сменен новой расой; почти по Ницше. Видишь, я заговорил с тобой на твоем языке художественного косноязычия. – Он замолчал, словно дал себе команду остановиться, не упоминать чего-то всуе, не разглашать.
Отец с трудом скрывал волнение.
– Скажи, Дельфин, скажи по чести, пусть это даже еще не ясно, что ты думаешь: ДНК – умирает?
Они смотрели теперь друг на друга одинаковыми прозрачными глазами: как сказал бы исламский фанатик, «глазами дьявола».
– Вообще-то, долго не умирает, – осторожно ответил сын.
– А вообще, когда-нибудь умрет? – спросил отец.
– Это зависит, – произнес Дельфин без многоточий, то есть в прямом переводе с американского. – Ведь это все же кислота, понимаешь ли, все же кислота ведь.
– Я понимаю, – кивнул Ваксино. – Она может начать умирать от воздействия чего-то внешнего. Но если умирает, умирает до конца?
– Кажется, нет, – тихо сказал Дельфин и повернулся в сторону двери. Посмотрел туда и отец.
В дверях стояла бывшая жена Дельфина Мирка, старшая из сестер Остроуховых.
В этот момент в библиотеке так распределились тени и свет, что она не сразу заметила Ваксино и быстро пошла к Дельфину, серьезная и как будто на что-то решившаяся и в то же время какая-то трепещущая; ну прямо из какого-то кинофильма эпохи «послесталинского пробуждения – ну, скажем, «Девять дней одного года» – в этом роде. Какой-то штрих в этом проходе даже поразил Стаса Аполлинариевича; ага, вот в чем дело – вместо привычного мятого жакета на ней было темно-бежевое платье с глубоким вырезом! Уже почти дойдя до смущенного Дельфина, она увидела сочинителя. И запнулась, но как! Без всякого неуклюжества, без чертыханья, даже с некоторой грацией, почти как младшая сестренка иной раз спотыкается.
– Ах, Стас!
Все трое рассмеялись, и все трое по-разному.
– Генетики, я вас оставляю. Вам есть о чем поговорить.
На прощанье Ваксино сказал сыну:
– Дельф, ты все-таки лезешь в «большой роман», но не в роли положительного героя.
В этом хаотическом кружении персонажей читатель может подумать, что забыты некоторые основные движители кукушкинского сюжета – в частности, «канальи», что внесли в атмосферу триумфального месячника вихри тревоги и раскола. О расколе речь пойдет позже, пока предлагаем просто вернуться к нашей молодой бизнес-компании.
На закате одного из ослепительных дней того сезона ребята сидели и лежали на маленьком пирсе: Славка, Герка, Маринка, Лёлик, Юлью, Димка и Юрка Эссесер. Не хватало только «милой Никитиной» и Розы Мухаметшиной. Девушки отпросились на своего рода «традиционный сбор», если можно так сказать о совершенно случайной встрече бывшего актива бывшего клуба «Наш компас земной», давно уже превращенного в Fitness Center.
Весь день они в свое удовольствие рубились в теннис на кортах «Бельмонда». Дима Дулин расставил под пальмами своих бойцов, так что можно было ни о чем постороннем – в смысле пуль – не беспокоиться. Потрепали на славу (никаких каламбуров!) некоторых заезжих знаменитостей: комсомольца Кафельникова, пионерку Курникову, досталось и вездесущему буржую Агасси.
– В юности я торчал на закатах, – говорил сейчас Горелик. – Всегда пытался расшифровать закатные послания, словно какие-то призывы свободы.
– А сейчас за закатом лежит совок, – тут же саркастически вставил Мумуев.
– Маленькая вставка по поводу совка, – сказал Эссесер. – Тебе оттуда интересный e-mail только что пришел, Славк. – Он тут же пустил в ход портативный принтер и вытащил страничку с текстом. – Читаю вслух, потому что всех касается. «Славочка, родной ты мой и сладкий человек! Твой пароход гудит тебе сквозь все сибирские недра: гу-гу! Решила тебе в честь нашей швейцарской встречи сделать подарок, 70 000 тонн чистого металла почти задаром. Твоя Аврора».
– Не слабо, – промолвил немногословный Дулин.
– Ах, Славочка, тебя, кажется, за бедного приняли! – посетовала княжна Дикобразова.
– Еще бы, он ее так затрахал! Богатые так не трахаются, – срезонировал Мумуев.
Юрка потряхивал электронограммой:
– Ну, братва, где сейчас рулит такая свобода, как на родине тоталитаризма? Мне как гражданину Эссесеру ясно – нигде! – И он в экстазе даже проплясал на досках пирса некую джигу.
– Нгкдм, – резюмировал Телескопов-Незаконный.
– Перестаньте этот ваш противный звук, Олег Владимирович! – как всегда прикрикнула на друга Юлью Ласканен. Под сгущающимся закатным освещением она была похожа на эндиуорхоловское воплощение блондинки.
– Эх, иностранка, не знаешь ты нашего фольклора, потому и без понятия, – привычно парировал Лёлик. – А я чего, братва: а почему бы не искупаться, а? Почему бы не устроить заплыв до Зуба Мудрости?
Примерно в километре от пирса из плавящегося блеска воды торчала скала, действительно похожая на зуб корнями вверх. Ребята переглянулись: интересная идея, не правда ли? Дима Дулин встал и сильно скрестил пальцы на животе, очевидно, для того, чтобы под последними лучами солнца еще лучше обрисовалась его мускулатура.
– Говоря о свободе, парни, лучше все-таки дождаться темноты. – Он отошел в сторону, чтобы отдать по телефону своим бойцам соответствующие команды.
Через четверть часа все попрыгали в воду, что вызвало веселый переполох среди поджидавших компанию дельфинов. По пути к Зубу Мудрости болтали о том, что на ум взбредет. В частности, о том, как отучить русскую интеллигенцию от любви к литературе. Тут, конечно, витийствовал Герка Мумуев.
– Пора изгнать этих сладкозвучных сирен, залепить себе воском уши! – кричал он, плывя вальяжным брассом. – Поколение наших родителей приучило нас жить внутри литературного пространства. Мне, например, было нелегко выйти во внешний мир. Литература в этой стране к черту вытеснила и историю, и экономику. Возьмите Питер. Городу всего двести пятьдесят лет, а литературных символов в нем натыкано столько, что хватит и на Рим. Здесь «первый бал Наташи», там «Лизина канавка», а вот, извольте, «подвал старухи процентщицы»! Недаром пишут, что литература девятнадцатого века заменила нам настоящий девятнадцатый век. Этому, правда, придается высокое артистическое значение. Дескать, руслит обогащает историю. А я сомневаюсь! Сомневаюсь!
«Аюсь! Аюсь!» – неслось над затихшим, совсем уже ночным морем, и это, конечно, можно было принять за лишенное первого звука слово «каюсь».
– Что ты так орешь? – одернула мужа плывущая рядом Маринка.
– Пусть орет! – крикнул замыкающий Вертолетчик-Пулеметчик.
– Литература должна существовать автономно! – продолжал усердствовать Герасим. – Музыка ведь не вмешивается, правда? Славка, я прав?
– Великий кормчий всегда прав, – ответствовал плывущий в середине группы президент корпорации.
Герка поднырнул и выпустил фонтан: это был его коронный номер.
– У нас налепили литературных фетишей на пятьсот лет вперед! Тургенев! Чехов! Эти бесконечные интерпретации меня заколебали! Да я скорее сдохну, чем пойду смотреть этот недавний фильм «Муму»! – Хохот тут грянул такой, что прянули вбок дельфины. Ниспровергатель сообразил, что сам сделал из себя плывущий каламбур, и наконец замолчал.
– Месье Мумуев, пес убогий, – в довершение всего прошипела благоверная.
Пловцы уже начали огибать Зуб Мудрости. Вблизи он представлял собой скалу со скользким, в водорослях, отвесом. Вода сильно закручивалась вокруг, но с морской стороны возле скалы стояло небольшое спокойное озерцо, где все и собрались.
– Ну, Незаконный, теперь говори, в чем дело, – проговорил президент.
Все тихо шевелили руками и ногами под молодой луной, уже начинавшей свой привычный на море серебристый перепляс. Лёлик воздвигся над водой, опираясь на какой-то невидимый камешек.
– Славк, Герк, Маринк, Димк, Юрк и вы, госпожа Ласканен, вот клянусь своей родиной, русской Стрёмой, опознал я сегодня нашего главного врага – Артемия Артемьевича Горизонтова. Спокойно, мальчики и девочки, не тонуть! Наш он, гусятинский, не кто иной, как Федор Окоемов по кличке Налим. Вот именно тот самый, которого в самом начале на «Шолохове» брали, – зуб даю!
Зуб Мудрости мрачной громадой взирал на исказившиеся под луною лица друзей. А не поехала ли крыша у нашего Лёлика? Тот самый? Которого тогда вниз башкой в «Ниву» затолкали? Тот самый комсомольский жлоб, что тогда всю келью в монастыре обрыгал? Которого тогда к ленинской ноге привязали? Да может ли быть такое?
– Послушайте, Телескопов. – Княжна Дикобразова вдруг перешла на «вы». – У этого воплощенного олигарха нет ничего общего с тем бандитом!
– А ей лучше знать! – крикнул ужаленный старой ревностью Герасим.
– Лёлик, ты, может быть, не в курсе дела, – сказал Славка, – Налима-то еще в девяносто третьем объявили в розыск. Кроме того, у нас есть достоверная информация, что его своя же братва из правления ТНТ заказала, после чего он и исчез. Боюсь, приятель, это у тебя папино халигалийское воображение разгулялось.
– Ээтотт пратец Льёлик слишком много смотритт пуржуазных мувис, – насмешливо высказалась Юлью.
Телескопов-Незаконный взмолился:
– Верьте мне, ребята, а то поздно будет! Я его с лягушачьего детства знаю. Он меня на двенадцать лет старше, вся пацанва в Гусятине за ним бегала. Вожак комсомольской дружины, стиляг учил родину любить! Пиздили без пощады! Помню, как сейчас, мы на Коровьей протоке у берега барахтаемся, а Налим с дружинниками на «уазике» подъезжают. Залезает он на перила моста и бух в стремнину, только ягодицы сверкают, а под левой заметная татуировочка: x y z. Так вот, сегодня случайно навел я бинокль на бассейн «Царской виллы», а там Артемий Артемьевич обнаженным образом прогуливается, а под левой ягодицей – х у z!
– Боже! – выдохнула Марианна.
– Вспомнила?! – яростно затрясся Герасим.
Она плеснула ему в лицо горсть ночной воды:
– Что за неуместная дурацкая ревность. Решается вопрос нашего существования. Vous etes un minable, mon cher![96]
Славка подплыл поближе к вертолетчику:
– Димк, ты считаешь возможным такое изменение внешности?
– Элементарно, – ответил тот. – Частная клиника «Бобколетти» в Дарнахе за пол-лимона любого ублюдка сделает приличным господином.
– Если это Налим и ТНТ, значит, они давно нас вычислили как «каналий», – сказала Марианна.
– Однозначно, – подтвердил охранник.
– Это значит, что нам отсюда не выбраться, – спокойно резюмировал президент ООО «Природа».
– Или наоборот, – с неменьшим спокойствием предположил Никодим Дулин, ветеран боев у «Баграма».
Президент предложил всем подплыть поближе. Они образовали своего рода цветок с колеблющимися лепестками ног и с сердцевиной из восьми голов. Говорили так тихо, что даже в спокойном море, где каждый звук разносится вокруг на милю, их не было слышно. Через несколько минут цветок распался.
– Надеюсь, даже твой литпапаша Стас Ваксино нас сейчас не смониторил, – сказал вертолетчик Горелику.
– Стас не горазд плавать, – усмехнулся тот. – Сюда он не заплывет даже ради своих сочинительств.
– Ты в этом уверен, щенок? – послышался голос из темноты. Моржом выплывал писатель земли русской, он же эмигрантский пустоцвет и буржуазный захребетник.
Несмотря на драматичность ситуации, ядро группировки «Природа» развеселилось. Стас Аполлинариевич, какими судьбами? Не оседлали ли дельфина? Сочинитель не удостоил компанию ответом, но только лишь буркнул, что не отвечает на дешевые каламбуры. После этого он предложил всем вернуться на берег, поскольку он не хочет опоздать на интересный концерт, который сегодня состоится в зале «Чаир». Никто не спросил его «а мы-то тут при чем», хотя каждый, разумеется, так подумал.
На обратном пути Ваксино пристроился к Славке. Тот снизил скорость, и они отстали от группы.
– Славка, я хотел тебе задать один вопрос. – Ваксино фыркнул в моржовые усы. – В этой воде я просто персонаж, поэтому обращаюсь к тебе не как к своему литературному детищу, а просто как к другу.
– Почти догадываюсь, – сказал Горелик с горечью и печалью.
– Ты уже забыл Какашу?
– Да. Забыл. Почти.
– И в этом есть моя вина, как ты думаешь?
– А ты как думаешь, старый Стас?
Длинные ноги Славки медленно и мощно двигались в освещенной луной воде. Медленно появлялось на поверхности сильное плечо, следовал гребок, после чего пловец переходил на скольжение. Сочинитель тянулся сбоку по-лягушачьи.
– Видишь ли, мне вовсе не хочется все это так запутывать, просто я не могу разобраться в ваших чувствах.
– Ты никогда не был отчетлив в своих любовных историях, старый Стас. Наверное, у меня это наследственное. – Горелик расхохотался.
Ваксино подумал: Дельфин прав – и промолвил:
– Ты как-то по-печорински сейчас смеешься, Славка. Помнишь, после смерти Бэлы?
– А как еще прикажешь мне смеяться?
Впереди вся группа уже выходила на берег. Вскоре и они почувствовали под ногами рифленое песчаное дно. Горелик шел впереди.
– Она здесь? – спросил он, не оборачиваясь.
– Это только от тебя сейчас зависит, – с горечью и печалью ответил Ваксино. – Ты сам должен решить: здесь она или где-нибудь не здесь.
В зале «Чаир»
Мы можем только догадываться, откуда взялось название зала. Не исключено, что оно относится к самым глухим временам совка, когда представление об изяществе соединялось с робким пасодоблем «В парке Чаир распускаются розы». Так или иначе, зал был с какой-то сильной ностальгической претензией оформлен розами – лепными, живописными, шелкографическими, а также огромными букетами как живых, так и великолепно искусных; вот так и получилось сногсшибательное постмодернистское рококо на самой грани пошлости.
Теперь он был заполнен почти до отказа элитным обществом месячника. В первых рядах, вокруг пустого губернаторского места (сам Скопцо-внук почему-то отсутствовал) располагались представители знатных родов: княжна Мими Кайсынкайсацкая-Соммерсет, таинственный князь Нардин-Нащокин, аристократическая молодежь, неразлучные князь Олада и граф Воронцофф, парижский барон Фамю и прочие. Запыхавшись и промокая лоб чем-то похожим на жменю кислой капусты, но с запахом роз, прискакал на замену вице-губернатор Ворр-Ошилло, известный на архипелаге «скрытый либерал» (так тут называли алкоголиков).
Всех удивил молодой аристократ Алекс Мамм (из Молчалиных). Every inch a dandy,[97] он явился под руку с очаровательной, хоть и немного курносенькой Валентиной Остроуховой. Этот неожиданный союз вызвал первую нервную дрожь. Вызывающе прохохотала неотразимая олимпийская чемпионка, восемнадцатилетняя Софи Фамю. Она пригласила на этот концерт кое-кому тут уже известного авантюриста Славу Горелика, но тот с присущей ему наглостью не явился. Кое-кому также известно, что Алекс Мамм был отвергнут Софи ради Славки и вот явился со стройняшечкой Остроуховой – какой пассаж! В результате девушка, недавно посеянная в первой десятке мировых секс-символов, оказалась и без Алекса, и без Славы, то есть просто-напросто одна; а ведь она уже забыла, как это бывает!
Все это, разумеется, остро и тонко подмечалось представителями все еще не ренационализированной прессы архипелага: «Кукушкинской правды», «Кукушкинского комсомольца», местного радио-телевидения «Ку-Ку!», а также главного боевика общественного мнения, таблоида «Русский рывок». К этому надо добавить, что месячник на задворках бывшей империи стал уже привлекать внимание столичной и даже зарубежной прессы, и среди публики в ожидании скандала присутствовали и пока еще не опознанные нами матерые волки пера. Находился тут даже знаменитый критик Говновозов, на поверку оказавшийся пожилой теткой с большими зубами, в слегка заскорузлом вельветовом платье.
Первый настоящий скандал разыгрался еще до начала действа. В зале появился Стас Ваксино, еще мокрый после морского шпионства: пряди зачесаны поперек плеши, усы прилипли к губам, пуговица пиджака пристегнута к жилету. В углу зала, где сидела смешанная литературная поросль, от крапивы до порядочных дубов, его проход вызвал неприязненное оживление.
– Видите, вон Стас Ваксино трусит, да-да, вот этот старик – классик! – Некогда был знаменит бурою бородою и мускулистым задом. – Теперь на его жопе в рай не уедешь. – А бороду общипали птицы «холодной войны». – Усами же одолжился у Ницше. – Да нет, у Максима! – Живет за границей на всем готовом. – Слова составляет в порядки каких-то романов; смешон, как Софокл. – Бедна наша почва, откуда такие берутся, маньяки величья! – Пигмеи моральных устоев!
Тут кто-то стул отшвырнул и на костылях гневно воздвигся, трясущийся, горлом свистящий. «Не трогайте Стаську! Вы, гужееды ослиного толка! Я говорю это вам, я – Петрушайло, Янко который! Первый поэт и певец русского океана! Я запрещаю вам Стаську руками немытыми трогать!»
Хлопнулся было в падучей.
– «Скорую!» «Скорую!» Быструю амбуланцу! – те же «ослиного толка» вокруг закричали. Никто тут не жаждал летального с ходу исхода. Тут человек, про которого позже сказали «супруга», склянку достав из шали кубарьской с орлиными петухами, снадобьем личным попотчевала поэта, после чего тот воспрял без памяти об инциденте.
Все восстановилось. По проходу прошел еще один литературный старик в оливковой спецовке революционного команданте.
«Да это же покойный Ильич Гватемала, тайный лауреат премии Циклоппини! – прошелестела поросль. – Вот это писатель, не то что…» Поросль взглянула на Петрушайло и замолчала. А тот уже носовым платком, лишь по краям немного засохшим, помахивал: «Начинайте!»
На сцене появился барон Фамю, тоже в стиле Чаир, – с розами, приколотыми к лацканам и фалдам фрака.
