траха за свои сути, а из-за пронзительной невыносимой жалости друг к другу, быть может, эта жалость бы и осталась от нас навеки. Но мы не откажемся, я первый не откажусь, потому что ревность во мне сильнее жалости, потому что я дерусь за свою девушку, то есть за свою бренную жизнь. И потому от этой дуэли ничего не останется, кроме разлагающегося трупа. Или двух трупов. Или трех трупов.
ВОРОНЦОФФ (накачивается яростью). Откуда ты это все знаешь, нувориш? Что будет, чего не будет, что останется, чего не останется? В каком марксизме ты это прочел? Приезжают всезнайки, отученные от Бога, и начинают нам лекции читать на краю могилы. И девушка это не ваша проходит в шинели, а наша, наша! Пусть вы превратили ее в проститутку, но она наша! Стреляй!
Два выстрела звучат одновременно. Воронцофф падает. Горелик, пошатнувшись, остается на ногах. К барьеру прыгает Олада.
Одновременно просвистывают в воздухе два ножа. На этот раз падают оба дуэлянта.
И на рощу падает мрак. Ярко освещается сцена бала. Все общество танцует свинг. Какаша выкаблучивает вокруг крутящегося в кресле-каталке Фамуса. К ней подтанцовывает Лили.
ЛИЛИ. А это правда, душка, что вы одновременно и графиня, и княгиня?
КАКАША (словно подкошенная, падает на пол). Он убит! Вы слышали выстрелы?
ЛИЛИ. Я слышала не только выстрелы, но и свист ножей.
КАКАША. Мой жених убит! И мои мужья убиты! Они все трое убиты!
Затемняется сцена бала с агонизирующей в центре Какашей. Узенький луч света начинает бродить по роще, где лежат три недвижных тела.
ВОРОНЦОФФ. Я убит.
ОЛАДА. Я тоже.
ГОРЕЛИК. Про себя пока не знаю.
ОЛАДА. Славка, у тебя зажигалка еще работает? Подожги одну березку и давайте уходить с молитвой.
ВСЕ ТРОЕ (поют). Господи, прости и помилуй! Во имя Отца и Сына и Духа Святого прими и со святыми упокой, если можешь.
Все трое неподвижны. Над ними, как свеча, потрескивает в огне березка.
Снова ярко освещается сцена бала. Вся группа персонажей и гостей, кроме Какаши, неподвижно лежащей на сцене, словно подстреленная чайка, повернулась лицами в сторону снежной горы. Там происходит нечто трудноописуемое — какой-то комок пульсирующей разноцветной энергии стремительно движется вниз.
МИМИ. Боже мой, кто это?!
ФЭЙМОС. Разве вы не узнаете? Это движется к нам, это стремительно спускается к нам с горы не кто иной, как Бенни Менделл! Настоящий Бенни Менделл, а не тот, что здесь был, не Лжебенни. Тому, Славке Горелику, казалось, что это все он сам тут у нас закрутил или какой-нибудь его автор из «Третьей волны», но нитки были в руках у настоящего Бенни!
Того, другого, больше нет,
Но настоящий прибыл к ночи,
Могуч, как древний большевик
И, как священник, непорочен!
СОФИ.
Как он несется! Не пылит!
Сверкают кубики и ромбы!
Техничен, как Жан-Клод Килли,
Непредсказуем, словно Томба!
МИМИ.
Теперь я вижу, это демон,
Перед которым ниц пади!
Он не мужчина и не дама,
Он супермен и господин!
НАРД.
Он пресечет дурные толки,
Дурное слово пресечет.
Проверит памяти шкатулки,
Введет моральный пересчет!
ЛИЛИ.
О настоящий Бенни Менделл.
Мой брат, ты жизни режиссер!
Надеюсь, припасешь ты крендель
Для страстных рыженьких сестер?
МАММ.
Готов работать при обмене,
В законном браке результат
Предъявлен будет брату Бенни
В законный срок и без затрат.
КАКАША (с трудом приподнимается с пола и остается на коленях).
Простите, Библия и Тора.
Прости, мой Бенни, стажа нет!
Я выпала из партитуры
И не вписалась я в сюжет.
РЕПОРТЕРЫ.
Здесь назревает, без сомненья,
Сюрприз для этих горемык:
Как плод классического семени,
Немейшая из сцен немых.
Тем временем наша массовка, как живая, так и искусственная, приветствует криками и взмахами рук приближающегося Настоящего Бенни Менделла, НБМ. И вот он является, огромный, почти шарообразный, переливающийся всеми цветами спектра и за спектром, своего рода индюк, но ногами сродни медведю. Из него исходит какая-то музыка барокко, густая басовитая виола, и под нее же он как бы танцует или, вернее, выступает самовлюбленным гоголем. И напевает! Бар-там-баб-онди-онди-бра. Длинным хлыстиком он ненавязчиво, но не оставляя никаких других шансов, организовывает персонажей в немую сцену.
КАКАША. Почему обязательно так? Ведь это уже давно стало клише.
НБМ. Клям-био-буран-тиг-лон-тиг-уанти. Трам-био-шар-транти-флинти-просонти.
Под мышкой у Фэймоса звонит телефон. Несмотря на гипнотическое воздействие НБМ, банкир прикладывает свою мыльницу к уху.
