Для начала он выразил «любезнейшей Наталье Ардальоновне» свое глубокое восхищение ее творчеством. «Моим творчеством?» – удивилась мадам Горелик. Оказалось, что в кругах «научной элиты» (простим Огюсту Христофоровичу употребление плебейского слова) нарастает восхищение удивительными песнями Натальи Ардальоновны, в которых она с таким юмором и с такой грустью отражает наше непростое время. «Каково! – воскликнула будущая мать. – Славка, ты слышал? С таким юмором! С такой грустью! Наше непростое, соображаешь?!»
Однако, мягко продолжил Дартаньяк, при сложившихся обстоятельствах вам следует прекратить свои спорадические, но нередкие выступления в кафе и на квартирах бомонда (доктор был ревностным подписчиком журнала «Домовой»). Вообще, Наталья Ардальоновна, вам лучше было бы уехать из Москвы, а также не появляться в Париже и Нью-Йорке. Сохранить беременность вы сможете только при соблюдении строжайшего режима. Лучше всего было бы найти уединенное место с хорошим теплым климатом – ну, скажем, на Эгейских островах. Он улыбнулся: Деметра там взяла бы вас под свою опеку. Вот тут мы можем поаплодировать старому эскулапу!
«Да ведь мы же как раз дом купили на Родосе!» – всплеснула руками Наталья. Славка улыбнулся. Они еще ни разу не были в этом доме. Купили по фотографиям: белая вилла на пологом склоне восточного побережья, вдали видна скала с городком Линдос. Зачем покупали – не было ясно ни ему, ни ей, – разве лишь для того, чтобы выкупаться два-три раза в год в заливе Святого Павла, но вот оказалось – купили по делу; там новый Горелик появится. «Родос – это удобно, я буду часто к тебе прилетать», – сказал он жене.
Огюст Христофорович молча посмотрел на него, а затем положил указательный палец, опыту которого позавидовал бы любой из его собратьев, на край стола. «Месяца через два, молодые люди, вам придется прекратить интимные отношения». Доктор был известен суровым подходом к мужьям своих пациенток. Так или иначе, он считал мужчин сластолюбивыми виновниками тяжких изменений в женском организме, к коему питал не только профессиональную, но и лирическую слабость.
В конфиденциальной беседе он сухо объяснил господину Горелику, что положение не такое уж простое, чтобы не сказать серьезное. При существенной истонченности стенки матки у Натальи Ардальоновны наблюдается некоторая инфантильность родовых путей, а эта комбинация чревата… Огюст Христофорович не раз корил себя за склонность к этой фигуре речи. Чреватость какими-то обстоятельствами, когда речь идет о чреве, звучит довольно ридикюльно, милостивые государи. Впрочем, Мстислав Игоревич, вам совсем не обязательно вдаваться в дальнейшие медицинские детали.
Достаточно и этого, думал Горелик. Впервые пред ним в гинекологическом аспекте предстала девушка его балтийских ночей, предмет его романтики и страсти. Раньше он никогда не представлял себе, что она может родить ребенка. Как может дитя стать матерью? Теперь он видел, что идея ребенка овладела ею от макушек (сколько их у нее – три?) до пяток (сколько их – пять?). Она засыпала, бормоча что-то о назначениях Дартаньяка, во сне не раз рассыпалась детским смехом, словно общаясь с эмбрионом Марка, и просыпалась с возгласом: «Вообрази, я его уже чувствую!» С чрезвычайной осторожностью, в бюргерском стиле, они занимались любовью, и он думал о «некоторой инфантильности ее родовых путей», куда все время норовил проникнуть его далеко не инфантильный представитель.
Итак, они переехали на Родос в огромную виллу, которую Горелик тут купил по своему третьему, монакскому, паспорту: ни русским, ни американцам в Греции недвижимость не продавалась. Здесь хватало места и доктору Дартаньяку с его семейством, и двум американским медсестрам высшей квалификации, а также и гостям, среди которых сейчас преобладали медицинские светила с обеих сторон Атлантики.
По утрам, когда Наташка еще спала со своим эмбрионом и сама в позе эмбриона, Славка в крохотном силаче BMW Z-3 отправлялся на север острова. По дороге вел переговоры с директорами «Эр-Гора» (те уже привыкли к ранним побудкам), а также с директорами силовых станций на Урале и с производителями движков в Тыве, которые давно уже были на ногах, и с единомышленниками из Гринписа на бессонном Манхэттене. Помимо переговоров, он еще составлял свои планы на неделю вперед и засылал их в секретариаты, а также время от времени врубал «компакт» с недавними песенками Наташки; словом, не сидел за рулем без дела. Всякий раз он воображал себя одиноким путешественником, делая вид, что не замечает за спиной «Лендровер» с охраной.
Конечным пунктом этих утренних, по сути дела почти ночных, пролетов был храм Аполлона Пифийского, вернее, его руины на Родосском акрополе. Оставив машину на вершине холма, он спускался к фундаменту и четырем колоннам, что остались от храма. Здесь начинались смешанные рощи из пиний, кипарисов и могучих древних олив, которые, возможно, еще видели храм в его полном составе. Спустясь еще ниже, путник (так он всегда называл себя в этом контексте) попадал на систему торжественных лестниц, частично реставрированных и пригодных даже для каких-нибудь голливудских ритуалов. На этих ступенях Славка уже переходил на бег, то есть начинал то, для чего сюда и приезжал, – часовой джоггинг.