– Ну что ж, господа, вот и дождались, – интимно сказал он. – Внучка моя Натали согласилась сегодня петь!
Постоянная и все нарастающая любовь кукушкинского народа в лице его элиты вконец разбаловала парижского приживала. Движения его были томны, слегка усталы, но великодушны; так ходят меж нами любимцы земли, суперзвезды элиты вроде Филиппа и Аллы.
– Просим! – Он барственно, беззвучно зааплодировал в сторону кулисы. – Заранее хочу сказать почтенному собранию: дева сия не профессионалка.
Кто-то, конечно из молодежи, гаркнул: «Не верим!» Где-то грохнуло. Барон продолжал:
– Так уж принято в наших кругах. Она поет только для себя. И для меня, ma parole.[98] Только лишь патриотические чувства толкнули ее сегодня на сцену. Je vous en prie, m’enfant![99]
Наташенька, прошу – играй, спонтань, импровизуй!
Слегка споткнувшись, как будто действительно от толчка патриотических чувств, на сцену выкатилась хорошо уже нам знакомая девушка Светлякова. И пошла по ней так, что у мужиков, да и у некоторых дам множественными шариками разбежался под кожей Меркурий восторга. Явилась игручая нимфа конца ошалевшего века.
Несколько слов о ее внешности в этот вечер. Она была босиком, и мелкие ногти ступней играли, как бисер, а крупный ноготь правой ноги горел огоньком. Тонкие брюки ее струились с бедер, и в этих шелках юморили две девочки ее ног. Шемизка ее была завязана узлом под грудями, которые в ней шевелились, как два недоступных зверька. Левое ухо ее украшал царской империи сказочный камень. В правой ноздре колебалось мифов гвианских кольцо. Один ее глаз был обведен ярко-желтым, другой мягко-зеленым. Волосы ее были забраны вверх и чутко дрожали, как устоявшийся факел.
– Hi, everybody![100] – сказала она голосом вечной ундины.
«Демон Прозрачный, спасибо тебе даже за это явленье», – ошарашенный, думал Ваксино. Нет, не завяла она со времен наших горных фантазий, напротив, будто вернулась в эпоху Нарвских ворот. Наташка села на высокую табуретку у микрофона и прогуляла свои пальцы по струнам гитары. Потом подняла голову и дерзко в зал посмотрела.
– Те, кто помнит меня по питерским временам, а такие в зале, надеюсь, есть, знают, что я и тогда иной раз подпевала гитаре и даже выдумывала лирическую дребедень. С годами вокал окреп, – добавила она смешным басом. – О да, господа, сейчас вы в этом убедитесь! – Тут она пустила в потолок такую мощную трель, что даже розочки люстр задребезжали.
В зале стали переглядываться, не зная, что еще ожидать. Она засмеялась:
– Не ждите ничего особенного. Просто несколько песенок, что я сочинила на этих загадочных островах.
Святош трехглавый, рафинадный
Осенней охрою полёг,
А дальше – в кружеве фанданго
Кукушкинский архипелаг.
Как заселился изначально
Сей недвусмысленный Эдем?
Кто набросал сюда исчадий
Неполноценных генных схем?
Кто вы, адепты живодерства,
Бальдек, Гамедо, Хуразу?
Кто ваши глиняные торсы
Воздвиг в дремучую грозу?
Какие странные несходства,
Пейзаж прекрасен, воздух чист,
Но темный дух тут правит сходку,
Злодейской мести зреет час,
Что побудило адмирала
Сюда направить свой фрегат?
Удастся ль нам, не умирая,
Забыть про эти берега?
– Стас Аполлинариевич, это для вас!
Кесарево сечение!
Гибнет бесстрашный царь.
Заговор худосочия
Обогатил алтарь.
Плоти гниль, плодородие.
Звук неземных кифар.
Ниточка наша бродит
В том, что зовем мы эфир.
Нить золотого сечения,
Ноль-шесть, девяносто пять,
Режет средоточение,
Тянется вверх и вспять.
Плавится воск и олово.
Во избежанье клише
Не говорит ни слова
Царственный акушер.
– Мадам Мими, это вам!
По палубе гуляет дева,
Она читает «Рошамбо».
Атлантика тиха на диво,
Струится нежно аш-два-О.
Да-да, Гаврила, о да-да, мой друг Гаврила! О да!
Не знает дева огорчений,
Ни прыщиков и ни морщин.
Свежа, как с Лесбоса гречанка,
Она не ведала мужчин.
Нет-нет, Гаврила, о нет-нет, мой хитрый друг Гаврила! О нет!
А между тем на верхнем деке
Богатой сволочи Олимп
Выписывает деве чеки,
Их собирает Вовка-пимп.
О нет, о да, не верь, Гаврила, тебя запутать не хочу.
Нет-нет, да-да, мой друг Гаврила, я хохочу!
C’est tres joli, n’est pas?[101] – с шиком расхохоталась столетняя княжна Мими, и все жены кукушкинского бомонда, сильно преуспевшие за время месячника по части шика, вспорхнули с аплодисментами: «Шармант! Шармант!»
– Посвящается русскому женскому веку.
Вздымают жезлы атаманы,
Горой взбухают одеяла,
Орлицей кычет нимфоманка
В любовных играх без финала.
Гвардейцев племенная рота
Потешить пах императрицы
Готова. Сладкие аборты
Лейб-акушер привез из Ниццы.
Она рыдает, как пастушка.
Запас грудей трепещет бурно.
В чем юности моей проступок?
Где прелести моей котурны?
– Однако! – поднял мотыльковую бровь князь Нардин-Нащокин, когда угас последний аккорд, поглотивший рифму. – Как это прикажете понимать?
– Возмутительно! Как она смеет, плебейка?! – С высоты своего подбородка княгиня посмотрела на окружающий бомонд, и тот, конечно, тут же сделал большие глаза.
– Сейчас я спою балладу об уходящем двадцатом веке; она так и называется «Прощай, Ха-Ха-век!». Мне захотелось посвятить ее одному человеку, с которым я встретилась однажды на закате семь лет назад на плоту гребной базы ленинградского «Спартака». Мне минуло тогда шестнадцать лет, но сердцу было мене. Оно не помышляло об измене. С тех пор я ни разу этого человека не видела. Не только внешность его затуманилась, но даже имя под вопросом. Все-таки мне кажется, что его до сих пор зовут Слава Горелик, и каждый вечер мне мнится, что он сейчас войдет. Обращаюсь к тем, кто в курсе дела: есть ли еще смысл ждать?
Мой братец во грехе, Ха-Ха, мой нежный брат,
Прими грехи стиха, все с рифмами хромыми,
Ночной той гребли плот у нас не отобрать,
Все мнится Ланселот Франческе да Римини.
Ха-Ха, ты был свиреп, ты хавал свой прогресс,
Но все ж ты был Ха-Ха, ты сеял массу фана!
Ты рявкаешь, как вепрь, но куришь сладкий грасс,
Прости, что для стиха я ботаю на фене.
Ха-Ха, ты петь горазд и бедрами вертеть,
Тебе не чужд маразм во имя человека.
Ты пестрый балаган, но ты же и вертеп,
Где Коба жил, пахан, гиена Ха-Ха-века.
Волшебник Ха-Ха-век, ты вырастил кино.
Марлон скакнул, как волк, мой призрак черно-белый.
Спускаю паруса и в твой вхожу каньон,
А в нем моя краса – Марина-Анна-Белла.
Постой, повремени, не уходи, наш век,
Пока мы подшофе сидим вокруг салата,
Покуда над меню не подниму я век,
Чтоб увидать в кафе живого Ланселота.
О демиурги! – задохнулся Ваксино. Почему вы состарили меня? Почему втравили автором в тот «большой роман»?
Оставалось несколько минут до развала стиля и до начала вакханалии. Зал чинно аплодировал Какаше перед началом шестой песни. Кое-кто, тайком от журналистов, кружевными платочками или венериными бугорками ладоней вытирал запотевшие глаза. Несколько минут прошли, дальние двери открылись, и появились четверо мужланов поперек себя шире. Вы угадали – это были старые Наташенькины знакомые еще по первым калифорнийским опытам – Вазо, Чизо, Арути и Нукрешик. Этих субчиков, вспомнил Ваксино, я уже отправлял в преисподнюю, а они, похоже, бессмертны. Позвольте и вам напомнить: всей четверке, задремавшей однажды после долгих утех, досталось по башке припрятанной чугунной сковородкой. Ну что теперь остается сказать об оптимистах жизни? Башки их если и пострадали, то не очень. Словарные запасы если и убавились, то ненамного. Шерсть на грудях заколосилась. Золото созрело. Пейджеры, мобильники и еще какие-то предметы в чехлах щедро украшали их пояса. Костюменции их по первому же взгляду можно было узнать как шедевры костюмного дома «Фьюго Грасс», то есть дер шик. На каждую туфленцию, можем вас заверить, ушел без остатков беби-крокодил. Это о внешнем виде. Что касается внутренних запросов, то они по-прежнему были большие, потому и прибыла четверка на кукушкинскую тусовку, слух о которой уже встревожил всю мировую элиту.
Сейчас нажратые в соседнем кабинете партнеры с удовольствием завалились в зал «Чаир» на энтертейнмент-шментертейнмент,[102] чтобы разогнать циркуляцию-шмеркуляцию. При виде певицы на сцене восторгу их не было конца. Ю-кент-белив-ит,[103] телочка-то, русачка-то, которую пять лет назад трэнали квартетом, выросла в соло! Кто-то из зала шикнул на них, но они тому пальцем показали на горло: «Молчи! Вжик!»
«Что же это такое? Да ведь не может быть, что меня этими мясистыми пугают мои любимые холозагоры, мои родные олеожары!» – Наташа на сцене уронила гитару, немного упала с табуретки, руки и ноги слегка перепутались. Факел на голове развалился и скрыл лицо.
– Эй, девушка! – весело позвали четверо. – Помнишь хорошую компанию? Заявки принимаются? Давай пошли!
Вместо девушки к ним быстро пошли граф Воронцофф и князь Олада.
Напомним тем, кто внимательно читает, что оба аристократа в свое время прошли курс определенных наук в русском батальоне команды «Дельта», который в дурацкой неразберихе «холодной войны» готовился к штурму Лубянки. С тех пор наука воздействия на надкостницу не сильно изменилась. Вазо, Чизо, Арути и Нукрешик ослепли от боли и, воя, понеслись прочь – кто прямо в стенку, кто от колонны к колонне, кто на балкон и с проломом вниз, а Нукрешик мордой в гриль, из которого только что кушал.
Завершив преследование невеж, Ник и Джин присели к бару, заказали по сухому мартини и выпили в старом стиле за тоску своих очей, что пришла к ним и ушла от них по воздушным путям метафизики. Все-таки хорошо, что Славка убил их только для сцены, подумал Ваксино. У прозы все-таки есть свои неплохие приемы. Наташа тем временем уже хохотала и взбивала кудри: юмора все-таки было немало в девичьей судьбе!
Ну а где же остальные утешители, оглядывался персонаж-сочинитель. А вот, пожалуйте – дедушка барон Фамю! Следует отдать ему должное, уже готовился мушкетер ценой, ну, не жизни, но, скажем, достоинства отразить атаку les sauvages[104] (так он вообще-то в глубине души называл всех, кого встречал за пределами 16-го аррондисмана). Теперь, после того как «соважи» были рассеяны, он с еще большей решимостью раскрыл объятия перед своей внучкой: дитя моё! А Какаша все хохотала и приплясывала. Все выкидывала трепачка и заливалась горловыми конвульсиями, да так, что у иных гуманитариев возникал вопрос – не послать ли за доктором Вернером.
А вот и второй утешитель прет напролом, опровергая то, чему учат в вузах, – мастер циклопического реализма команданте Гватемала из Никарагуа.
Наталлита, Каккалита, ты одна оправдываешь мое существование!
А вот и третий утешитель в затяжном прыжке с полным поворотом вокруг оси.
Какаша, ради наших прелестных деток, опомнись, вернись! Твой Абраша.
Секунды не проходит, как три утешителя сталкиваются лбами и застывают, изрыгая проклятия на чистом французском, на чистом бразильском и на чисто русском академическом языках. Ваксино, благоразумно не выделяясь из толпы, из толпы кричит утешителям:
– Джентльмены, не толпитесь! Не мне вас учить, как разрешаются конфликтные ситуации!
А Наташка даже и не видит своих утешителей. Выкидывая лапы в беззвучном среди гама матлоте, она вглядывается в глубину зала, где вновь возникла какая-то непредвиденная коммоция. Там только что появилась группа девушек нервных, одного с ней урожая.
Одноклассницы! Неугомонные мойры Ха-Ха-века! Никитина, Мухаметшина, Штраух, Пенкина, Ларионова, Шахбазарова, Трубецкая, а во главе группы, как и в прежние времена, она, своя, родная, девушка-гиревик Ольга Кольцатая!
– Светлякова! – кричит она своим испепеляющим контральто, чтобы не сказать баритоном, и бросается, расшвыривая элиту. – Вот! – кричит она по мере приближения к родной, единственно трепетной Какаше. – Обо мне несут, что продаю девушек на растерзание! Ложь! Слив компромата! Видите, вот моя звезда Светлякова, видите, в каком прикиде, в каком прикиде, в каком расцвете таланта!
– Кольцатая моя, Кольцатая! – плачет светло Светлякова, и все девушки, обнявшись кружком, затягивают вечнопахмутское «Надежда, мой компас земной!».
– Девчонки, не убивайте, скажите хорошее! Кто-нибудь из вас видел за эти годы моего Славку Горелика?
Тут выдвинулись Никитина и Мухаметшина:
– Дева, вообрази, мы как раз работаем у того, кого ты ищешь! И они, то есть все наши мальчики из «Природы», как раз нас ждут наверху в кафе «Астролябия»! Не надо, Какашка, не падать! Вихрем вперед и найдешь искомое!
Вызывая полную оторопь у всех встречных, особенно у лиц океанского происхождения, девицы проскакали по коридорам, засыпались все в лифт, создав в оном волнующую тесноту, особенно для джентльменов выше среднего возраста, и так, на полном аллюре, влетели в «Астролябию».
В кафе было пусто. «Природа», во всяком случае, отсутствовала. Крымские официанты изящно извинялись. Заказ был неожиданно отменен. Мистер Дулин поставил нас в известность, что их компания, возможно, придет позднее, но когда позднее, не уточнил.
Ничего не оставалось, как заказать торт «Царское село» и пуститься в воспоминания. Наташа сладостно горевала и трепетала, предчувствуя неминуемую встречу, пока кто-то из подруг не влепил ей в нос кремовую розу. Тогда уж пришлось проявлять чувство юмора.
– Девчонки, а посмотрите-ка, что у меня есть! – сказала Милочка Штраух и показала здоровенную банку гарнизонного клея БФ.
Наша героиня первой шмыгнула под стол, чтобы там в полутьме насладиться ностальгической сладостью.
Операция «Налим»
«Канальи» в это самое время продвигались по улицам Революционска. Продвигались пешком, словно подгулявшая компания матросов. В этом была тактика Вертолетчика. Он не сомневался, что ТНТ мониторит их транспортные средства. Нужно было обычным советским способом добраться до порта, а вот там уже добыть транспорт и по прибрежному серпантину выдвинуться к «Царской вилле».
По сути дела, они впервые были в городе и с некоторым удивлением обнаружили, что рядом с безупречно международным «Бельмондом» находится пространство убогого социализма, едва тронутое так называемой реформой. Здесь народ мочился там, где шел. Мужик даже от фонаря в сторону не отходил, благо что и фонари были в большинстве перебиты. Бабы все-таки отскакивали к кустам, перед тем как присесть. Впрочем, побирушки, конечно, передвигались без штанов, и поэтому из-под них без всякой подготовки время от времени растекалась лужица. Солдаты мочились кучей, с гоготом, перед городской афишей. Что касается по большому счету, в этом отношении горожане не были столь непосредственны: удалялись в подъезды жилых домов. Впрочем, и на бульварах кое-где, чаще почему-то вокруг монументов, иное казачество рассаживалось орлами.
Приметы «рэформы» здесь напоминали последние горбачевские месяцы Москвы. Горсточка коммерческих киосков, один из них обгоревший после конкурентной борьбы, предлагала окаменевшие «сникерсы», желтоватый ликер и журнал «Хаслер» трехлетней давности. Набор табачных изделий поверг в изумление вечно любопытствующего Юрку Эссесера.
– Ребята, обратите внимание, ничего американского! Торгуют «БТ», «Примой», «Беломором». Край непуганого совка! – Неугомонный толстяк успел даже подбежать к очереди возле продмага. – За чем стоите, люди добрые?
– За вечерней доставкой, – был ответ.
Центром «вечерней доставки» была, очевидно, пиццерия «Нэаполь» на трамвайном кольце. Сквозь стеклянные двери там виднелся Запад. Буфетчицы были в униформе а-ля «Макдоналдс», видны были пышущие жаром пиццы и даже пивная машина с эмалированными рукоятками. Возле «Нэаполя», словно гротескные манекены, стояли местные кадры, не вполне созревшие девчонки на огромных ножищах и с маленькими детскими туловищами. Здесь же сидела компания бродячих собак, в которой хаотически были перепутаны уши, хвосты, лапы и другие части тела.
– Если все перезагрузить, получится несколько порядочных псов, – глубокомысленно изрек компьютерный гений.
Пока ждали трамвая, Юрка не поленился узнать у девиц, какие тут держатся ставки на их услуги. Вернулся к друзьям с вылупленными глазами.
– Запросили по сотне. Не баксов, а рубленых, – представляете, мужики?! Баксов тут и в глаза не видели. Заметили – ни одного обменного пункта в поле зрения.
– Вы что, Юра, с ума сошли, что ли? – ледяным тоном одернула любознательного вице-президент Дикобразова. – На экскурсию приехали? – Ей, признаться, еще не встречались столь суетливые любопыты среди людей, идущих на огнестрельную операцию. Подошел гремящий всеми частями, но довольно просторный вагон. В нем на фанере лепился ободранный, но живучий плакат с трудящимся без плеча. Он гласил: «…ебе…артия…аш…охновенный…уд!» Эссесер, конечно, вперился в плакат, но, метнув косяка на Маринку, не решился высказаться.
На Театральной площади трамвай остановился и долго стоял. Там кипела политическая борьба, захватившая и рельсы. Толпа под лозунгами «Даешь экочудо! Даешь офшор!» наседала на другую толпу под лозунгами «Да здравствует РЧР! Да здравствует процветание!». Наконец начался кулачный бой, толпы сдвинулись, и трамвай проехал.
