Дайте мне закончить рассказ, ваша светлость! Что касается общего прикида незнакомки, он тоже оставлял сильное впечатление. Во-первых, собачка; это был золотой кобелек бассенджи, и коготки его напоминали ювелирные инкрустации. Во-вторых, шуба: она была составлена вперемежку из шиншилл и горностаев. В-третьих, машина — вдоль набережной медленно двигался ее рукодельный «Даймлер».
В общем, я вижу, Славка маячит. Набирает скорость, обходит плывущую, что твой атомный крейсер, фемину, резко поворачивается, идет встречным курсом. Ваш покорный слуга прикрывает тыл. «Мужчины, вы чего это?!»— восклицает объект и тормозит. Как будто жаром полыхнуло из турбин. Мы не ошиблись: она — из наших! Оказалось, Аврора Троцких прилетела из Кузбасса на бар-мицву своего племянника, наследника дома Левитов, ну да, тех самых — по никелю. Давайте быстро направимся в «Гранд отель», туда, где жил господин Набоков В.В, в честь которого набережная и соответствующее село. «Мы таких татар не знаем», — говорит мадам Троцких и трепещет все сильнее по мере приближения к отелю. «Мужчины, мужчины, — бормочет она, — ох уж эти мужчины». Я уж было настраиваюсь на выполнение дружеского долга, однако Мстислав категорически заявляет: это сокровище — мое и только мое! Разливают шампанское. Сибирячка морщится: «А сладенького нету? — Потом вспыхивает: — Да и не надо! Я и так горю от вас, товарищ Горелик!»
Тогда я ухожу смотреть хоккей и только слышу, как ее контральто перекрывает шум трибун и треск костей. «Слава, давай! Ты мой капитан! Я твой послушный пароход! Все трюмы мои — твои! Загружай меня, загружай! Слава моя, Горелик мой! Даю гудок — гугу, гугу!»
В заключение хочу поделиться одним почти чеховским наблюдением. Собаки африканской породы бассенджи никогда не лают и моют себя как коты.
Смех не успел еще разгореться, когда в проеме двери появился во весь рост Мстислав Игоревич.
— Что за век! — вздохнул он, скрещивая руки на груди — Всякий шут считает себя вправе добавлять и своего вздору в…
— Во что, Славочка? — поинтересовались недавно примкнувшие к компании Никитина и Мухаметшина.
— В и без того пробздетый воздух, — сумрачно завершил свою мысль президент.
В это время включился кокпит. Эрбас начинает снижение. Просьба всем сесть и пристегнуться. Притушили свет. За окнами в большом пространстве стояла полная луна. Виден был солидный кусок кукушкинской географии. Вровень с самолетом, но неподвижно, двигался неопознанный летающий объект. В первом ряду салона все вдруг увидели какого-то жутко плечистого в оранжевой майке. Он ободрял присутствующих кивками того, что у него было на месте головы, то есть густого пучка сильнейших листьев.
Вскоре засветились внизу огоньки гавани и карабкающихся по склонам гор кварталов Революционска. Исчез случайный попутчик. За две минуты до посадки быстро проплыла мимо окон вывеска «Hotel Belmonde». Появились тускловатые строения аэропорта и монумент мыслителю Чилье Нинелу, автору знаменитого выражения на кубарьском языке: «Хурасары аплегию, ад экснияшниян!» Скульптура была подсвечена таким образом, что наводила на мысль о близости человека к другим приматам. Посадка. Выруливание. На фасаде аэропорта длинный транспарант кумачовой ткани: «Привет участникам Месячника Островов российских!»
Самолет, как видно, ждали. Порядочная группа людей направилась к трапу. «Проверить — о.о.!»— тихо скомандовал Дима Дулин. Все, однако, обошлось. Это была дежурная группа хлебосолов: представители трудящихся, казачки с караваями, дикарки с традиционными змеями на плечах.
Наши персонажи благополучно прибыли на архипелаг, который они — откроем секрет — собирались превратить в зону экологического — и не только — благоденствия.
Эко чудо!
Месячник официально открылся на следующее утро. Сочинитель Ваксино в свежем пиджаке «американского кроя», довольный литературным развитием дела, но мрачный от исторических перспектив, сидел в третьем ряду и смотрел на сцену, где формировался президиум. Все там прекрасно знали, как рассаживаться. Одесную от губернатора Скопцо-внука сидел владыко Филарет, ошую расположился партголова Жиганьков. Таким образом составилось знаменательное трио, администрация в рамке народно-патриотических сил. Здесь же на первой линии разместились прочие попутчики Ваксино по самолету: пред Шкандыба, воитель Калош, ваятель Саблезуб, деп Дубастый. Вперемежку с ними сидели местные кукушкинские главы администраций. Из них один отличался отчетливо океанскими чертами тяжелого лица и демонстративно расчесанными волосами на ушах.
— А это кто такой? — поинтересовался писатель у своего соседа, замзавкульта и скрытого либерала. Тот охотно пояснил:
— Этнический лидер Вакапутов. Неоднозначная личность.