Вокруг еще не было ни души, только вороны пролетали от начинающего светлеть неба и сливались с сумерками западного островного побережья. Лестницы, идущие с вершины холма, завершались возле маленького амфитеатра, в котором часть рядов была восстановлена при помощи того же камня, из которого двадцать пять веков назад это сооружение было построено. То тут, то там видны были и невосстановленные темные сиденья с полуразрушенными спинками. Над амфитеатром горели две сильные лампы подсветки, и в их лучах длинная тень Горелика в шортах сбегала вниз. Все было как обычно. Из щели между двумя камнями-сиденьями выползала мышь. Она чуть-чуть сторонилась, пропуская бегущего человека. Ниже амфитеатра простиралось выжженное поле с пучками оливковых деревьев. Как обычно, из этих кустов прыснул с поджатым хвостом волк. Что ты тут ищешь, серый? Ведь не гордого же круторогого барана, который, как обычно, стоит на скале, не выказывая никаких опасений. Восток начинает золотиться и розоветь, когда над священным городищем пролетает пара лебедей. И тогда перед началом дня исчезают все ночные жильцы: и вороны, и мышь, и волк, и баран, и только тогда, всякий раз заново, Слава Горелик понимает, что это были звери-призраки из хтонического сонма Аполлона.
Сбежав вниз по ступеням амфитеатра, он поворачивал туда, где у него всякий раз слегка перехватывало дыхание: к стадиону Пифийских игр, построенному 2200 лет назад. Трибуны здесь были разделены на секторы, как и на современных спортивных ристалищах. Новые камни чередовались со старыми, и вместе они могли принять не менее пяти тысяч зрителей. Начиная кружение по дорожке у подножия трибун, он представлял себе, как стадион заполнялся той толпой, как звучали длинные трубы, как выстраивались гоплиты, чтобы отделить плебс от знати, как выходили атлеты, дети Аполлона, Бранх и Мопс, Идмон и Асклепий, и как в дальнем углу стадиона, возле царских кресел начинали свой танец, словно современные cheer-leaders,[139] музы под водительством незримого, неосязаемого Мусагета.
Подхваченный пифийским жаром, Славка все ускорял и ускорял в тени кипарисов. Он чувствовал, как разогреваются все его мышцы, как рассасывается застарелая боль в правой пятке, все циркуляции принимают ритм бега в этой среде, в этом воздухе, что еще и сейчас, во всяком случае на рассвете, так же чист, как две тысячи лет назад. Вот именно такой воздух мы должны вернуть на всю нашу, такую жалкую «голубую планету»! «Как я все-таки счастлив, – думал он, – мне нет еще тридцати пяти, я жду ребенка от любимой женщины, я бегаю по утрам по стадиону на вершине акрополя, и каждый мой круг равен одному родосскому столетию, всего я пробегаю двадцать два, что ж поделаешь, если мама и папа ушли, а старый Стас отдаляется от меня, таков наш удел, ничего не поделаешь, несчастье и счастье перетекают одно в другое, как образы Аполлона, но все-таки я бегу, бегу и все больше чувствую в себе сил, и дышу, дышу, а главное – хочу, чтобы все дышали, а не кашляли».
Только после того, как солнце поднималось над вершинами кипарисов, на стадионе появлялись другие джоггеры, в основном из местного населения, то есть потомки атлетов Пифийских игр. Пыхтел не очень-то симметричный, но тягучий старичок, колыхалась суровая Медея с лицом, будто бы уже пережившим первую утреннюю драму, проносился спортивный лет пятидесяти мужчина с хорошим летящим шагом. Кого он мне напоминает, думал Славка, когда тот появлялся на другой стороне бегового эллипса. Эва, да ведь это атлет с росписи какого-нибудь краснофигурного килика! Даже кудри его, перевязанные банданой, вьются крупными кольцами в том стиле. Кажется, и я ему кого-то напоминаю, иначе зачем он бросал бы на меня эти острые ахейские взгляды.
Вдруг этот человек с килика, или с кратера, или с амфоры резко переменил направление и побежал Славке навстречу. На лице его появилась еще не совсем уверенная улыбка. Чем ближе он подбегал, тем более созревала эта любезная улыбка. «Ясу, мистер Горелик!» – крикнул он, пробегая. «Здрасте-пжалста!» – успел ответить Славка. Он еще не привык, что его узнают в разных местах мира. И даже, оказывается, за его пределами, в спортцентре Аполлона Пифийского.
В принципе Славка отправлялся сюда в такую рань только по одной причине: чтобы Какашка не увязалась. Однажды она все-таки увязалась. Утром он выбежал к машине, желая с ходу перепрыгнуть борт и плюхнуться за руль, и тут увидел, что Наталья уже стоит рядом с авто в белых беговых туфлях и в свитере, обмотанном вокруг чресел. «Беременность Двух Столетий» была уже на девятой неделе, но никаких изменений в девичьей фигуре не наблюдалось. «Ты поклоняешься Аполлону, а я – его тетке Деметре», – пояснила она и лихо перепрыгнула через борт, прямо в сиденье. Вот чем знаменита во всем мире эта девка, подумал он: она никогда не плюхается, не шлепается на предмет, она всегда соединяется с ним, берет от него его изгиб и отдает ему свой собственный.