– А наши-то, кажется, побеждают, – шепнул Герка Славке.
Тот осадил его одними губами:
– Молчи!
Все теперь хранили молчание. Бывает ведь и такое: подгулявшая компания где-то недобрала, вот и испортилось настроение.
Трамвай грохотал по узким улочкам с перекосившимися домишками из пальмового дерева: ни дать ни взять Казань или Саратов. Трое парнюг сидели в тамбуре на корточках и курили в кулак, они внимательно присматривались к молчаливой восьмерке в стильном прикиде. Наконец, вычислив Славку как босса, они кивнули ему и подошли. Руки у парней были в карманах курток, физиономии исключали всякую возможность завести разговор на литературную тему.
Славка молча и надменно созерцал троицу. Этот Славка, подумал Герка, весь его беззаботный стиль сразу исчезает, когда такие подходят. Тюремный опыт, должно быть, сказывается. Перед нами авторитет в законе. Из всех из нас он, наверное, единственный, кто в грош не ставит такие кадры.
– Боевая сила не нужна? – мрачно спросил один из парней.
Еще на минуту или на две воцарилось молчание. Затем Славка процедил сквозь зубы:
– Выньте руки из карманов!
Уголовники нехотя повиновались. Карманы опали. Похоже, там ничего и не было.
В это время трамвай пришел на свою последнюю остановку у ворот порта. Безлюдье царило в пропитанных сажей сумерках. Лишь два анчачца с тремя верблюдами творили свой жалкий костерок возле памятника комиссару Лазо. За воротами вообще стоял сплошной мрак: порт давно бездействовал. Пассажиры, то есть группа «Природа» и трое ворюг, высадились, других не наблюдалось. На земле ворюги перешли на жалобную интонацию:
– Дайте денег, пацаны, мы два дня не жрамши.
– Ну вот что, – тут же по делу заговорил Дулин. – Нам нужен автобус. Пригоните через десять минут, получите косарь грина. Понятно?
Парни тут же, как шакалы, скрылись в ночи. Не прошло и восьми минут, как они явились на мини-автобусе «Газель».
– Только не глушите, господа, ключа нет, мы его вручную завели. Сереге вон на этом деле мизинец оторвало.
Мизинец не мизинец, но одной фаланги на мизинце владелец мизинца лишился. Словно некий дед из затоваренного молодежного эпоса, он держал перед собой размочаленный сверху отросток и показывал всем своим видом, что держаться можно.
Тут уж не выдержало женское финское сердце.
– Эх, разъепай ты несчастный! – запричитала Юлью над парнем, напомнившим ей вконец пропащих трактористов Стрёмы. – Даже тачку не можешь завести пез ущерпа. – Вытащив из сумки запасные трусики, она тут же соорудила ворюге надежный бандаж.
Ну, поехали. Дулин сел на руль. Дорога оказалась в самый раз для любителей острых ощущений. Пожалеешь, что под рукой «Газель», а не «Ми-4». Вверх, резкий поворот, вниз, резкий поворот, и так далее без передышки. На подъемах иной раз появлялись подсвеченные башенки «Царской виллы», на спусках они пропадали. Наконец в полукилометре от цели загнали машину в «карман» – то есть в боковой тупичок, что на дорогах такого рода устраивают на тот случай, если у водителя отказали тормоза. Дали гопникам обещанную тыщу и пообещали еще одну, если дождутся. Пока что, Серега, глуши мотор и больше пальцев под вентилятор не суй. Так пальчиками будешь бросаться, пробросаешься. Добавили им также ботл грубого джина. Серега хохотал, полностью счастливый. Юлью Ласка почти по-родственному потрепала его пегий хохол.
– Нгкдм, – произнес Лёлик и добавил: – Ну-ну, не очень!
Дальше пошли пешком. В кромешном мраке нависли над усадьбой. Она сияла внизу, будто выплыла из какого-нибудь бондовского фильма. По подстриженным газонам прогуливались павлины ночной фосфоресцирующей породы. В центре обширного фонтана стояла цельнометаллическая фигура воина Ахилла, точная копия того, что можно увидеть на острове Корфу. Фигура сия была подарена Гогенцоллернами Романовым за несколько недель до начала Первой мировой войны, но это просто к слову.
Возле первых ворот дежурили три «быка». На одного из них навел свой пытливый бинокль Т.-Незаконный.
– Э, да там наш юноша Бром, вечный спортсмен на вахте! Да ведь он же мне полубратом приходится, только не помню, по какой линии.
Лёлик не ошибся. Юноша Бром был недавно зачислен в личную охрану магната Горизонтова. Тут, конечно, не обошлось без протекции фаворитки Штраух. Сверхчеловек пришелся по душе утонченной петербуржанке. «Вы знаете, Артемиус, – обратилась она к своему покровителю, – к каждому новому человеку я отношусь как к новой книге. Этот вечно юный Бром кажется мне новым воплощением Кандида. Однако, Артемиус, вы, надеюсь, понимаете, кто является для меня главной книгой, своего рода, – она тонко улыбнулась, – «Катехизисом революции»; кто?»
«Я? – догадывался ААГ и, получив утвердительный ответ, излучал блаженство. Немножко кокетничал: – Уж вы простите, Милок, это не я для вас книга, а вы сами для меня захватывающая какая-нибудь книга, в которой я всегда нахожу новые абзацы».
«А вы знаете, это не так уж плохо сказано, мой Артемиус», – шептала Штраух, и глаза ее расширялись, расширялись.
А друг ея продолжал: «А ваши увлечения другими книгами делают вас для меня еще интереснее», – и склонялся, склонялся.
«Следите за ударениями, мой Артемиус. – И она тоже склонялась, открывая свои абзацы и сдаваясь неправильным ударениям, чтобы в последний момент перед вспышкой безумной страсти шепнуть: – Не забудьте юношу Брома».
Вот таким образом этот вечно приветливый гигант стал бойцом первой линии обороны. Он отвечал за металлодетектор, что улавливал малейший намек на любые металлические достижения человечества. Положили ему в месяц сумму, которую он, пожалуй, не заработал за всю предшествующую жизнь. Колоссально стабильный, он теперь излучал вообще лучезарную незыблемость, когда стоял, заложив руки за спину, на фоне цельнометаллического Ахилла, и никогда не опровергал гостей, предполагавших, что это именно он позировал для высокохудожественной статуи.
В тот вечер Бром увидел спускающегося по дороге пешехода с сумкой через плечо. Наверное, с метеостанции мужик идет бутылки сдавать, подумал он. Мужик приближался странно знакомой расхлябанной походкой. Ёкалэмэнэ, да ведь это же не кто иной, как Лёлик Незаконный, полубратик со стороны матушки Серафимы Игнатьевны, владелец Гусятинского парка культуры имени тов. Дровосекова! Всюду наши, не без гордости подумал Бром. Неугомонный народ! И он махнул ему рукой с крыльца КП. Телескопов-Н. притворно ахнул. Бромчик, ты?! Ну, даешь! Всюду наши, гусятинцы! Во народ, во неугомонное племя! Начался беспорядочный обмен мнениями. Ну, дела! А ты тут чё? По охране! Класс! А ты чё? Скажу, уссышься!
Тут Лёлика понесло, и он рассказал полубрату Брому историю вполне в духе своего литературно-незаконного папаши. Оказывается, его на гусятинском рынке похитили анчачские торговцы поросятиной. Везли в багаже с дырками для дыхания. Во надышался, Бромчик, представляешь? Во, я надышался! Ну, тут, на Шабаргэ, на невольничьем рынке забодали меня в рабство, в хозяйство полевого командира Нассала Ассхолова, слышал? Справедливейший мужик, я тебе скажу, из советской бомбардировочной авиации.
За расу Лёлика, как других, вообразите, не били. Так он сумел себя поставить. Циклевал паркеты. На всю жизнь нациклевался! К тому же там надсмотрщиком был свой парень, комсорг из дивизиона малых катеров Уела Сусами; подкармливал алкоголем.
Этот Уела однажды из-за девчурки такой Виолетты подрезал жилу Нассалу, и тогда они вместе бежали через пролив на Кубарь и здесь вот на метеостанции начали квасить и квасим уже пять дней и ночей без перерыва. Щас, значит, бутылки иду сдавать в Шлакоблоки и тут вижу какой-то знакомый колосс возвышается, то ли Ахиллес Задунайский, то ли братец Бромчик, свой подкожный, вот так встреча!
Увлеченный интересной историей Бром даже и не заметил, как Лёлик обогнул улавливающие металл воротики и прошел на территорию сбоку. Вдвоем молодые люди двинулись от ворот к монументу. Те двое, что там вместе с Бромом дежурили, хотели было напомнить о проверке на металл, но тут их внимание было отвлечено приближающейся группой из семи индивидуумов, включая двух привлекательных женщин.
У пишущего эти строки не возникает ни малейшего желания касаться деталей развернувшихся далее событий. Достаточно будет сказать, что те двое у внешних ворот так и остались там стоять с заклеенными ртами и со стреноженными конечностями. Что касается вошедших «каналий», то они быстро догнали Лёлика и взяли у него из сумки то, что им нужно было, но только не пустую посуду, потому что ее там не было. Изумленному Брому сказали: «Пойдешь с нами – не пожалеешь! А не пойдешь – пожалеешь». И он пошел, так как понял, что имеется в виду.
Из второго КП вышли навстречу компании еще четверо атлетов. Эти ребята вовремя не услышали шума крыльев приближающихся валькирий. Они лишь успели потянуться за своими стволами, как были оглушены шумом этих налетающих крыльев.
А в это время в глубине дворца, в кабинете самого ААГ, завершался прием довольно важного гостя, избранника кукушкинского народа, губернатора Скопцо-внука. Артемий Артемьевич, проявляя уважение к легитимным структурам, сидел не за царским столом, а напротив своего гостя в кожаном кресле и даже слегка касался его коленом. Они смотрели друг на друга и «милели людскою лаской». Любителям партийной живописи могло бы прийти на ум, что происходит встреча молодого Брежнева со зрелым Берией. Добавим невзначай: именно таким властителем дум мог бы стать мингрельский гедонист, если бы сорок с чем-то лет назад удался его план перестройки Советского Союза. План, однако, не удался, поэтому и все разговоры о сходстве Берии и Горизонтова звучат неуместно.
Весь внутренний круг, разумеется, присутствовал, расположившись вдоль стен карельской березы в таких же великолепных креслах: Равиль Равильевич, Борис Борисович, Эрни Эрнестович, Вера Верхарновна и Душан Душанович. Последнего джентльмена, обладавшего некоторым сходством с молодым Микояном, забегая вперед, можно объявить виновником приближающейся катастрофы. Именно он третьего дня доложил боссу результаты расследования злополучной группы «Природа». Все было ясно: отчетливо высвечивался «Канал», извечный враг как бы давно уже не существующего ТНТ, начиная еще с «Баграма». Никаких этих кликух, конечно, нельзя было даже произнести в присутствии почетного члена «Рыцарской чести России» и активного сопредседателя международного клуба дельцов «Форс-Мажор». Надо было так доложить, чтобы он все понял и без имен и без названий, что и было сделано Душаном Душановичем. Именно Душану Душановичу и было дано понять – не словами, конечно, а светотенью лица, – что с «канальями» надо кончать немедленно и прямо здесь, на Кукушкиных островах. Вот почему именно к Душану Душановичу свирепо вскинулся Артемий Артемьевич, когда вбежала секретарша с паническими криками: «Канальи! Канальи!» Он-то был уверен, что никаких «каналий» уже целые сутки нет в живых, а Душан-то Душанович по каким-то своим пустяковым соображениям отложил операцию на завтра.
Все это произошло через несколько минут, а пока что шел нелегкий разговор с нерадивым коммунягой. Ласково, но со страшноватым поблескиванием (ходили слухи, что это те же самые стеклышки) губернатору пеняли на безынициативность:
– Что же, Федот Федотович, душа моя, получается? Финансовые потоки к вам пошли, протекция вам на всех уровнях обеспечена; теперь, казалось бы, пора приступать к созданию акционерных обществ, а там уже и рукой подать до контрактных договоров, а вместо этого мы видим вашу талантливую публику вовлеченной, извините за выражение, в уличную бузу. Какая-то неуклюжесть возникает, дорогой вы мой человек.
Скопцо-внук волновался, пристукивал кулаком по груди, этим жестом подтверждая верность идее промышленного подъема.
– Артемий Артемьевич! Хочется прямо по-мужски! Российский бизнес! Идеалы РЧР, куда вы столь благородно обещали рекомендацию! Корневые чаяния трудового большинства! Защита интересов! Многополярная стратегия! Однако, простите, на данный момент не покажутся ли преждевременными силовые меры по отношению к замороченным-то экочудовцами массам? Вот и из Кремля сегодня звонили, как-то странно, в старом стиле спрашивают: что там у тебя? На «ты», Артемий Артемьевич! Это о чем-то говорит, нет?
ААГ удрученно вздохнул:
– О детях нам с вами надо думать, а не о Кремле. Ведь для них же трудимся, не для себя. Ваши-то сын и дочка где сейчас учатся, в Америке?
Внезапный и бесповоротный ужас словно свинцом опечатал всю внутреннюю циркуляцию губернатора. Ничего не мог он ответить отсвечивающему пенсне, любезнейшей улыбке драгоценных зубов. Душан Душанович легким тоном из своего кресла дал справку:
– Дочка Федота Федотовича, Сусанночка, музыкой занимается в Вассар-колледже, а сынок Игорек – будущий менеджер, в Пинкертоновском университете, содружество Вирджиния.
«Господи Боже мой, милосердный, уйду из коммунизма, только деток упаси!» – пронеслось в голове губернатора.
Артемий Артемьевич ласково покивал:
– Одобряю ваш выбор, Федот Федотович. Солидные вузы – Лига Плюща, ничего не скажешь. А я, знаете ли, своих отпрысков все-таки в Швейцарию послал, в старую добрую Гельвецию. Изучают право. Чем меня подкупают эти кантоны, господа, это юриспруденцией. Какой опыт у них накоплен веками! Вот, например, есть там секретный, но плодотворный обычай по отношению к преступным бандам. Выслеживают, наводят на дело, а потом окружают и уничтожают на месте. Такова, господа, Швейцария, – вот и Вера Верхарновна не даст соврать. Ведь сама…
Эту фразу ему не удалось закончить. Вбежала секретарша, а за ней молодые люди из «Шоколада и прочего». Сейчас по всем законам – или по беззаконию – техники «замедления» можно будет сказать, что эта фирма, столь внезапно озарившая маразм Кукушкиных островов и, в частности, соорудившая такой классный «сеттинг» для нашего повествования, как отель «Бельмонд», была просто-напросто частью секретариата огромнейшей финансово-торговой империи, которую в просторечии называли «Артемий Артемьевич».
Теперь эти вбежавшие секретари в ужасе заламывали руки. «Канальи» в доме! Атакуют огромными силами!» Вот когда подвело Артемия Артемьевича введенное недавно правило: оружие только по периферии, никаких стволов внутри резиденции. А ведь он только добрым примерам следовал: ведь не носят же при себе оружия сотрудники Белого дома (Дистрикт Коламбия).
Описывать дальше сцену, полную безобразных телодвижений и не менее отвратительных звуков, нет никакого желания. Достаточно сказать, что ААГ все-таки бросился к своему столу, в котором все-таки хранился автомат «узи», набор дымовых гранат и противогаз, не говоря уже о том, что там были кнопки, кнопки, однако за столом уже сидел Никодим Дулин в скифском шлеме с радужным овалом императорской авиации; зрелище не для слабонервных.
Вскоре все жалкие попытки «тринитротолуольщиков» как-то изменить ситуацию (ну, скажем, вывалиться из окна на версальскую клумбу) были пресечены, и мизансцена установилась. Могущественный совет вместе с секретариатом был поставлен вдоль стены с книжными полками. Губернатора Скопцо-внука оставили в кресле, только откатили в сторону, чтобы ненароком что-нибудь не отскочило в народного избранника. При всем ужасе положения он, надо сказать, чувствовал некоторое облегчение: все лучше, чем диалоги с Артемием Артемьевичем. Захватчики-«канальи» с недвусмысленно нацеленным о.о. расположились по углам. Особенно эффектно среди них выглядели дамы в своих коротких черных плащах – финская славистка Юлью Ласканен и российская романогерманистка княжна Дикобразова.
– Что вам угодно? – механическим голосом вопросил Артемий Артемьевич.
Славка и Герка переглянулись. Ни тому, ни другому не хотелось произносить сакраментальной фразы. Выручил Телескопов-Незаконный.
– Ну, что ж, Налим, финита ля комедия, так, что ли? – произнес он таким тоном, что всем сразу захотелось выйти на свежий воздух.
– Эх, Лёлик-Лёлик, – промычал теперь уже бывший Артемий Артемьевич.
Спустя несколько лет те, кто уцелел, вспоминали, что им в этот момент показалось, как из какой-то книги за спинами обреченных мафиози – кажется, из «Похвалы глупости» Эразма Дезидерия Роттердамского – вышел и сразу раздулся наподобие рекламы шин «Мишлен» тот самый промельк, которого они называли Большой Коричневый, несмотря на то, что он всякий раз играл разными красками. В данном случае он проплыл от стены до стеклянных дверей на балкон, сверкнул саркастически четырьмя глазами и ушел в сторону моря.
Славка приблизился к Герке:
– Ну, что делать будем, Герк? Ну не устраивать же здесь дом Ипатьева.
Герка, продолжая держать пистолет на изготовку, шепотом, кривым ртом, ответил:
– Славк, меня уже тошнит от предстоящей сцены. Как-то получается не по законам жанра.
Приблизился Вертолетчик:
– Не дурите, ребята! Не замочим их, они нас замочат. До утра не дотянем. Не хотите мараться, оставьте это на меня. Я за своих пацанов с Налимом рассчитаюсь.
В кармане у Горелика зазвонил телефон. Кто в мире, кроме семи присутствующих, у которых руки были заняты, мог знать этот номер? Оказалось, это местный звонок. Из «Бельмонда» звонил не кто иной, как Стас Ваксино.
– Включите там телевизор, – сказал он и закашлялся.
– Где это там? – строго спросил Славка.
– Я знаю, где вы находитесь, – наждачным голосом продолжил сочинитель. – Включайте местный канал, и поскорее!
Отбой.
«Ремотка» лежала прямо на письменном столе среди малахитов царского письменного набора. Телевизор был на одной из полок над головами тринитротолуольщиков. Увидев направленную в их сторону руку, Налим то ли завизжал, то ли взвыл:
– Не стреляй, Горелик! Даю миллиард! Налом! Налом!