ФЭЙМОС. Здравствуй, Лавр Корнилович, здравствуй, ваше высокопревосходительство! Как вы там на Папуа? Считаешь, что можно стреляться? Любой еврей древнее нашего аристократа, ты так считаешь? У них уже Иерусалим стоял, а у нас только волки бегали, я тебя правильно понял? Ну, прощай, родной, нас тут в немую сцену организовывают.
Настоящий Бенни Менделл, только что деликатно тонким хлыстиком напомнивший Фамусу о действительности, никак не может прервать свое самолюбование, чтобы не сказать самовосхищение. Он пританцовывает, поворачивается вокруг оси, притоптывает, играет ручками.
НБМ. Крошти-фрошти-драдж-молфанси, куон-тапира-мезо-прам-сим-дин.
Немая сцена уже почти организована. Все застыли в своих знаковых позах. Никто уже не открывает рта, кроме Фамуса, который, естественно, расположился рядом с Какашей. Снова звучит телефон.
ГОЛОС ПОЛКАНА. Ав! Ав! Ав! Авангард! Ку-Ку-Ку, Кукушкины острова.
ФЭЙМОС (шепотом Какаше). Неужели и ты уже замерзла? Послушай, любовь моя, мы должны бежать, иначе сто лет не выберемся из этого барельефа. Мы найдем трупы твоего Горелика и племянников моих — твоих законных, похороним их и оплачем. А потом — свобода! Вместе!
Сбежим на Кипр мы, может статься!
Любимого лишь жеста жду!
Лишь подними волос богатство,
И я тебя освобожу!
Казалось бы, уже окаменевшая Какаша женственным жестом поднимает волосы и завязывает, их в пучок. Взъярившийся любовью Фамус выдергивает ее из немой сцены. Они убегают. НБМ, между тем поглощенный своей красотой, продолжает танцевать перед «барельефом» и напевать полюбившийся мотив Алессандро Марчелло «крошти-фрошти-драдж-молфанси, куон-тапиро-мезо-пром-сим-дин».
Появляется Слава Горелик. Раны его перевязаны его собственной разодранной рубахой. За собой он тянет неподвижные тела графа Воронцова и князя Олады. Останавливается изумленный при виде «барельефа» и пританцовывающего Настоящего Бенни Менделла.
ГОРЕЛИК. Ну вот, что и требовалось доказать — «немая сцена». Какаши нет, друзья мои мертвы, я еле жив, а вся драма перешла под хлыстик Настоящего Бенни Менделла.
Таков итог страстей, потех,
Излишеств скромных карнавала.
Утих тревожный треск шутих,
Все стерто мира жерновами.
Безмерно наслаждаясь самим собой, к нему подтанцовывает НБМ и тонким хлыстиком направляет его в строй «немой сцены». Равно и мертвым персонажам надлежит там быть — ненавязчиво, но непреклонно заявляет этот хлыстик. Воронцофф и Олада встают и присоединяются к остывшим. Горелик некоторое время стоит молча. Кровь капает из-под тряпок. Потом обращается к танцующему свой медленный неуклюжий танец НБМ.
ГОРЕЛИК. Я понимаю, ты хочешь сказать, что она сбежала со стариком сластеной. Ты приготовил мне какое-то другое место в своей игре. Ну что ж, я все-таки не подчиняюсь, я ухожу своей тропой, и мне все равно, совпадет ли она с твоими замыслами. Разбирайтесь тут со Стасом во всем оставшемся.
В неподвижной группе вдруг происходит едва заметная вибрация. Доносится голосок юной Софи.
СОФИ. Но ты ведь еще вернешься, мой ангел?
ГОРЕЛИК.
Довольно шляться за звездой,
Вдыхать предательства токсин.
Сюда я больше не ездок.
Такси! Подайте мне такси!
(Уходит).
НБМ. Крошти-фрошти-драдж-молфанси, куон-тапиро-мезо-прам-сим-дин.
Часть шестая. Звонок незабываемой
В мае одного из девяностых годов, вроде бы где-то в середине десятилетия, я получил sabbatical, то есть академический отпуск на весь осенний семестр. Вместе с летними и зимними каникулами получалось семь с половиной месяцев вольного плавания; вполне достаточно для того, чтобы забыть о школе и об исследовательском центре. Манила, как сказал поэт, «ширь весны и каторги». От кокетства в данном случае не уберечься: имеется в виду сладкая каторга сочинительства.
Почему-то я долго не мог составить распорядка своих занятий и передвижений. От прошлого года остались незаконченными некий рассказ о «бэби Кассандре», какие-то стишки, зарифмованные во время бега трусцой, наброски пьес, очерк о молодом Пикассо. Все это входило в масштабный концепт подведения итогов века Ха Ха, особенно история юнца Пабло, который, собственно говоря, и открыл этот век, переехав в 1900 году из Каталонии в Париж. Что касается текущего «большого романа», то он тоже входил в этот концепт или, вернее, концепт входил в него. Я понимал, что мне нужно уехать от сестер О, иначе они со своей бесцеремонностью вкупе с преувеличенным пиететом, со своим ревностным приглядом за моими бумажками, а также со своими бесконечными арбатскими хохмами могут меня сильно запутать. Куда, однако, податься: в Москву ли, в Саратов (прошу оценить, неизменная цитата опущена), на волжский ли пароход, на набережную Тель-Авива, в каменный ли городок на скале Берлез-Альп, на Родос ли, к бухте Св. Павла?