Кого мне напоминает это сборище, пытался припомнить Ваксино. Ба, да ведь это же брежневское Политбюро раннего созыва! Тут и унылая, как колхозное вымя, физиономия Косыгина, и олигофрен Подгорный, и уголовная, по Ломброзо, головенка Шелеста, и сыч Андропов, и расплющенное тесто Кириленко, и все остальные протокольные физии, а хозяин-то торжества — просто реинкарнация Ильича Второго в лучшие годы — ну, брови, разумеется, но также и массивная верхняя губа, и величественный зоб, и жесты, говорящие об огромном самоудовлетворении избранника кукушкинских масс. «Дорохые тоуарыщы прэдштауитэлы наших оштроуоу ы хосты архыпэлаха!» Как это замечательно, думал Ваксино. Еще чище, еще непосредственней, чем в Госдуме! Все тут присутствует, что требуется для номенклатуры: и фрикативное «г», и «э» оборотное, и «у» решительно вытесняют подозрительные московские фыканья, а местная шепелявость лишь подчеркивает неразрывную связь партии и народа. Даже и бюст высится над президиумом среди драпировки знамен — ну, хоть и не Ленина В.И, но зато легендарного Федота. Никто не забыт, ничто не забыто!
В соответствии с духом времени первое слово для благословения было предоставлено архиепископу Кубарьскому, Анчачскому и Шабаргинскому владыке Филарету. Большая седая борода этого человека только подчеркивала свежесть щек. Ему явно не было еще и сорока, что говорило в его пользу: быть может, все-таки еще не успел при советской власти бесповоротно оскоромиться. Он осенил собрание крестом и заговорил о великом Промысле Божьем, что собрал на отдаленных, но нашенских островах столько людей со светлыми мыслями, горячими сердцами и чистыми руками.
Какая-никакая, а все-таки церковь, подумал Ваксино в приступе неожиданного умиления. Даже и такой вот, слегка сомнительный, с его несколько чекистскими оборотами речи, батюшка все-таки благо творит для заскорузлых-то. Все-таки не о победоносной поступи коммунизма гласит, а о Промысле Божьем!
Далее Владыко вещал о благотворной реформе (он произносил «рэформа»), что так изменила жизнь на Кукушкиных островах, и этому тоже можно было поаплодировать, хотя и не совсем было понятно, о чем идет речь: о приватизации или о деприватизации. В заключение он вдохновенно вознесся со словом о любви к ближнему, и тут Ваксино по старости лет впал в некоторое замешательство. Ему все казалось, что вместо «ближнего» батюшка произносит «брежнего» и получается абсурдное «возлюби брежнего своего»!
В президиуме многие перекрестились, и даже партголова Жиганьков приложил ладонь ко лбу и склонил голову; совсем недурно для тоталитарной партии. Кто их знает, может, и они как-то все-таки, ну хоть слегка меняются, подумал Ваксино. Может, не ГУЛАГ все-таки вынашивают, а что-нибудь в итальянском духе, мягкий фашизм?
Все действо проходило в старом оперном театре Имперска с его этажами позолоченных лож и огромной «царской ложей», что сама по себе походила на старый оперный театр. Когда-то, говорят, сиживал в ней и сам государь, прибывший во главе Третьего флота на пути к Цусиме. Сдуру местные артисты принялись играть то, что у них лучше всего получалось, — «Чио-Чио-Сан». Вся свита в знак протеста, гремя саблями, покинула помещение. Государь остался один и кротко дослушал оперу до конца, в перерывах откушивая водочки и задумчиво вытирая усы. Говорят также, что после этого эпизода в Третьем флоте произошел раскол, что спасло государя от второго приближения к Японии, не менее для него опасного, чем первое, когда самурай набросился с острым. Впрочем, чего только не говорят в провинциальных городах о своих оперных театрах!
Теперь в «царской ложе» вместо расшитых придворных мундиров и эполет губернской знати, вместо последовавшей за ними суконной большевизны с ее азиатскими бляхами можно было видеть только поблескиванье дорогих очков да галстучных булавок. В зале никто толком не знал, кому предоставлена БЦЛ, хотя в президиуме многие догадывались, что жемчужину пришлось уступить капиталистам — фирме «Шоколад и прочее», а также прибывшему неизвестно откуда и для чего Горизонтову Артемию Артемьевичу. Ну ничего, думал партголова Жиганьков свою марксистскую тугую думу, пусть они дадут нам денег на веревку, а мы их на ней и повесим.
Между тем выступали представители Островов российских: объяпоненные сахалинцы и курильцы, пропахшие нерпой врангелевцы, радиоактивные новоземельцы, люди крымского патриотического подполья, валаамцы, кижиане. Интересную речь произнес отставной Герой Советского Союза, не к ночи будь помянут, контр-адмирал фон Котофф, как он сейчас себя называл. Петр Великий открыл окно в Европу, однако XX век окно это заколотил и навесил там амбарный замок — крепость Кронштадт. Наша задача состоит в том, чтобы в условиях рэформы не просто открыть этот замок, но и пригласить к нам на остров (то есть в амбарный замок, что ли, озадачился Ваксино) всех пожаловать. Кронштадту все-таки есть чем гордиться: и мощью наших батарей, и линейными кораблями — всю Балтику все-таки держали в страхе — и революционными традициями — ведь «Аврора»-то легендарная откуда в Неву вошла, от Кронштадта! — и дерзновенностью Кронштадтской коммуны 1921-го — ведь как осиновые листья тряслись большевички! — огненными проповедями отца Иоанна — глядишь, и вся Европа повалится на амвон! — радио-то где изобрели наши маркони? В Кронштадте! Короче говор