– Налим дает налом! – тоже не очень-то нормальным голосом расхохоталась княжна.
– Марианна, вы же женщина! – еще пуще взвыл магнат. – Госпожа Ласканен, вы же тоже женщина! Я знаю, вы обе – женщины! Ребята, вы меня уже один раз пощадили, я этого не забуду! Даю два! Два «бильярда»! Налом! Налом!
Экран осветился. На нем оказался Верховный Колдун Очарчирий Заведоморожденный, он же товарищ Вакапутов, в камуфляже полевого командира и в боевом шлеме Хуразу с торчащим в сторону камеры буйволиным рогом. Он продолжал: «…вот почему объединенное командование сил освобождения начинает сегодня наступление по всему фронту. Хуррафф Хуразу! Пощады не будет!»
Никто еще не успел сообразить, что произошло, когда рухнул внешний угол кабинета. Противотанковая ракета разнесла мраморную стену.
Приятная компания на террасе
За час до того, как ракета разрушила нам мизансцену расправы над смертельным врагом (расправы, которая, очевидно, и так бы не состоялась), приятная и неглупая компания собралась на террасе ваксиновского люкса. Помимо старого сочинителя, присутствовали все три сестры Остроуховы, неизменный адмирал Лихи, симпатичный, хотя и чрезмерно печальный молодой американец русского происхождения Алекс Мамм, а также родное, то есть не «литературное», детище Стаса Аполлинариевича, генетик Дельфин Власьевич Ваксаков, который за последние дни замечательно помолодел и повеселел. Позднее к ним присоединились супруги Мак-Маевские, их соседи по Лэдью-Хилл, бывшие все еще под впечатлением дальнего перелета: чем больше проблем у этой страны, тем длиннее она кажется.
Слышен был шум океана. Крупные звезды мерцали над парком. На склонах хребта ползали и копошились какие-то огоньки. Похоже было, что в горных селениях хуразиты проводили ритуальные празднества.
Заказали шампанского. Оно пришлось как нельзя кстати. Так подумали все, кроме Галки и Доналда (личное имя адмирала). Последние старались не смотреть на пузырящийся напиток, поскольку для них шел уже второй день «сухого закона». Все общество было под впечатлением концерта внучки барона Фамю.
– И все-таки ты что-то там намудрил, Стас, – сказала Вавка. – Зачем нужны были все эти безобразия в конце?
– А я-то тут при чем? – кипятился старик. – Я здесь в отпуске, такой же персонаж, как и все остальные! Как и все, сидел в зале, и для меня тоже было полной неожиданностью появление четырех ублюдков, а также столкновение трех Какашиных покровителей. Кто виноват, что девушка за годы своих странствий приобрела столь богатую биографию?
– Это ее собственные ошибки. Стас тут ни при чем, – высказался адмирал.
– Наш Стас просто как губка, – подхватила без пяти минут адмиральша. – Он просто все впитывает.
– Сама ты как губка, – обиделась Вавка. – Сама ты все впитываешь!
Галка вспыхнула:
– Как тебе не стыдно! А еще называется сестра! Зачем ты бьешь по больному месту?
Мирка, которой явно тоже пошло на пользу пребывание на Кукушкинских островах, уверенным, но не лишенным грации движением рук развела сестер:
– Девочки, неужели вы думаете, что в этом отеле, на этом безумном Месячнике может возникнуть какое-либо подобие гармонии? Стас ведь все-таки всего лишь сочинитель, он может так же запутаться, как и любой из нас, читателей. Для меня гораздо важнее внутренняя эволюция Светляковой. Если раньше она представала как сумасбродка, пустышка… ну, во всяком случае, во всех тех клочках и страничках, которые мы еще год назад подбирали за пинкертоновским классиком…
– Это для меня ново, – перебил ее Ваксино. – Оказывается, они за мной подбирают!
– Не притворяйся, Стас! Если бы мы не подбирали, у тебя вообще ничего бы не сложилось. Вообще, мы не о тебе говорим, а о той, кого ты прочишь в свои героини, в даму сердца для твоего сомнительного трубадура.
– Скорее уж рыцаря печального образа, – вставили Мак-Маевские.
– Ха-ха-ха! – разом захохотали все три сестры О. – Жил на свете рыцарь бедный Славочка Горелик!
– Вы знаете, на этом концерте, – уже серьезно продолжала Мирка, – она мне показалась своего рода голосом поколения. Для нас такими были, ну, скажем, Лена Камбурова или Вероника Долина.
– Джоан Базз, в общем, – пробормотал адмирал и под шумок, как бы невзначай, опустошил бокал Дельфина.
Мак-Маевские вдруг заняли площадку.
– А вот мы, несмотря на серьгу в носу, увидели в ней тургеневскую Асю. Или даже Нину Заречную. Ну и, конечно, с искорками Наташи Ростовой.
– Вот те на, – пробормотал Ваксино.
– А как насчет Катюши Масловой? – скромно спросил Дельфин и попытался выпить из пустого бокала.
Вавка вдруг всем своим гибким станом повернулась к Мамму:
– А вы, Алекс, почему все молчите? Вы знаете, господа, этот застенчивый молодой американец происходит от грибоедовского Молчалина. Вот он и молчит все время. А вообще-то он профессор классики в знаменитом колледже Пампкин-Хилл, так что волей-неволей ему там говорить приходится. Ну, Сашенька, разомкните уста!
Всем было видно, что изощренная москвичка просто так с этим «Молчалиным» не расстанется.
Мистер Мамм кашлянул и покраснел. Позднее он признавался молодой жене, что его в тот вечер смущало не все общество, а присутствие Ваксино. Ему казалось, что стоит ему открыть рот, как тот тут же решит его изобразить в виде какого-нибудь туповатого плута. Странное провинциальное ощущение, говорил он, как бы мне хотелось от него освободиться. Как-то не хочется чувствовать себя добычей в лапах писателя. «Мой дорогой, тебе это не грозит», – усмехалась плутовка.
Несмотря на смущение, Мамм придал беседе неожиданный поворот.
– Если говорить о классике, товарищи, – приехав из лесного графства, в котором за такое обращение могут хорошенько отбарабанить по спине, дескать, volf is your comrade,[105] молодой филолог почему-то считал, что в России нужно всех называть товарищами, хотя прекрасно знал, что товарищи давно уже стали господами. Вавка рассказывала, что он даже ее «закадрил» со словами «Товарищ, который час?». – Если уж говорить о классике, то Наташа на концерте показалась мне своего рода современной Кассандрой.
– Расскажи нам немного о Кассандре, сынок, – попросил его уже слегка размякший Лихи.
– Доналд, – прикрикнула Галка. Она тоже ненароком что-то опрокинула, когда выходила в ванную. – Чему вас учили в Аннаполисе?
Заставить Алекса рассказать о Кассандре было невозможно. Он замкнулся, думая, что над ним смеются. Пришлось Ваксино самому поведать адмиралу кое-что из того, что осталось от любимой в детстве книги «Мифы Древней Греции».
– Слушай, Дон, ты, наверное, помнишь Троянского коня, правда? Любой военный человек по идее должен изучать эту sting operation.[106] Правильно, мой друг, там был Улисс и другие супермаринс. Нет-нет, они были не верхами, а как раз внутри лошадки, – правильно! Браво! Хотел бы я, чтобы какой-нибудь советский адмирал в отставке знал эту историю так, как Доналд. Ну вот, Кассандра – троянская девушка, правильно, гражданка Трои, – была своего рода оракулом. Вот она-то и предупредила своих феллоу-троянцев: не вносите коня в крепость, каким бы желанным он вам ни казался. Ну вот, теперь ты уже вспомнил все остальное.
– Тут, между прочим, есть некоторая амбивалентность, – сказал Дельфин. – Она сказала, что Троя погибнет из-за этого коня, но что это было – предсказание или предупреждение? Если бы троянцы вняли предупреждению, тогда и предсказание бы не состоялось, верно? Такого рода логические тупики присутствуют во всей культуре древних. Двоякость творит великие метафоры. Не будь предательства Иуды, не состоялся бы подвиг Христа. Не было бы низости, не воздвиглось бы величие. То же самое происходит и сейчас. Вся история завязана на таких парадоксах, которые говорят об ограниченности человеческого сознания. Когда-нибудь в будущем мы посмеемся над своими логическими мучениями.
– Кто это мы? – проворчал Ваксино. Он старался не подать вида, что его занимает эта тема.
– Люди будущего, – улыбнулся Дельфин.
– То есть они посмеются над нами? – Ваксино пыхтел, чтобы не уронить реноме брюзгливого классика. – Какое отношение имеет к этому взбалмошная Наташка-Какашка? Девчонка спела несколько фривольных песенок, а ее уже возвели в Кассандры…
Беби Кассандрарассказ
В начале 1980-х, точную дату не припомним, в ходе нашего долгого странствия мы достигли юго-запада Вашингтона, Дистрикт Коламбия, и сняли там двухкомнатную квартиру в большом жилом доме. В этом районе, с его геометрически правильными кварталами шестиэтажек, мы все время пребывали в состоянии сонливого замедленного движения. Шаркаешь ногами из кухни, с чашкой кофе в руке, к окну в гостиной. Потягиваешь тепленький напиток перед окном с видом на робкий, если не слезливый, пейзаж. Ничего особенного в поле зрения не определяется, кроме паклевидных облаков да ряда одинаковых окон со стоящими в них то тут, то там одинокими фигурами соседей, потягивающих тепленький кофе.
В редких случаях можно увидеть в небесах альбатроса на пути из Гренландии к мысу Горн. Он совершает круг над кварталами юго-запада, а потом, явно напуганный монотонностью этих мест, быстро взмывает к облакам; выше, выше, исчез! Ну и птичка, говорим мы сами себе, экая огромная Чайка! Месяц за месяцем она летит над ревущим и пенящимся океаном; разве можно сравнить чеховскую дачную пьесу с этими головокружительными водоворотами! В конце концов она приземляется на предназначенном ей утесе возле мыса Горн и начинает там свои любовные игры. Посылает там звуковые сигналы противоположному полу своего вида, и противоположный пол посылает тысячи звуковых сигналов новичку. Тысячи негативных калькуляций имеют место перед тем, как возникает одна-единственная позитивная калькуляция, после чего два альбатроса, он и она, начинают летать вместе, показывая уникальную, почти безупречную синхронность.
Мы имитируем волну какого-то воображения, сильные эмоции, но потом оставляем скучное, обезальбатросенное окно и плетемся к своему полуспальному дивану. Кружка остается на полу, никакого осадка на дне.
«Это как раз то, что вам нужно, – говорит наш сосед, психолог доктор Казимир Макс. – Лучшая терапевтическая среда для блуждающего народа. Оставайтесь здесь так долго, как можете, и избавитесь от изнуряющей мигрени, кожного зуда и сыпи, депрессии духа и угнетения либидо – всех этих последствий культурного шока. Посмотрите на меня, я поселился здесь двадцать пять лет назад, сразу после того, как мой апартмент в Будапеште был поражен танковым снарядом, и с тех пор с удовольствием ощущаю постоянное улучшение моего состояния».
Так случилось, что сразу после этого увещевания мы нашли новую квартиру и переехали в маленький кондоминиум в районе Адамс-Морган. Ошеломляющий опыт, мы должны признать, равный, скажем, эмиграции из Исландии в Бразилию или из Минска в Париж. Нечто сродни переходу из сна в реальность или наоборот. Теперь из большущего окна нашей гостиной открывается вид на мешанину домов Адамс-Моргана и Дюпона, с ее башенками, куполами, бесчисленными типами террас и деков, огромным разнообразием антенн, а дальше церковные шпили, отдаленные колоннады нашего правительства и гигантская фараонская колонна-символ, в конечном счете. Добавьте к этому аэролайнер, что через каждые две минуты скользит, словно разумное существо, вниз к порту Нэшнл, и вы получите полную картину.
С другой стороны окна нашей спальни выходили на оживленную деловую улицу с ее неиссякаемым потоком машин, множеством маленьких шопов, торгующих любыми необходимыми предметами, от французских булочек до камней, домашних любимчиков. На одном углу саксофон играл каждую ночь до рассветного часа, на другом безостановочно завывал проповедник, поставивший своей целью пресечь зловредный гедонизм человечества.
Мы, конечно, тут же влюбились в эту среду обитания. Мы надеялись, что наши чувства тут оживут скорее, чем во владениях доктора Макса. И все говорило за то, что мы не ошибемся. Первым вернулось обоняние. Запах всех мыслимых пряностей, источаемый этническими едальнями, дразнил наши ноздри и увлажнял нёбо. В области запахов, вообще-то, этот район не был буколическим местом – совсем нет. Адамс-Морган пованивал самым что ни на есть raison d’etre.[107]
Ароматы всевозможных мазей и кремов смешивались тут с мочой, разные сорта табака – с порохом и ацетоном, трупный яд – с хелебором, гиацинты – с экскрементами, с потом и слизью всевозможных происхождений. Такова была ароматическая палитра этого района, и она, после всеобъемлющей санитарии юго-запада, возвращала нас в контекст человечества. Нашего несусветного мирового становища.
Второе сильное ощущение возникало под влиянием человеческих взглядов, как мимолетных, так и пристальных. Там, где мы раньше жили, редкий встречный как-то слепо взглядывал исподлобья во время обмена малоразборчивым «гуд-морнинг». Здесь каждый прежде всего старался встретиться с вами глазами, чтобы затем улыбнуться, или подмигнуть, или то и другое, или сделать комическую гримасу, как будто он чрезвычайно впечатлен чем-то в вашем облике, будь это пакет с апельсинами или плюмаж на вашей шляпе.
Мы должны признаться, что Адамс-Морган заставил нас вернуться к нашему любимому, еще со времен Старого Мира, времяпрепровождению – бесцельным прогулкам. День-деньской мы шлялись вокруг перекрестка Коламбия-роуд и Восемнадцатой, привыкая к множеству гортанных диалектов, переминаясь с ноги на ногу в толпе, слушающей бочковый оркестр, вглядываясь в витрины магазинчиков курьезов или в бесчисленные храмы еды, а также жуя что-нибудь на ходу, насвистывая новые мотивчики, приобщаясь к специфической местной легковесной достоверности.
Вскоре мы стали знатоками этой общины. Наши соседи, красочная смесь англос, ирландцев, афроамериканцев, афроафриканцев, славян, индонезийцев, индусов, монголов, китайцев, вьетнамцев, узбеков, евреев, всех видов латино, скотцев, французов, непальцев (надеюсь, мы не забыли перечислить армян), сердечно нас приветствовали и на вопрос «как у вас сегодня?» не ограничивались неизменным «файн!», но всякий раз старались пояснить, почему это так уж файн сегодня.
«Капитан квартала», отставной коммодор Трои Крэнкшоу, всегда был горазд устроить какое-нибудь светское событие прямо на улице – будь то выставка аквариумов с рыбками, или сбор сыпучих субстанций для нуждающихся, или просто «сэй-хеллоу»[108] (простенькая вечеринка) – вечеринка сдобренная особым сортом крепленого сидра из его родной Западной Вирджинии.
Проходили у нас также парады «Голубого достоинства», международные фестивали (в основном в области кулинарии), случались массовые потасовки и кикбоксинг, пожары (или поджоги?), спасательные операции и пиротехника. Люди здесь были склонны показывать пальцами в небеса, как будто что-то приближается. С другой стороны, они никогда долго не думали перед тем, как швырнуть опустошенную бутылку в стену. Словом, здесь процветал довольно веселый и слегка чокнутый образ жизни.
После нескольких визитов к нам наш друг доктор Макс наконец осознал, что созрел, то есть в достаточной степени поправился для переезда в Адамс-Морган. Здешний народ с его чудачествами составит, он полагал, порядочный круг его пациентов. Он открыл здесь свой офис под названием «Психокафе», оборудованный стендом для пончиков и машиной «эспрессо». Все устаканится, господа, поговаривал он на языке своих прежних обидчиков, все постепенно устаканится. Признаться, мы немного опасались: не слишком ли?
Однажды вечером около девяти в паре кварталов от нашего кондо возле бессонного магазинчика «7-11» мы заметили огромный автомобиль, который был похож на старого заезженного верблюда в ряду ухоженных пони. Как он умудрился запарковаться здесь, на одном из самых бойких перекрестков, где из-за малой лужи асфальта нередко вспыхивали лобовые столкновения? Это был «Шевроле Стэйшн-вагон» с «деревянными» панелями вдоль бортов, что безусловно указывало на его происхождение из ранних шестидесятых. Его старательно обезображенный задний бампер, хоть и был привязан к корпусу поясом купального халата, все-таки свисал едва ли не до земли. Что касается его внутренностей, то они были заполнены какой-то дрянью до самого потолка. Сквозь грязные окна мы заметили среди пластиковых мешочков, как бы раздутых какой-то гнилью, желтоватый бюст античного человека с кудрявой бородой, лысой башкой и слепыми глазами.
Некоторое время мы болтались возле этого авто, чтобы увидеть водителя, но никто не появился. Через пару дней мы снова здесь оказались и увидели, что машина стоит на прежнем месте, а пучок штрафов под одним из ее крабовидных «дворников» трепещет в порывах ветра, словно голубь в силке.
Есть что-то жуткое в этих брошенных по американской земле машинах. От них несет тотальным упадком, внезапным концом нашего, казалось бы, безостановочного движения, тем днем, когда все наши «кары», Господи упаси, будут брошены.
Еще через день-два, в тот же вечерний час, купив бубликов в «7-11», мы снова бросили взгляд внутрь оставленной колымаги. Никакого бюста там больше не наблюдалось. Вместо него рука ползла там посреди помойки, ощупывая сомнительные пожитки какой-то персоны, чье существование само по себе вызывало сомнение. Рука, похоже, что-то искала или старалась определить что-то путем ощупывания. Она была похожа на ныряльщика в темноте неисследованных глубин, а может быть, скорее на чужака с другой планеты. У нее не было глаз, как не было у нее и ушей. Это была отдельно взятая рука с пятью длинными костлявыми пальцами, вот и все.
Тут нас пронзила догадка: данная рука – это не что иное, как чья-то попытка преодолеть перегородку между биологическим ощутимым миром и небиологическим неощутимым миром. Бюст не сработал, теперь пробуют руку. Кто-то из «того мира» (или, вернее, не-мира) принял форму тактильного биоустройства, то есть стал рукою.
Какой только вздор не приходит в голову, когда заглядываешь в брошенную машину! Пальцы сжали край какой-то ткани и потянули его таким образом, каким любая обычная персона тянет на себя одеяло, чтобы укрыться с головой. Потом рука исчезла.
– В чем дело, народ? – произнес рядом с нами густой голос. Башней высился полицейский в своей великолепной форме с блестящими бляхами и эмблемами.
– Все в порядке, офицер, – ответили мы. – Ничего особенного. Просто мы думали, что это бесхозная машина, а оказывается, кто-то там обитает.
Мент усмехнулся и подкрутил концы своих усов.
– Не надо волноваться. Мы обо всем позаботимся.
Мы на это надеемся, о наш блестящий страж – так захотелось нам к нему обратиться. Вы, сержант Боб Бобро, как гласит ваша планка идентификации, позаботитесь обо всех этих метафизических глюках. Мы рассчитываем на вас, славный хранитель здравого смысла, стойкий сторонник порядка вещей! Как приятно вас видеть, пышущего здоровьем и спокойствием при исполнении служебных обязанностей. Боже вас благослови каждый пролетающий момент на этом ветреном перекрестке! Разумеется, мы не произнесли ни слова из этой экзальтированной чепухи, но лишь откланялись и покинули центуриона.
На следующий день в то же время, после ужина в эфиопском ресторане мы бодро двигались домой в предвкушении баскетбольной битвы на ТВ, когда внезапно рядом с той дурацкой развалюхой мы заметили человеческое существо. Это была тощая и парадоксально высокая женщина в джинсах и сверхразмерной майке. У нее были сутулые плечи и впалая грудь. Она курила дешевую сигару и обращалась к прохожим при помощи своих беспорядочно двигающихся длинных пальцев и беззвучного шевеления синеватых губ. У нее были длинное тяжелое лицо и водянистые глаза, явно не способные сконцентрироваться на частностях окружающей среды.
Какой бы странной она ни казалась, самой поразительной чертой в ее облике был крошечный ребенок, прикрепленный к ее левому бедру. На вид он был не старше шести месяцев, но он спокойно висел на бедре, словно удерживаемый туго натянутой пуповиной. С серьезным и добродушным выражением ребенок озирал этот новый для него мир, образованный в данный момент нашим суетливым перекрестком.
Мы приблизились к машине и ощутили с трудом выносимую вонь. Две передние двери были приоткрыты, мутный свет шел с потолка. Полусъеденная курица торчала из пластикового мешка. Мы спросили курильщицу сигар, нужна ли ей помощь. Она повернулась к нам, но было неясно, правильно ли она нас фокусирует, то есть во множественном ли числе. Впрочем, она обратилась к нам при помощи собирательного существительного.
– Пипл, – сказала она, – я не знаю, что делать с этой проклятой развалюхой. – Она звучала в удивительно низком регистре.
– Не волнуйтесь, сударыня, – сказали мы. – Сейчас мы вас раскочегарим!
– Пипл, вы так добры, вы так милы! – вскричала вдруг она с неожиданной страстью, как будто мы предложили ей одну из наших почек.
– Подождите немного, сейчас мы приедем сюда на нашей машине, – сказали мы.
Тень улыбки проплыла по ее длинной физиономии, после чего ее всю передернуло. Беспомощно она прошептала:
– Пипл, у меня ключ-ч-ча нет.
– Где же ваш ключ?
– Пропал.
Несколько минут прошло в молчании. Женщина покачивалась, как мыслящее внеземное растение.
– Может быть, у вас есть другой набор ключей от дома? – спросили мы.
– Дома? – Она улыбнулась уголком рта. – Может быть. А может быть, и нет…
– Нельзя ли узнать, где вы живете, мэм? – спросили мы осторожно, ожидая услышать в ответ что-нибудь вроде «Зембла» или «Рубла».
– Гикки. – Она улыбнулась с привкусом какой-то отдаленной ностальгии.
– Это где? – спросили мы с еще большей осмотрительностью.
– Зовите меня Гикки, хороший пипл, – сказала она. – Я Гикки.
– Так где же вы живете… хм… Гикки?
– Спрингфилд, – сказала она меланхолично.
– Стало быть, вы Гикки Спрингфилд или вы Гикки из Спрингфилда?
– И то и другое.
– А это ваш беби прикреплен к вашей ноге? – спросили мы с ударением на слове «ваш».
– Да, это мой беби! – воскликнула она с ударением на «беби». – Это моя дочь Кассандра!
Она разразилась рыданиями. Весь ее огромный костяк дрожал и дергался в диких спазмах. Что касается беби Кассандры, она казалась совершенно невозмутимой в этой тряске. Только ее маленькие ручки трепетали, словно ища равновесия.
– Мы описались, добрый пипл, – стонала Гикки. – Мы мокрые и грязные! Мы не можем больше жрать нашу тухлятину! У нас ломка! Мы потерялись тут совсем, несчастные, мой добрый заботливый пипл!
Что делать дальше? Привести их к нам? Но что подумают о нас соседи? Приход таких гостей, как Гикки, может существенно поколебать позицию нашего чинного кондо на рынке недвижимости. Что, если некоторые наши соседи не будут обезоружены чувством сострадания? Затем мы отбросили колебания. Идемте, Гикки и беби Кассандра, вам нужна ванная комната, горячая еда и питье, телефон, чтобы позвонить своим спрингфилдианцам! Благодетельные демиурги аплодировали нам с осенних небес. Коммодор Крэнкшоу одобрительно кивал с отдаленной точки перекрестка.
В нашей гостиной Гикки положила свою дочь на диван и отправилась в ванную. Наш французский бульдог Гюго немедленно лизнул беби в пятку и улегся рядом, как будто давно уже привык к такого рода посетителям. Кассандра то и дело пыталась поиграть с его выпученными глазками и тряпочными ушками.
Гикки вышла из ванной комнаты абсолютно голой. Она была похожа на бывшую баскетбольную центровую из Балтии. Удивляло полное отсутствие грудных желез, однако костлявые плечи и длинные руки составляли несколько странную гармонию с чудесно женственными бедрами. Для полноты портрета добавим, что белки ее глаз казались скорее желтками, что губы по цвету гармонировали с бледной, опять же балтийской, голубизной зрачков и что ярко-розовые пятнышки были рассыпаны вокруг крупных суставов.
– Пипл, вы, наверное, хотите взять меня, не так ли? – спросила она с несколько претенциозным смирением.
– Послушайте, мисс Гикки, – сказали мы. – Мы вовсе не собираемся посягать на вашу личность. Отправляйтесь-ка наверх, откройте шкаф и найдите там для себя какую-нибудь чистую теплую одежду. Что касается вашего собственного гардероба, можете бросить его в стиральную машину.
Мы думали, что она выберет какой-нибудь треник, но она вернулась из спальни в костюме-тройке, который там давно уже висел в ожидании приглашения на светскую тусовку. Он ей шел, несмотря на то что и рукава и штанины были коротки для ее конечностей.
Она взяла беби Кассандру и при помощи каких-то липучих поверхностей соединила ее с привычным местом на своем левом бедре. Инфант улыбался и трепетал, словно представляя вечно счастливый рой малых ангелов. Гикки жевала гамбургер, сдобренный большим количеством кетчупа. Временами она зачерпывала прожеванную пульпу изо рта и отправляла ее в ротовое отверстие крошки. Кетчуп размазался по их лицам, и мы впервые заметили их удивительное фамильное сходство. Обе залетные птицы были чрезвычайно возбуждены – одна от полноты жизни, другая от ее предвкушения.
– Спасибо за все, – шамкала Гикки сквозь гамбургер. – Куча благодарностей за то, что привели нас в тепло, а также за горячую воду и мыло, одежду и гамбургер и за кетчуп, в натуре. Вы просто волшебник, сэр!
– Множественное число, пжалста, – напомнили мы ей правила игры.
Она стала часто кивать, как какой-то герой мультяшки:
– Конечно, множественное, чисто конкретно, плюраль! Ну, уж конечно, наш щедрый пипл, вы – чистый плюраль! – Тут она схватила наш телефон.
Полчаса или дольше она набирала номера и рассказывала по линии историю ее злополучного странствия: затерялись в лабиринте Ди Си, все четыре шины сплющились, ноги тоже не держат, живот бурчит, голова тоже, а руки стали похожи на морских птиц, угодивших в мазут, пока нам тут не встретился щедрый плюральный пипл, который нас спас. Насчет беби Кассандры не извольте беспокоиться, она счастлива и здорова и ест сейчас полную ложку клубничного шейка, пускает пузыри, такая чудесная девочка! Давай приезжайте за нами и отвезите нас в Спрингфилд! Она не называла имен, но по специфическому хихиканью и кокетливой мимике можно было понять, что все ее собеседники были мужчины.
Вскоре они начали прибывать; трудно сказать, сколько их было. Каждый представлялся как муж Гикки. У всех у них было что-то общее, и прежде всего в глаза бросалась татуировка. Открытые части их тел были покрыты таким густым слоем этого изобразительного искусства, что казалось, их майки были натянуты на плотное голубоватое трико. Один из них, впрочем, пришел в рубашке с галстуком, однако хвостики змей выползали у него из-под манжет, а острый кинжал выпирал из воротника прямо под адамово яблоко.
Все эти ребята, здоровенные и мускулистые, старались демонстрировать хорошие манеры. Принимая свои напитки, они оттопыривали мизинец.
– Джи, Гикки, ты выглядишь снэззи![109] – восклицали они при виде своей жены, вихляющейся в костюме-тройке. Все они, без исключения, делали беби Кассандре козу. – Хай, Кэсси! Как дела, моя конфетка?
Девочка приветствовала их очаровательной улыбкой, однако глазенки ее катались слева направо и обратно: слишком много было папочек для одного инфанта.
– Вот так прорва мужей, – сказали мы осторожно. – Где вы их выращиваете, Гикки, если не на ферме?
Она смущенно присвистнула по-французски:
– C’est la vie!
Снова и снова мужественные голоса звучали в домофоне, двери распахивались, и новый муж в своей татуировке присоединялся к компании. Все они топтались в нашей квартире и, казалось, были готовы пуститься в пляс. В конце концов так и случилось: они начали свой неуклюжий танец, который, как мы поняли, был своего рода ритуалом прощания. Только после того, как последний муж покинул помещение, мы заметили, что вместе с ними исчезли: беби Кассандра, ее мать Гикки, наш костюм-тройка и наш французский бульдог Гюго. Мы сидели в углу гостиной, оглохшие от внезапной тишины. Одна лишь единственная вещь напоминала о столь внезапно разыгравшейся и столь же внезапно исчезнувшей вечеринке: забытые жалкие джинсы Гикки. Мы швырнули этот предмет вымысла в окно, прямо в мощный поток воздуха, которому случилось пролетать мимо. Хлопая штанинами, джинсы удалились в сторону тлеющего горизонта.
С той ночи прошло много лет. Кажется, не менее восемнадцати, но кто считает? Адамс-Морган существенно не изменился. Как прежде, он был бурнокипящим и расслабленным в одно и то же время. Впрочем, некоторые изменения, разумеется, накопились. Из них самые заметные сразу бросались в глаза всякий раз, когда мы бросали взгляд на свое отражение в витрине. Мы постарели. Наши бакенбарды и косица стали седыми. Мы отказались от нашего дерзкого прикида. Не было больше ни треуголки с плюмажем, ни серебряных шпор. Вместо этого у нас развилась склонность ко всему мягкому: вельветовый костюм, ирландская твидовая шляпа, кашемировый шарф, туфли из оленьей кожи. Мы придерживались диеты и перечитывали классиков. Народ Адамс-Моргана к нам привык и называл нас «наша старая гвардия». Больше того, коммодор Крэнкшоу однажды осторожно предложил нам занять позицию его заместителя по части подбора разбитой посуды. Для дальнейшей циклической переработки, разумеется.
По-прежнему нам нравился этот уголок мира, и мы жалели только о том, что он не расположен на острове, омываемом теплыми океанскими течениями, подсушенном благосклонными солнечными лучами и продуваемом прохладными бризами. Увы, он не был там расположен. Осадки и влажность частенько выводили нас из себя, однако мы все-таки получали удовольствие от этого места действия, потому что там было славно.
Однажды мы шли домой, неся пучок экологически чистой моркови и упаковку безалкогольного пива, когда к нам подошла худенькая девушка лет восемнадцати. Она мягко сказала:
– Добрый вечер!
– Добрый вечер, мисс! Чем мы можем быть вам полезны?
Она счастливо засмеялась:
– Как мне нравится ваше множественное число! Клянусь, я всегда обожала ваш плюраль! – Что-то было в этой молодой особе несказанно невинное и добродушное.
– Имели ли мы честь видеть вас ранее, мисс? – спросили мы.
– Ну конечно же! – воскликнула она. – Присмотритесь! Неужели вы меня не узнаете? Я Кэсси, беби Кассандра, как меня звали в те дни. Я была приторочена к левому бедру моей матери, припоминаете?
– Это удивительно, – сказали мы. – Вам в ту ночь, если это были вы, было всего шесть месяцев. Как вы можете помнить нас?
Она потупила глаза.
– Я помню все: ваш диван, и жвачку с кетчупом, и ложку клубничного шейка, которую я с таким наслаждением проглотила, и вашего Гюго, который последовал за мной и стал лучшим другом моего детства, и танцующую вокруг толпу моих отцов. – Она подняла глаза, они сияли. – Уж если вы не помните меня, припомните мою мать, мою драгоценную женщину с ее гигантским размахом рук сродни альбатросовым крыльям.
– Конечно, мы помним Гикки, – сказали мы и добавили осторожно: – Ну, как она?
Кэсси вздохнула:
– Она всегда легко взмывала ввысь, однако, увы, ей всегда было трудно благополучно приземлиться. Ее конечности были слишком тяжелы для приземлений. Однажды на сильно пересеченной местности она переломилась.
– Как это грустно, – вздохнули и мы.
Мы заняли столик на тротуаре возле углового кафе. Как многие другие заведения в округе, это кафе теперь принадлежало нашему бывшему другу психологу. Он сам в своем новом бурнусе, окруженный группой верных пациентов, шествовал мимо, как бы не замечая нас с девушкой. Без сомнения, он уже прослышал, что нам была предложена позиция по надзору за битым стеклом, а ведь коммодор Крэнкшоу был здесь его архисоперником. В недавние годы доктор Казимир Макс изменил манеру своего обращения с людьми. Если раньше он впивался взглядом прямо в человеческие лбы, стараясь прочесть их мысли, теперь его глаза скользили выше, как будто он подсчитывал клиентов по макушкам. Сегодня он по идее должен был быть доволен: улицы были полны потенциальных пациентов и к тому же многие из них быстро превращались в посетителей кафе. Тем временем саксофонист на углу играл «Около полуночи», а на другом углу проповедник вопил, как обычно: «Отрекитесь от сирен Христианства!»
– А что с вами было, беби Кассандра, как вы провели эти восемнадцать лет? – спросили мы тепло, но осторожно: сильные эмоции были противопоказаны в нашем возрасте.
Она залилась колокольчиком в счастливом смехе:
– О, благодарю вас, со мной все было в порядке, иначе я бы уже давно попросила вашего покровительства. Обо мне заботились мои отцы, а один из них, некий Стас Ваксино – он русский, представляете? – даже оказал на меня серьезное влияние. Вы знаете, все мои отцы принадлежат к весьма авторитетному обществу с широкой сетью общенациональных связей. Вы спросите, что это за общество? – Она улыбнулась с детской хитроватостью. – Могучая гласная буква трижды венчает его!
– А-а-а, – догадались мы.
Она продолжала свой рассказ:
– Я была неординарно одаренным ребенком, особенно в области музыки. Точнее, в вокале. Похоже, что вы не принадлежите к концертной публике, не так ли? В концертном мире я широко известна как одна из ярчайших восходящих звезд, «Сопрано Нового Тысячелетия» – ни больше ни меньше. Специалисты пишут работы о моей уникальной гортани, о мембране, связках и язычке-глотис. Они называют все это безупречным, больше того – чудодейственным вокальным аппаратом!
– Странно, как это могло пройти мимо нас, – пробормотали мы. – Конечно, некоторые проблемы мочеиспускания мешают нам посещать концерты, однако в нашей фонотеке мы поддерживаем довольно существенную коллекцию вокальной виртуозности. Мы также стараемся следить за развитием этой области, читаем периодику и даже некоторые специальные издания. – Внезапно мы поняли, что девушка еле сдерживается, чтобы не разрыдаться.
– Какая досада, – прошептала она. – Я еще не начала петь, а вы уже мне не верите.
– Кэсси, беби, – мы умоляли, – не плачьте, пожалуйста! Кто сказал, что мы вам не верим? Мы просто огорчились, что пропустили что-то важное.
Она вынула платок из нашего нагрудного вельветового кармана и крепко вытерла им свое лицо досуха.
– Самая паршивая часть этой истории состоит в том, что народ не верит моему пению, – произнесла она с некоторым привкусом злобноватой меланхолии.
– Господи, что это значит?! – воскликнули мы. – Вы говорите в аллегорическом смысле?
– Нет, в буквальном. Всякий раз, как я начинаю свое феноменальное пение, публика бывает ошарашена, полностью захвачена, задыхается от восхищения. Однако через пять-десять минут она начинает обмениваться взглядами, а потом и ухмылками. Не успею я достичь зенита в своем апофеозе, как они начинают уходить. Если хотите, я вам продемонстрирую этот феномен прямо сейчас. Хотите, спою?
– Сделайте одолжение, – сказали мы. – Мы уверены, что народ Адамс-Моргана оценит ваше пение по достоинству.
– Я спою «Вокализ» Рахманинова, – предложила она.
– Все, что угодно, только не это! – взмолились мы. – Это не очень хорошо для диабетиков.
– Нет, я спою «Вокализ», – сказала она категорически. – Верьте не верьте, я долго мечтала спеть именно эту пьесу на именно этом углу рассказа.
С первыми же звуками ее пения проповедник и саксофонист прекратили свою деятельность, а прохожие остановились как вкопанные под напором неслыханного обаяния. Сержант Боб Бобро остановил движение, а доктор Казимир Макс поднял руку, призывая свою паству к молчанию. «А-А-А, – пела беби Кассандра и продолжала: – А-А-А». Ее пение очаровывало и обезоруживало, то есть опутывало чарами и отбирало оружие, оно было почти невыносимо. Публика стала обмениваться взглядами. Некоторые ухмылялись, как будто выказывая последнее жалкое сопротивление. Внезапно кто-то встал, с грохотом перевернул столик и с хряканьем отшвырнул свой стул. Это был наш властитель дум в его ветхозаветном одеянии.
Она нас заклинает, как змей, люди добрые! Она нас чарует! Я протестую против чар ея! Мы ведь не рептилии! Мы люди, сторонники психоанализа!
Вокруг был слышен ропот толпы. Сержант Бобро капитулировал и возобновил трафик. Кто-то прошептал в одно из наших ушей:
– Ах, если бы только децибелы очарования остались на этом уровне! Народ бы постепенно привык к ним! Я молюсь, чтобы они не пошли выше! – Это был коммодор Крэнкшоу, бледный и драматичный. Его выцветшие голубые глаза, повидавшие немало морских сражений, не отрывались от поющего отверстия беби Кассандры. – Прошу тебя, дитя, утихомирь свои децибелы очарования!
Однако амплитуда децибелов очарования продолжала нарастать.
Едва этот рассказ сложился в воображении Стаса Ваксино, как в парке послышались частые хлопки выстрелов. Гости встревожились. Одни бросились к балюстраде террасы и устремили взоры в темный, с редкими подсветами скульптур, парк. Другие повернулись в сторону комнат. Там полыхал вечерней программой телевизор. Где стреляют? Кто-то предположил, что в парке происходит дуэль. Кто-то побежал к телевизору и закричал оттуда: сюда! сюда! стреляют в телевизоре!
Хуррафф Хуразу!
По экрану шествовали бойцы Хуразитской освободительной армии. Обвешанные современным оружием, они были в древних масках своих племен. Клыкастые, рогатые, с торчащими волчьими ушами и похотливо извивающимися языками, с зияющими пастями, время от времени изрыгающими огонь, они казались сущими исчадиями ада. Таковыми они и были. Они только что взяли предместье Революционска, линейную станицу Гвардейку, и теперь в ознаменование победы расстреливали жителей без разбора пола и возраста. Не убивали только работников телевидения.
Непонятно было, каким образом мастера новостей со всего мира так быстро оказались на месте действия. По всем основным каналам уже шли экстренные сообщения: восстание в последней колонии бывшего СССР! Позируя перед камерами, бойцы Хуразу иногда снимали устрашающие маски, открывая не менее жуткие их собственные лица. Потрясали тесаками, орали: «Хуррафф Хуразу!» Весело поджигали нищие строения Гвардейки: обвешанные бельем скособоченные пятиэтажки, частные домишки, так называемые «виллы», из которых разбегались полосатые поросята, своим пронзительным визгом завершавшие фонограмму кошмара.
Среди пожарища и взрывов нетронутой оставалась только скульптура Ильича. Рядом с ней стояли вездеходы хуразитов. У пьедестала проводился безостановочный агитпроп. Плясали колдуны. Сам вождь мирового пролетариата уже приобщился к Хуразу. На башке у него красовался ушастый, языкастый, с тремя рогами головной убор воина Шабаргэ.
Подъехал «Мерседес-600», тоже с рогами и мордами. Из него выпростался народный генерал Апломб Кашамов, тяжелый мужик с глиняной физиономией и с дрожащими от сильных чувств зенками. Заговорил в подставленную уйму микрофонов с фирменными знаками мировых компаний:
– Операция развивается по заранее намеченному плану. Никаких отклонений. Центр города уже взят нашим десантом. Гвардейка пала под ударом передовых сил. Подходят новые полки. Через час приступим к осуществлению главной задачи – захвату отеля «Бельмонд».
– Зачем вам этот отель, генерал? – крикнул кто-то из журналистов. Глина кашамовского лица пошла трещинами.
– «Бельмонд» – это символ издевательства над гордыми племенами Очарчирии Хуразу! Там гнездится презренный Месячник Островов российских, цель которого – навеки закрепить власть Москвы. Я отдал приказ своему воинству – никого не щадить! Все собравшиеся там – и капиталисты, и так называемые коммунисты, бароны и рыцари русской чести, всякие там мерзкие теннисисты, писатели и певцы – будут уничтожены! Там крутятся лимоны и «бильярды» денег, и мы их все возьмем! Все ценные вещи пойдут в казну возродившейся Очарчирии! Всех девок, собравшихся там на блядство, я отдам своим солдатам! Немного возьму себе!
Он захохотал, глина склеилась, он хохотал и хохотал и уже не слушал вопросов, пока кто-то из телевизионщиков не спросил:
– А почему вы сразу туда не двигаетесь, генерал? Чего вы ждете?
Кашам тогда оборвал свой хохот и спокойно разъяснил ситуацию:
– Мы ждем, когда они организуют оборону. Нам нужна победа в бою. Это будет историческое событие. Через тысячу лет в Хуразитской империи детей будут воспитывать на примерах героизма, на разгроме болезнетворного «Бельмонда». Хуррафф Хуразу!
На этом встреча с прессой закончилась.
Между прочим, мы были недалеки от истины, когда при звуках первых выстрелов решили, что в парке происходит дуэль. Действительно, возле грота Нимф собрались три дуэлянта: Павел Афанасьевич барон Фамю, классик цикреализма Ильич Гватемала и профессор Эбрахам Шумейкер. Дрались они, конечно, не из-за оскорблений, нанесенных друг другу, не из-за тычков головой и пощечин. Дрались во имя магической нимфы Нарвских ворот, озарившей их заурядные жизни и даже, в случае циклопического реализма, не позволившей после смерти покинуть сей бренный мир.
В суматохе, возникшей после Какашиного концерта, они не успели обзавестись секундантами, однако нашли немаловажную персону, которую провозгласили «церемониймейстером диспута». Этой персоной оказался вице-губернатор Кукушкинских островов, скрытый либерал Адам Ворр-Ошилло. Розовощекий кудрявенький алкоголик увидел в этом свой шанс. За участие в дуэли его исключат из партии, но зато примут в орден Рыцарской Чести России. После этого можно будет отчалить от «Вольфрама» и примкнуть к «Экочуду». Он давно уже был уверен, что совершенно не обязательно обладать политическим чутьем, чтобы оказаться на гребне волны.
Грот Нимф был хорошо подсвечен, очевидно, для того, чтобы стреляли без промаха. Ворр-Ошилло казачьей дедовской саблей прочертил на гравии равнобедренный треугольник и в каждом углу поставил по дуэлянту. Джентльмены явились каждый со своим оружием: барон, как оказалось, никогда не расставался с парой дуэльных рэ-вольверов (это был чистый понт, никогда бы он не взял их с собой, если бы думал, что понадобятся). Профессор как в воду глядел, когда перед поездкой купил за двадцатку в соседнем пон-шопе (комиссионке) наган с инкрустациями. Соперникам он объяснил, что получил это оружие в Бейруте за разрешение конфликта вокруг общественных бань, возникшего между шиитской и суннитской общинами древнего града. Что касается Ильича Гватемалы, то он, как читатель догадывается, всегда имел при себе свою скорострельную трость, полученную вкупе со значком «Ворошиловский стрелок» на курсах Коминтерна в 1930 году.
Более бессмысленной дуэли, пожалуй, не знала ни русская, ни французская литература. Все трое должны были стрелять по команде «арбитра чести» по той мишени, на которую глаз ляжет. Что из этого получится, никто не предполагал. Ворр-Ошилло надеялся, что старперы промажут, а он потом с американцем выпьет в спокойной обстановке. Вдруг барон и профессор заявили, что будут стрелять в воздух, потому что не хотят осквернить образ своей прекрасной дамы убийством. Ильич Гватемала предложил партнерам стрелять в него.
– Погибнуть ради любви – разве это не высокая участь? – вопросил он. – В век цинизма и сарказма принять пулю чести – разве это не благо? – Разумеется, он умолчал, что стрелять в него – это все равно что стрелять в воздух.
За этими распрями их и застало передовое подразделение Уссала Ассхолова. Как в масках, так и без оных оно являло собой лики ада. Барон и профессор решили, что они уже в аду, и только вопрошали Всевышнего: «За что, за что?», как будто не было за что. Гватемала, постоянно помня заповедь бойца-интернационалиста, немедленно стал частью окружающей среды, то есть растворился в стене грота.
Пленников ждали все прелести хуразитской цивилизации, которая, как мы уже указывали, была намного древнее русской. Пленникам для начала засунули в задние проходы по стволу оружия. Потом, вынув стволы, отдубасили прикладами. Затем решили позабавиться, то есть отрезать каждому по голове. В это время раздался громоподобный глас Кашама:
– Уссал, тебе что, удовольствие дороже революции? Ну-ка, гони эту сволочь на обменный пункт! За каждого возьмем по сто лимонов!
Благодаря этому приказу в прессе за генералом закрепилось звание «прагматика».
Покажется неправдоподобным, но первый штурм «Бельмонда» был отбит. Крымская вохра отеля оказалась хорошо натренированной для отражения взбунтовавшихся дикарей. Хуразиты двигались к отелю не спеша, как бы растягивая удовольствие, постреливая по светящемуся в ночи глобусу на башне, останавливаясь помочиться возле скульптур или навалить кучу в клумбу, однако на открытом пространстве между парком и отелем, когда они строились, чтобы с воем «Хуррафф Хуразу!» броситься в атаку, крымчане забросали их гранатами со слезоточивым газом, а растерявшихся и сбившихся в кучу чертей стали поджаривать при помощи специальных антидикарских огнеметов. Делалось это в соответствии с требованиями школы отельного сервиса, то есть по-английски и в сослагательном наклонении: Wouldn’t you mind, savages, if we try something hot on you?[110]
Уцелевшие повстанцы попытались удрать, но в тыл им ударил вовремя прибывший с моря объединенный отряд отечественного бизнеса, а именно ООО «Природа» вкупе с «Шоколадом и прочее». Эти уже обходились без сослагательного наклонения, а просто крыли духов матом и автоматными очередями.
Так погибло целиком передовое подразделение Уссала Ассхолова. Историческое событие, которого так жаждали хуразиты, свершилось. В течение многих последующих веков судьба передового отряда приводилась в пример подрастающим поколениям как вдохновенный подвиг во имя Родины, Расы и Великих Богов. Маленькая информация для заинтересованных лиц: рабы Ассхолова уцелели и были переправлены в один из баров отеля на поправку.
Увы, на этом в ту ночь все не кончилось. Из глубины острова Кубарь, где давно уже существовало фактически независимое дикарское царство, к побережью катили все новые полки боевиков. Плохо вооруженные и окончательно разложившиеся под влиянием рыночных отношений гарнизоны регулярной армии распадались под ударами. Казачество спонтанно вооружалось, но толку от этого хаоса было мало. Хуразиты захватывали сторожевые хутора и тысячами гнали население вперед в качестве живого щита.
Революционск-Имперск горел. Правительственные здания, хотя и не были еще взяты (генерал Кашам врал), находились под непрерывным минометным огнем. Флот отошел от стенок и встал посередине залива. Без приказа из Москвы он не собирался обстреливать бандитов, однако приказа не поступало. Кремль еще не выработал своей концепции в отношении «этнических недоразумений на Кукушкиных островах».
Губернатор Скопцо-внук, успевший все-таки на краденой «Газели» добраться до своей канцелярии, рыдал в трубку телефона. Дежурный кремлевский экскурсовод недоумевал:
– Вас плохо слышно. Почему вы смеетесь?
– Я не смеюсь, я плачу! – кричал Скопцо-внук. – Ельцина позовите!
– Президент в отпуске, – сухо отвечал дежурный.
– Мы погибаем! Архипелаг в огне! – снова рыдал Внук.
Дежурный пришел в раздражение:
– Послушайте, Федот Федотович, позвоните-ка нам из «Бельмонда». Там все-таки нормальная связь.
– Из «Бельмонда»? Ха-ха, «Бельмонд» окружен, он под обстрелом!
Тут наконец кремлевский дежурный заволновался: что-то личное, очевидно, было у него в «Бельмонде». Связь сразу улучшилась. Стали соединять с силовыми министерствами. Там, к сожалению, все было как всегда: кто-то дремал, кто-то орал, кто-то раздражался. Один чин даже спросил: «А разве эти острова наши, а не английские?» Все звучали как спросонья, а ведь это на архипелаге была ночь, в Москве же, за двенадцать часовых поясов, можно предполагать, было утро.
Наконец определились. Ждите помощь. В Мурманске батальон морской пехоты выразил желание навести порядок на Кукушкиных островах. Всего один батальон? Это не простой батальон, это непобедимый. Лучшее, чем располагаем на данный момент. Так, запишите: марины вылетают послезавтра рейсом «Кукушкиных крыльев». Оплату билетов вы берете на себя.
– Какую оплату? – завопил тут губернатор, как будто к нему в штаны уже хуразит с ржавым ножом пробирается. – Вы понимаете, о чем вы говорите? Мы гибнем, товарищи кремлевские трутни!
Последовало молчание, затем совершенно другой голос, сухой и властный, произнес:
– Оплату батальона возьмет на себя отель «Бельмонд»!
При всем своем сатанинском величии Очарчирий Восемнадцатый Заведоморожденный любил СМИ. На каждом включении эфира погибающий народ архипелага и отдыхающий народ остального мира видел Верховного Колдуна в его дворце на Шабаргэ сидящим на троне в окружении телекамер. За троном стояли закованные русские рабыни. Временами по их обнаженным телам прогуливался кнут. Рейтинг этих программ был высок. Позднее рассказывали, что в Америке многие телезрители переключались с бейсбола на «Бунт в России». Многие, правда, думали, что идет неплохой голливудский сериал.
В этот раз Очарчирий много говорил о погибшем передовом подразделении Уссала Ассхолова. Он воздавал должное его героизму и самоотверженности и возлагал вину на сионистский заговор буржуазных наймитов. Русские алкоголики так воевать не могут. В спины нашим юношам стреляли буржуазные евреи МОССАДа. Иным обозревателям, в частности Евгению Киселеву и Кристине Аманпур, пришло в голову, что он неспроста так много говорит об ассхоловцах. Похоже, что он хочет подорвать авторитет генерала Кашама, этого бывшего московского партийца не совсем чистого хуразитского происхождения. Комментаторы волновались, не зреют ли зерна раздора среди вождей восстания?
Один из комментаторов спросил, каковы конечные цели движения. Очарчирий обжег его взглядом, но потом, вспомнив об американских правилах, улыбнулся. Мы собираемся разрушить Российскую Федерацию. Да хватит ли у вас бойцов? – вопросил простодушный. Очарчирий охотно пояснил: каждый хуразит по своей огневой силе – в прямом и переносном смысле – равен пятистам русским олухам. Из этого расчета у нас бойцов достаточно.
Вдруг произошел скандал. Какой-то петербуржец из молодых да ранних небрежно поинтересовался: правда ли, что весь сыр-бор разгорелся из-за десяти «бильярдов», которые Артемий Артемьевич Горизонтов отказался положить на алтарь Хуразу?
Такого раньше не случалось: всемогущий Очарчирий ответил вопросом на вопрос. Откуда у вас эти сведения провокационного, сукин сын, характера? Юнец в галстучке селедочкой хмыкнул. Из кругов, близких к администрации.
Низко, вулканно, со страшными вспышками разящих глаз, с пузырящейся слюной, Верховный Колдун завопил:
– Это Скопцо! Это его стиль! Кого может избрать ничтожный народ, если не самое большое ничтожество?! Холуй кремлевских холуев хочет устроить и здесь, как в презренной Москве, войну компроматов! Воины Хуразу ответят на это войной тесаков! А когда ко мне приведут на веревке Скопцо, я съем его печень!
После каждой встречи с вождем на экранах обычно появлялся глава хуразитского агитпропа, кандидат диамата Овло Опой, который гордился быстро прилепившейся к нему кличкой «Анчачский Геббельс». В этот раз он разъяснил, что съедение печени надо понимать фигурально как метафору священной непримиримости хуразитов. Позже, когда эпизоды съедения печени у еще живого врага, нередко прямо на поле боя, стали проникать и на западное телевидение, Овло Опой применил другое оружие: испепеляющий страх. Да, наши воины возродили этот гордый древний обычай, и пусть об этом знают наши враги!
Интересно, как быстро приспосабливаются люди к самым невероятным поворотам так называемой реальности. Даже персонажам книг не всегда удается продемонстрировать такую гибкость в отношении новых парадигм, выражаясь языком современной конфликтологии. Еще вчера отель «Бельмонд» представлял собой идеально отлаженный институт сервиса, в котором как бы воплощались лучшие идеи Ренессанса, всей школы европейского либерализма, что оказывает себя во всех сферах, начиная с сервировки завтраков и кончая вкуснейшей шоколадкой, которую вы находите на своем ночном столике перед отходом ко сну. Ну, конечно, даже и в этом отеле существовала процедура, своей неумолимостью напоминавшая мрачные времена инквизиции, – мы имеем в виду процедуру окончательного расчета, так называемый checking out, – однако, согласитесь, господа, даже эта процедура напоминала времена насилия над личностью лишь отдаленно, лишь чуть-чуть, а тем, у кого кредит в порядке, или тем, за кого платят другие, вообще можно было не волноваться.
И что же, приходит какое-нибудь невероятное событие, и отель на ваших глазах превращается в осажденную крепость. Обслуга, которая еще вчера бесшумно скользила по помещениям и с восхищением приветствовала постояльцев, сегодня, обмотанная пулеметными лентами, топает по коридорам – винтовка в одной руке, связка гранат в другой. Гости из тех, что еще держатся на ногах после двух недель Месячника Островов российских, получают в подвале мешки с песком и тащат их по лестницам (лифты, конечно, отключены) в свои номера, чтобы заложить стильные окна и превратить будуары в долговременные огневые точки. Все различия в статусе теперь отменены: нет ни люксов, ни ординаров, ни клиентов, ни обслуги – все осажденные.
Любопытно отметить еще одну деталь: состояние духа. До нападения дикарей в «Бельмонде», особенно в деловых кругах, начинало возникать раздраженное томление. Месячник, не дотянув и до середины, уже изжил самое себя. Даже патриотические банкеты Жиганькова стали отрыгиваться горьким похмельем. Проливалась большая блатная слеза: песни все перепеты, а денег никто не дает. У западных же гостей на лицах все чаще можно было заметить саркастические улыбки: контракты никто не подписывает и все смотрят со странным тягучим ожиданием – словом, русские в своем репертуаре. Иные буржуазы уже начинали паковаться в отъезд.
И вдруг все переменилось, как будто привычный прокисший кислород заменили неведомым энергетическим составом. Опасность, близость безжалостного врага странным образом вызвали не панику, а какое-то труднообъяснимое вдохновение, решимость, огоньки в глазах. Вообще-то состояние осажденности – это звездный час больших международных отелей; это было замечено и блестящими писателями сороковых годов. Конечно, такой подъем долго держаться не может, рядом с ним неизбежно начинает нарастать отчаяние. Тонкая мембрана может прорваться в любой момент. «Пока что держимся», – записал в своем блокноте Ваксино, хотел проставить число и час, но передумал: хронология в такой ситуации кажется абсурдом.
Терраса его номера висела прямо над парком. Именно оттуда, из парка, могла появиться вторая волна хуразитов. За мешками с песком сидел в ожидании московский крутой народ, ради такого дела забывший о собственных разборках. Здесь были «канальи» во главе с Гореликом и «шоколадники» под командой Налима, все очень хорошо вооруженные. Лучше не спрашивать, откуда взялось оружие. Ответа никто не даст. Командовал объединенным отрядом, разумеется, Никодим Вертолетчик. Пользуясь затишьем, он устанавливал на треноге какую-то небольшую трубу, похожую на любительский телескоп. В ответ на вопрос Ваксино, что, мол, за штука такая, Вертолетчик сказал:
– Сам точно не знаю, Аполлинарьич, – то ли СПУРО, то ли СТУРО, а может быть, и ЧТЮП. Признаюсь вам, хоть вы и не спрашиваете: это мне друг подарил из оборонки. Возьми, говорит, Дима, пригодится на островах. Да что ты, говорю, акул, что ли, стрелять? А вот оказалось, что прав был Егор: сегодня мы ее и опробуем.
Этот деловой свойский тон обычно очень сдержанного парня, а также панибратское обращенье «Аполлинарьич» взбодрили старого сочинителя. Бодрили и огоньки сигарет, и хохмы, которыми обменивались «канальи» с «шоколадниками-тринитротолуольщиками», как будто никогда раньше и не бились друг с другом насмерть. Вдруг он услышал то, чему сначала не мог и поверить. Артемий Артемьевич, всемогущий олигарх, отвел в сторону непутевого Горелика.
– Слава, давай договоримся: не зови меня больше Налимом, а?
– А как же, если не Налимом, Налим? – с понтом изумился Славка.
Олигарх по-пацански зашептал:
– Давай так, Слава: мы вас не будем «канальями» называть, а вы забудете Налима, лады? Ну ты же видишь, перерос я Налима – разве нет? Знаешь, я боюсь, Мила Штраух услышит, будет разочарована. Зови меня просто Артемом – ну, по-революционному, договорились?
Хоть я в этой главе не первое, а всего лишь третье лицо, а все-таки надо обрисовать диспозицию, решил Ваксино. Иначе потом будут упрекать в выдумках. Говновозов напишет что-нибудь вроде «Почтенный мэтр пытается щегольнуть батальными сценами, получается детский лепет». Впрочем, этого «потом» может и не быть. Ну что ж, тогда и Говновозову нечего будет сказать.
Итак, «Бельмонд» был осажден со всех сторон. Всю ночь от Гвардейки, над которой стояло зарево пожарища, на прилегающие к парку холмы выдвигались все новые отряды хуразитов. Они не скрывались, напротив, – шли с факелами и жгли костры вокруг подвешенных к столбам пленников: тактика тотального устрашения.
Искусно действовали электронные саботажники дикарей. Телевизоры в отеле то и дело начинали расплываться какими-то мрачными пятнами, из которых выплывали страшные рожи или сцены пыток, чаще всего на мужских гениталиях. В телефонные разговоры, как сетевые, так и сотовые, то и дело врывались голоса с характерным дикарским булькающим акцентом. «Отрежем и свиньям бросим!» – вопили они все на ту же свою излюбленную тему. В Интернете, однако, они старались выглядеть посолиднее. Там появилось множество повстанческих сайтов: «Хуррафф Хуразу!», «Шабаргэ, взгляд в будущее», «Очарчирий Заведоморожденный, герой народа» и т. п. На них шли гладко написанные в стиле марксо-ленинского философского фака МГУ восьмидесятых годов тексты о сионизме, об ублюдочности русского этноса, о поедании печени врага как проявлении возвышающего культурного мифа. Агитпроп Овла Опоя работал на победу.
В общем, положение было хуже губернаторского, даже учитывая тот факт, что губернатора в это время волокли на веревке по коридорам его любимого здания, бывшего обкома КПСС, в подвал, где он ни разу до этого не был.
Ребята на ваксиновской террасе, однако, не унывали. Всем нравилось называть Налима Артемом. Ну, скажем: «Посмотри-ка, на… направо, Артем, нет-нет, на… налево, Артем!» Хохотали. Как ни странно, обе враждующие группировки были довольны, что составили общий отряд. Борька Клопов, Равилька Шамашедшин, Лёлик Телескопов и Василиск Бром (все, между прочим, полубратья по Серафиме Игнатьевне) вспоминали детские шалости. Вот было время, пацаны! За пачку жвачки можно было ялик купить! Юрка Эссесер нашел общий язык с Эрни Эрнестовичем. Старый гангстер рассказывал ему о знаменитом ограблении почтового экспресса в шестидесятые годы сего века. Даже Вера Верхарновна, уж на что молчунья по профессии, делилась с княжной и Юлью Лаской воспоминаниями о своем безоблачном детстве в солидной брюссельской малине.
Между тем Славка и Герка изучали инструкцию по пользованию безобидным телескопчиком на треноге и тоже делали это без «звериной серьезности», постоянно обращаясь с вопросами к старому сочинителю:
– Стас, а Стас, как мастер Великого-Могучего-Правдивого-Свободного, можешь расшифровать нам акроним СТУРО?
Старик с притворной суровостью предполагал:
– Сверхточная установка реактивного огня, так, что ли? – И попадал в цель.
Ребята умирали:
– Ну а вот это место в инструкции как прикажешь понимать: «Краткосрочным, но сильным приложением давления привести в действие»?
Ваксино и это расшифровывал:
– Надо нажать.
Ребята почему-то от слова «нажать» просто отпадали.
Один лишь Никодим Дулин не принимал участия в светской жизни. Во-первых, он все еще не мог вычеркнуть из памяти злодейского нападения на клуб «Баграм». Позже разберемся, е-бэ-же, говорил он себе. Без разборки все-таки баланса не составишь, е-бэ-же, если говорить попросту. Во-вторых, он внимательно следил за склонами холмов сквозь прибор ночного видения, который, к счастью, обнаружил в своем багаже. Предрассветное свечение уже начинало распространяться над гребнем гор, когда он сказал:
– Для общего сведения, дамы и господа. Духи подвезли установку «Град».
На вершине одного из холмов, по прямой километрах в двух, уже видны были пятнистые фигурки, копошившиеся вокруг темной массы грозного оружия. Дима, конечно, понимал, что именно после выступления «Града» начнется штурм.
– Славк, Герк, как там у вас, разобрались? – осторожно спросил он.
Молодые люди по очереди смотрели в маленькую трубочку, тоже весьма напоминавшую деталь любительского телескопа. Крестик прицела некоторое время еще колебался, потом застыл.
– Мы готовы, – бойко ответили новоявленные стуровцы.
– Огонь! – скомандовал Вертолетчик.
Уши зажимать не требовалось: СТУРО была почти бесшумным агрегатом. Славка произвел «краткосрочное, но сильное приложение давления». Снаряд ушел.
Всем показалось, что он летел довольно долго, во всяком случае, все видели его удаляющуюся раскаленную задницу. Что касается дикарей на холме, им, очевидно, показалось, что огненная точка летит к ним слишком быстро. Во всяком случае, никто не успел отбежать в сторону. Снаряд угодил в самую сердцевину «Града» и разнес его на куски, вызвав сильнейший взрыв.
– Вот так дулю ты им припас, Дима Дулин! – восторженно крикнул Юрка Эссесер.
– Браво, мальчик! – воскликнули дамы.
Из верхних окон отеля послышались крики «Ура!». Засевшие там защитники, как оказалось, внимательно наблюдали за подготовкой телескопчика СТУРО. Налим-Артем молча переглянулся со своим штабом. Они, конечно, понимали, что «дуля» в других обстоятельствах с таким же успехом могла найти и другую цель.
Очередной афронт, очевидно, взъярил хуразитов. Жертва, казалось, уже загнанная и почти задранная, ударила копытом по зубам. В предутренних сумерках вся округа замелькала огоньками выстрелов. Видно было, как кое-где бандиты выскакивали из укрытий, чтобы нестись в атаку. Отель теперь молчал. Вскоре, однако, и «духи» затихли и залегли: командирам, должно быть, удалось утихомирить бесноватых. На одном из холмов стали двигаться густые кусты, то есть замаскированная техника.
– Интересно, откуда у банды «Грады» и прочее? – спросил, ни к кому не обращаясь, Ваксино.
– Спроси об этом в местных гарнизонах, Аполлинарьич, – сказал Никодим.
Вдруг Артемий Артемьевич (будем все-таки иногда называть его таким образом, ну хотя бы в такие минуты, когда он говорит по своему сверхнакрученному мобильнику) оторвался от своего аппаратика и сказал совсем по-налимовски:
– Пацаны, верьте не верьте, но я с флотом договорился чисто конкретно!
Не веря своим ушам, все обратили взоры к бухте. Эскадра, авианесущий БПЛК и три десантных судна, не считая мелочи, была уже освещена первыми лучами встающего из-за Святоша солнца. Здешние моряки всегда презрительно подчеркивали, что не имеют никакого отношения к делишкам архипелага. Неужели сейчас они решили выступить против повстанцев?
Артем с поблескивающими временным безумием бериевскими пенснятами рассказывал, что ему удалось найти общий язык с контр-адмиралом Шмалевичем. Через час они задействуют вертолеты. Затем эскадра начнет прицельный обстрел холмов. Вокруг отеля будет создано огненное кольцо. Даже десант согласился принять участие в операции. Защита Месячника Островов российских – дело святое, верно, пацаны? За все придется отстегнуть всего сто лимонов. Семьдесят берет на себя «Шоколад», тридцать, надеемся, покроет «Природа». Лады? Началось обсуждение. Не так уж много, ребята. Нет-нет, не так уж много. Много, но не очень. Много, но терпимо. Ну и так далее.
Вообще, продолжал АА, положение у нас хоть и серьезное, но не безнадежное. На «Царской вилле» вчера было хуже – шучу, шучу! Вечером приземлятся два «Муромца» с мурманчанами. С ними тоже удалось согласовать все детали. Покрываем на тех же условиях, Горелик, – лады? Прямо из самолетов они выдвинутся в город и начнут вышибать Хуразу – из тех, кто не разобрался в ленинской национальной политике, шучу, шучу! В общем, это подразделение, как известно, проигрывать бои не обучено.
Теперь текущая ситуация. Первый шок позади. Казачество приходит в себя. Отряд сторожевого хутора Кочет отбил у дикарей здание обкома, освобожден губернатор Скопцо-внук. Толку от этого говнюка мало, но важен сам факт. Видите, все не так уж плохо, а самое главное, мы теперь вместе – правда ведь, правда? – к черту, забудем наши распри, вместе давайте строить и «Нерушимость», и «Экочудо», бывший комсомол вместе с бывшей интеллигенцией – верно? – вот они, рыцари чести новой России, ведь можем же вместе сражаться, ведь можем же!
Одна только мысль не дает мне покоя, Слава, Гера, Мариночка, все присутствующие и особенно наш сочинитель, уважаемый Стас Ваксино, он же Влас Ваксаков, писатель земли русской, – не удивляйтесь, что знаю вас, как мне вас не знать, ведь я же давно перерос, перерос, мальчики и девочки, того дурацкого Налима-то из первой главы-то-то-то…
Тут АА задергался в странном, с заглотами слюны, хохоте. «Канальи» переглянулись с «шоколадниками»: неужели поехал Налим? Спокойно, показал рукой Слава и подсел к олигарху.
– Какая мысль тебе не дает покоя, Артем? Что тебя гложет?
АА с благодарностью взглянул на Горелика и сформулировал мысль:
– Где Людмила Штраух? Где она, без которой уже не могу? Кто мне скажет?
Слава повернулся к Василиску Брому, который, почти обнаженный, словно Геркулес, нянчил в руках свою палицу – гранатомет «Сокол»:
– Бром, где Милок, ты же должен знать.
– Славк, что ты, конечно, знаю, не все, но знаю, – кивнул Василиск. – Барышня Штраух вчерась пошедши на встречу со своими одноклассницами из Питера. С тех пор ее не видамши.
Приободрившийся было при виде Брома АА снова потек:
– Ведь это же не женщина, а мираж, братаны! А я ее столько времени уже не вижу! Где, где, где Людмила Штраух?
Все тут повернулись к Ваксино, все бойцы террасы, включая автоматчиц Маринку и Юлью, включая и сына его Дельфина, который умудрился вытащить из «уголка обороны» частично распиленный пулемет «максим» и превратил его в deus ex machina[111] для стрельбы, включая и трех сес-тер О, которые за плечами бойцов, по примеру аристократок Петрограда 1914-го, щипали корпию. Тут уж пришлось старому обманщику хотя бы на минуту выйти из своей роли отпускника. Он показал на дальнее крыло отеля. Там из окон десятого этажа махали несколько нежных ручек, светились румянцем еще почти нежные личики.
– Вот он, весь цвет несостоявшегося выпуска тысяча девятьсот восемьдесят девятого года сто пятой школы Нарвского района! – продемонстрировал сочинитель и искоса взглянул на Славу.
Тот вместе со всеми смотрел вверх на девушек. Среди них были и два знакомых ему лица – милая Никитина и Роза Мухаметшина. Не было только лица, которое он столько лет надеялся увидеть. Да и надеялся ли еще?
– Милок! – вскричал АА, узнавая свой цветок среди «всего цвета». – Ты видишь меня? Ты видишь, мы бьемся за вашу и нашу свободу! Родная моя, утонченная!
– Это все? – невозмутимо обратился Слава к своему литродителю. – Стас, ты уверен?
В это время донеслись крики девушек:
– Слава Горелик! У нас для вас сюрприз! – Часть из них побежала куда-то в глубину, оставшиеся продолжали кричать: – Сюрприз! Сюрприз!
До сюрприза оставалось несколько секунд, когда сильнейший взрыв поднял в воздух срединную секцию отеля. Не веря своим глазам, с террасы смотрели, как вылетают из разорванных окон людские тела, как дым и огонь поднимаются бешено клубящимся облаком и в нем рассыпаются и низвергаются столетние стены «Бельмонда». Не прошло и двух минут, как в середине отеля образовался зияющий провал. От дикого растряса пол террасы ваксиновского люкса пошел трещинами. Дальнее крыло, в котором только что столь жизнерадостно щебетали девушки, было окутано дымом, на всех этажах полыхали пожары. Девушки исчезли.
За секунду до взрыва Наташа Светлякова бежала по коридору туда, куда ее влекли Никитина и Мухаметшина.
– Сюрприз! Сюрприз! – радостно восклицали одноклассницы.
Через несколько минут после взрыва она очнулась одна в частично развороченной комнате. Вокруг ни души. Пол засыпан стеклом и обломками кирпича. В провалах стен гудит бешеный огонь. Она подползла к двери, подтянулась на ручке, попыталась выскочить, но перекошенная дверь не поддавалась ее толчкам.
– Милка! Нинка! – завизжала наша несчастная героиня. – На помощь, люди! Фамю, Абрашка, Стас Аполлинариевич, куда вы все провалились?! Когда нужно, вас нету!
Ответа не было. Из разбитых окон сквозь дым и пыль несся какой-то приближающийся вой. Она почему-то успокоилась, паника прошла, страха как не бывало.
– Это пиздец, – пробормотала она и вспомнила, как ту же самую емкую фразу она произнесла, когда завуч застукала их, семиклассниц, за курением в школьной уборной. Хихикнула. Одернула себя. Принимайте гибель с должным драматизмом, барышня!
Дверь вдруг легко отворилась, и в разрушенную комнату (это, кажется, была подсобка кафе «Астролябия») тоже с должным триумфом вошел Ильич Гватемала. Он был в длинном до пят пончо. На плечах его плясали бесенята огня. Длинные седые волосы развевались, хотя в комнате не было никакого ветра.
– О амор минья, я пришел тебя спасти! – провозгласил он на манер героев циклопического реализма. – Вокруг все уничтожено, иди со мной!
– Гватемала! – Она отстранилась. – В тебе просвечивает неживое.
– Знаю! – яростно прошипел он. – Но если ты пойдешь со мной, оно рассеется, отлетит: ведь я живу в тебе вместе с текстами моих романов.
– Пошел бы ты к черту, Гватемала, – слабо прошептала она.
– Я не хочу к нему! – взревел он. – Я должен спасти тебя и себя!
– Мне совсем другой нужен. – Она в отчаянии заплакала.
– Его нет! Валяется с простреленной башкой! Печень его жрет хуразит! – Он взмахнул своим пончо и закрутил в него целиком всю Наташу-Какашу. И с этим она исчезла навсегда, во всяком случае, из «малого романа» о Кукушкиных островах. Тот, о ком так нагло соврал революционный романист, Мстислав Игоревич Горелик, стоял на балюстраде террасы. Перед ним над дымной воронкой ребром торчала странным образом уцелевшая переборка фасадной стены. По ней можно было достичь дальнего крыла, теперь отделенного от основного корпуса руинами взорванной секции. Можно было бы достичь, если бы дело происходило в кино, а не в прозе. В прозе вообще-то у героев дрожат поджилки, если им предстоит пройти полсотни метров по узкой переборке над убийственной пропастью с торчащей арматурой и с воплями погибающих в огне. Есть, разумеется, и исключения. К ним относятся те, кто рожден кесаревым сечением. Славка как раз был из этого числа, если помнит читатель. У него было атрофировано чувство страха, и он об этом знал. Во многих обстоятельствах своей не тихой жизни он внушал себе: это опасно, не дури! Сейчас он забыл об этом увещевании. Ему надо было обязательно добраться до полуразрушенной части здания, откуда только что к нему неслись крики «Сюрприз! Сюрприз!».
– Димк, у тебя случайно нет десантного троса? – спросил он Вертолетчика.
– Как раз случайно есть один комплект, – ответил дальновидный «афганец». Через минуту он уже закрепил один конец троса вокруг торса одного из атлантов, поддерживающих здешнюю архитектуру.
Пока Славка, растягивая трос, будет проходить по гребешку стенной переборки, расскажем, что происходило в это время на подступах к «Бельмонду».
После взрыва, устроенного в бельевой отеля двумя прачками, фанатичками Хуразу, началось массированное наступление с холмов. Впереди своих колонн боевики гнали толпы гражданского населения Гвардейки, в основном женщин пожилого возраста. Продвигаясь, бесы вели густой автоматный и гранатометный огонь в буквальном смысле из-под юбок несчастных старух. Впоследствии этот штурм не без восхищения изучали в университетах Европы и Прибалтики. Защитники отеля были загнаны в тупик. Гуманистические предрассудки не позволяли им стрелять в женщин. Остроумное решение командира Кашама позволило ему вновь укрепить свой авторитет в правящих кругах Очарчирии.
Крутые ребята «Природы» и «Шоколада», матерясь в адрес не столько дикарей, сколь в свой собственный, залегли за мешками с песком. Оставалось только ждать, когда бесы отбросят свой «живой щит» и устремятся внутрь на разграбление отеля. Тогда хотя бы можно будет пустить в ход ручные гранаты. СТУРО на первых порах исправно уничтожал идущие за людской массой бэтээры, но в конце концов и сам был подбит, вернее, разнесен на куски крупнокалиберной разрывной пулей.
Атакующая масса уже текла через парк, когда в одном из окон дальнего крыла появился Слава Горелик. Лучшую мишень, чем он в его белых штанах и белой рубахе, трудно было и найти.
– Славка, подожди, сейчас я тебя прикрою! – по-деловому крикнул Вертолетчик.
Чем безнадежнее становилась обстановка, тем больше он активизировался, впадая в опьянение боем сродни тому, что испытывали защитники Шевардинского редута в «В. и М.». С профессиональной ловкостью он подвесил над зияющим кратером одну за другой три дымовые шутихи. Сквозь этот дым Славка был виден только как размытое белое пятно, а ползущая впереди него тоненькая женская фигурка проявилась из мрака только уже в непосредственной близости от террасы.
– Неужели он нашел ее? – весь сморщился Стас Ваксино. – Можем ли мы себе позволить подобные трюки?
Женщина свалилась в глубь террасы прямо в руки бойцов. За ней спрыгнул и Славка.
– Налимчик! Где мой Налимчик? Он жив? – истерически верещал девичий голосок. Это была, разумеется, Штраух. Через секунду она уже была в объятиях любимого. Героический АА рыдал.
– Славка, Славочка, мы теперь с тобой братья навеки! – вопил он сквозь рыдания, не отдавая себе отчета в том, что вечное братство может оборваться через минуту.
– Это было нетрудно, – буркнул Горелик, подобрал какой-то ствол и прилег к смотровой щели между мешками. Стас Аполлинариевич с грустью смотрел на затылок и плечи своего «литературного детища». Он догадывался, что произошло, но не хотел себе в этом признаться.
Между тем к свисту пуль и разрывам гранат прибавился какой-то странный звук, похожий на бешеные кастаньеты. Это клацали зубами врывающиеся в первый этаж отеля дикари.
– Что теперь будем делать, орлы?! – как пьяный, завопил Вертолетчик. – Аполлинарьич, слово за тобой!
– Будем пробиваться к аэропорту! – с неожиданной для него самого решимостью выкрикнул старик. В одном из разбитых окон мелькнуло отражение его некоторых частей: выпрямившиеся плечи, обгоревшие усы, кулак с выставленным указательным пальцем. Ясно было, что он не собирается расставаться со своими персонажами.
Быстро сформировалась группа эвакуации. Все ощетинились оружием – и мужчины, и женщины, – но женщин все-таки постарались засунуть в середину отряда.
– Не спешить, не суетиться, всем держаться вместе! – командовал романист. – В момент бешеного ускорения сюжета мы включаем прием замедления, иначе получится полная размазня!
Так они, участники парада персонажей, плотной группой стали продвигаться в глубь горящего и гудящего «Бельмонда». Хуразиты, уже нагруженные награбленным, натыкаясь на них, тут же расставались со своей добычей, а заодно и со всеми другими предметами этого мира. Уцелевшие омоновцы и вохра отеля присоединялись к отряду. Уже внизу, в главном фойе, они увидели двух аристократов физического труда – графа Воронцоффа и князя Оладу. Из-за стойки бара те окатывали дикарей струями огнетушителей. Сильно увеличившийся, хотя и основательно израненный отряд вывалился из отеля. В последний момент к нему присоединился самый периферийный персонаж нашей истории, контрактор Маллиган со своим другом Финнеганом на руках. Честь и хвала этому вирджинскому джентльмену: с его плеча на плечо папы Ваксино перепрыгнул один из основных героев – кот Онегин!
Вокруг уже стояли патрули хуразитской гвардии. Стойкости этих мужиков приходится удивиться. Как им хотелось присоединиться к разгулявшимся сотоварищам, расстреливать или лучше резать захваченных крымчан, включиться в массовое изнасилование иностранок! Нет, ради родины, ради революции они должны были нести вахту вокруг буржуазного капища, а не внутри. Одно лишь утешало – усиленное снабжение стручками «ксиво», которые как раз и способствовали революционному вдохновению.
– Замедление, братаны! – гаркнул Вертолетчик. – Слушайте деда Ваксино, спешка бывает только в кино! – За плечами у профессионала войны теперь наблюдалась объемистая канистра, в руках была большая труба вроде той, которой в Америке сдувают опавшие листья. За пальмами виднелось несколько стоящих хуразитских грузовиков «Урал». Туда-то и направилась неторопливой трусцой вся наша группа. Незнакомые с принципом замедления патрульные идиотически бросились со своими автоматами. В этот момент Дима как раз и пустил из своей трубы по всему пространству неопровержимый веер огня. Дальнейшее отдаем воображению читателей.
Через полчаса два «Урала» с нашими людьми и животными среди грохота разрывов въехали на летное поле аэропорта Революционск-Имперск. Еще через десять минут после неторопливого, но жестокого боя наши стали вваливаться в стоявший под парами суперджет «Горизонт». Последним втащили за ноги полубесчувственное тело олигарха. Он гладил что-то телесное, думая, что это Милок, но это было то, что его втащило, – железная конечность Василиска Брома.
– Куда летим? – поинтересовался командир корабля.
– В Сибирь! – скомандовал печальный, но непримиримый Слава Горелик.
Отправив народ и кота, старик Ваксино пешком, притворяясь нищим инвалидом, направился в город. На его глазах история вдруг развернулась на сто восемьдесят градусов и погнала всю шелуху погрома в обратную сторону. Мурманчане одним ударом вышвырнули нажратую стручками банду из развалин «Бельмонда». Казачья армия на мотоциклах овладела городом и безжалостно расправилась с мародерами. Вертолеты кукушкинской эскадры прочесали холмы. Десант, в предчувствии приличного гонорара, отбил Гвардейку и взял в плен весь штаб и заложников «прагматика» Кашама. Очарчирия на острове Шабаргэ спешно объявила себя автономной областью многоуважаемой Российской Федерации.
Оставалось только взять дворец Очарчирия Восемнадцатого Заведоморожденного. На нем уже работала прилетевшая с двумя дозаправками в воздухе эскадрилья «Сухих». В мире тем временем росло движение в защиту свободолюбивого народа Хуразу, и это было явным признаком полного разгрома.
Ваксино ковылял по смрадным от трупов улицам, клянчил у солдат сигареты и все недоумевал: неужели вот так запросто все и кончится? Все так и кончилось бы, если бы не «творческий сон» нашего сочинителя. В какой-то момент он увидел посреди оскверненной площади полуразрушенный скульптурный комплекс, воздвигнутый в свое время для увековечивания боевых подвигов Федота Скопцо-деда. Там на дне бронзовой тачанки валялась шинель. Ваксино воспринял это как приглашение ко сну и тут же им воспользовался. Меньше всего он думал, что увидит во сне другой вариант завершения кровавой драмы.
Озверев от приближения конца, Очарчирий-Вакапутов с последним взводом своих пожирателей печени захватил родильный дом и предъявил ультиматум Кремлю. «Каждая матка, а их у нас под контролем восемьсот пятьдесят (соврал в два раза!), будет подвергнута кесареву сечению, если немедленно не прекратите боевых действий против свободолюбивого народа Хуразу!»
Кремль, которому предстояли очередные выборы, немедленно капитулировал. Генпрокуратура в срочном порядке реабилитировала весь штаб Кашама. Мастера военных предательств во главе с генералом Гусем вылетели на архипелаг. Была образована согласительная комиссия из находящихся на островах думцев. Пред Шкандыба, голова Жиганьков, деп Дубастый, нар. арт. Саблезубов вместе с Гусем и в сопровождении губернатора Скопцо-внука, начисто забывшего о беседах в подвале обкома, а также извечного оппортуниста Ворр-Ошилло, отправились в роддом к товарищу Заведоморожденному (каламбур тут возникает сам по себе, и мы за него не несем никакой ответственности) и там под вопли рожениц подписали соглашение о разделе сфер влияния и о направлении финансовых потоков. После этого выпили все запасы акушерского спирта, захорошели и хором спели «старую песню о главном»:
Открой нам, Отчизна, секреты свои,
Военную тайну открой ненароком,
И так же, как в детстве, меня напои
Грейпфрутовым соком, грейпфрутовым соком!
Десанту, который к этому времени уже занял первый этаж роддома и готовился повязать всю банду, оставалось только смотреть на проплывающее мимо бухое идолище и на ухмыляющихся зверей, каждый из которых гнал перед собой излюбленный «щит» в виде готовой разродиться русской бабы.
Ваксино очнулся. Над ним плыли кровавые облака. Где-то неподалеку гремела песня, напомнившая ему тысяча девятьсот пятьдесят третий год, студенческую каторгу в артиллерийской бригаде Приволжского военного округа. «Над курганами горбатыми, над речными перекатами, под разрывами гранатными песня ласточкой летит!» Вместо ласточек под облаками кружили стервятники. Откуда они прилетели с такой оперативностью? Быть может, почувствовали запах мертвечины и явились с Галапагосских островов? Почему-то он никак не мог вспомнить русского слова «стервятники» – вертелось только английское «валчурс». Нужно пошевелить рукой или ногой, иначе они примут меня за труп и опустятся всей стаей. Ни ноги, ни руки не двигались, он был распростерт на дне тачанки под стаей «валчурс». Надо хоть голову поднять. Голова как будто вросла в прокисшую бронзу скульптуры. Вдруг кто-то совсем близко отрыгнул водкой с пивом. Кто-то произнес за его головой с прогорклым смешком:
– А вот еще один жмурик лежит в коляске. – Кто-то еще приблизился, бренча железом. – Да это наш лежит, пенсионер. – Шаги отдалились. Кто-то крикнул: – Серега, сбрось-ка нам упаковку «Туборга»!
От этого слова у Ваксино сразу пересохло во рту. Пиво – вот что вернет к жизни! Все вдруг пришло в движение: и руки, и ноги, и голова. Он сел, а потом и встал в своей тачанке, опираясь на бронзовое плечо героического, с чубом, пулеметчика. Перед его взором предстала обширная площадь с догорающими бронетранспортерами и разбросанными по всему пространству телами погибших. По площади бродили несколько мосластых длинноруких солдат далеко не первой молодости. С ног до головы они были обвешаны боевыми железками, потому и бренчали на каждом шагу. Время от времени кто-нибудь из них нагибался над трупом хуразита и делал резкое движение рукой; так в лесу опытные грибники снимают шапочку боровика. Увидев вставшего Ваксино, двое, что были поближе, расхохотались:
– Э, дед, да ты живой!
– Дайте пива! – прохрипел сочинитель.
Солдаты совсем зашлись от юмора.
– Во, дед, пива захотел!
Они подошли поближе.
Он увидел их глаза, и ему, даже после всех прелестей яви и сна, стало не по себе. Глаза не обещали пива. Вообще ничего не обещали, как ничего не обещают глаза птиц. Может, я еще сплю, понадеялся он. Напрасно; они протянули ему длинную банку. Во сне так не бывает, подумал он, щелкая язычком банки и глядя на вылетевший дымок. Начав пить, он убедился в реальности момента. После нескольких глотков он расслабился от пивного блаженства.
– Чем это вы тут занимаетесь, ребята? – спросил он.
– Ушки собираем, – сказали солдаты.
Тут он увидел, что на поясах у них и впрямь, словно связки грибов, висят еще кровоточащие уши с обвисшими пучками хуразитских волос.
– Обрезаете у людей уши?
– А зачем этим жмурикам уши?
– А вам они зачем?
– Мы спецназ, ты что, не понимаешь?
Он допил банку и заново стал укладываться в тачанку.
– Стой, дед! – сказали ему. – Ну-ка, выверни карманы!
Забрав все деньги, что вывалились из карманов, солдаты пошли прочь. Не желая упускать минуты пивного блаженства, он растянулся на дне бронзовой колымаги и смежил очи.
Через десять тысяч лет описанные выше события приобрели мифические и мрачно-героические очертания наподобие вагнеровского медного буханья. Почти полностью забылась некая этническая данность, именовавшаяся Россией. То же самое, по сути дела, произошло и с другими большими этносами, но только немного позже. Господствующей расой Земли с незапамятных времен стали хуразиты. Отсчет времени все еще велся по-старому, но никто его не связывал с Рождеством Христа. Древние культы, ислам, христианство, иудаизм были искоренены и забыты. Буддизм если и сохранился, то только на недоступных высотах Гималаев, где его анахореты влачили жалкое существование. Вообще все, что осталось от человечества, влачило жалкое существование. Неслыханные технологические достижения конца второго тысячелетия давно уже стали предметом археологии. Впрочем, какая еще там археология – никакой археологии не существовало. Диковинные штуки древности: ящички с экранами, клавиатуры, пеналы легкого металла с трудно объяснимыми каркасами внутри, арматуры гигантских малопонятных сооружений и развалы почти невесомых блестящих дисков – все это открывалось землянам тринадцатого миллениума только в результате геологических подвижек, землетрясений и извержений вулканов. Иной раз трещина земной коры с веками превращалась в какой-нибудь обширный каньон, и на одном из его берегов обнажались огромные стены с бесчисленными окнами, вернее, не с окнами, а с железными дырами, ибо стекло под землей растворялось, железо же стояло. В одном месте, кажется на берегу Миссисипи (ее сейчас называли Ссиссипимм), открылся перекресток даун-тауна. Слух прошел, что там даже сохранился какой-то мигающий фонарь, однако тут вмешался ВКО, после чего фонарь исчез и слух погас.
Человечество за эту огромную череду веков успело докатиться до низшего уровня деградации и там, на этом уровне, держалось не менее тысячи лет, только лишь не превращаясь в червей. На огромных пространствах суши забыто было даже колесо. Уцелевшие после бесчисленных эпидемий остатки племен перетаскивали волоком свои пожитки, спасаясь от странных мутантных животных. На море было немного лучше: там все-таки уцелело весло и косой парус, морские племена умудрялись как-то пасти стада дюгоней и растить более-менее здоровых детей.
Существовали, конечно, страшные замки, за стенами которых жила очарчирская иерархия. Оттуда временами выходили процессии на слонах. Они спускались в долины с целью набора добровольцев для человеческих жертвоприношений. Как проходила жизнь за стенами, никто не знает, и никаких свидетельств не сохранилось, за исключением Саморазворачивающегося Свитка Столетий. Вот там, если дунуть на него левой ноздрей, зажав правое ухо, открывалось нечто неожиданное. Оказывается, при дворе Верховного Колдуна существовал какой-то пыхтутель, с помощью которого ВК смотрел древние чудеса-видухи, в частности подвиги бессмертных. Ничто не помешает нам предположить, что в этих видухах среди сонмища врагов доблестных рыцарей Хуразу могли промелькнуть и герои одного романа, к написанию которого спящий имел самое прямое отношение.
Этот вещий спящий в какой-то безмоментный момент сна осознал, что начинается возрождение. Человеческая раса, даже в ее хуразитском варианте, очевидно, не может не начать все сначала. В начале тринадцатого тысячелетия вдруг возникла какая-то новая письменность. Сначала записывались только гласные звуки, получался сплошной вой. Потом стали корябать согласные, получалась птичья трескотня. Потом все смешалось, и вышла азбука. Стали выпускать газеты. Не будем вдаваться в подробности нового прогресса, скажем лишь, что к исходу миллениума началась эпоха, которую в некоторых ее чертах можно было сравнить с первым десятилетием нашего двадцатого века. Выплыло нечто напоминающее берега социалистической Албании, вдоль которых спящий когда-то плыл на югославском пароме с острова Корфу в Дубровник. Гигантские круглые доты с орудиями невероятных калибров. Потом появилось что-то еще более отдаленное; эскадры дымящих на полнеба нагромождений стали, над ними что-то летающее с сорока медленно вращающимися пропеллерами. Единое спиритуальное пространство стало проявлять тенденции к расколу. Страны Баальбека и Гамеды стали что-то замышлять самостоятельное, то есть против великого Хуразу. Это вносило в общество некую притягательную нервинку. Женщины гаремов перестали наращивать жирные ягодицы и начали играть во что-то вроде бадминтона. Вдруг вспыхнул пожар государственного байронизма. В поисках каучука три разные армии стали выжигать ту землю, где в наше время был Вьетнам. Весть о победе Хуразу была распространена по всему миру тысячами механических голубей.
Империя вновь вздыбилась во всем своем могуществе, когда в небе было замечено светящееся пятно. С каждым месяцем оно увеличивалось. До правящей элиты не сразу дошло, что оно приближается. Низы почему-то поняли это раньше. Возникло странное возбуждение сродни карнавалу. Власти пытались разгонять танцующие толпы, однако в толпах возникло убеждение, что поверхность превращается в шар, и от этого карнавал стал полностью неуправляемым.
Когда небесное пятно достигло размеров половины Луны, на Земле установилась сильнейшая жара. Забыв о высоких достижениях своей техники, люди стали впадать в первичный хуразитский мистицизм. Заговорили о том, что это возвращается Голова Хуразу. Она нацелилась на наши печени, смеялись люди, а поэтому надо пока танцевать и совокупляться. Стремительно возродилась культура стручков «ксиво».
Сильнейшая жара стояла недолго, вскоре она превратилась в испепеляющую жару. Люди расплавились, а потом испепелились, а потом снова расплавились уже в виде пепла. Вместе с ними расплавилась и вся сопутствующая биология. Запылала и вся Земля. Столкновения двух огненных тел не видел и не слышал никто, ибо не было никого, кто мог видеть и слышать. Таким образом, столкновение и сопутствующий шум вкупе с огнем произошли за пределами биологического существования, то есть как бы не осуществились, потому что кто же еще в таких обстоятельствах может вообразить объективную реальность?
С таким сновидением в творческом багаже космополитический сочинитель Ваксино, он же бывший «писатель земли русской Влас Ваксаков», возвращался домой в Вирджинию из поездки на Кукушкины острова своей родины РФ.