Шикарный международный трен «Бельмонда» стал вытесняться привычным курортным бытом какой-нибудь турбазы или литфондовского Дома творчества. Сестры любили устраивать домашние трапезы, приносили в люкс всякую всячину с грязных рынков Революционска: то пучки зелени вкупе с головастиками знаменитых кукушкинских редисок, то подсушенные хвостики змей, то трехступенчатое сало полосатых кабанчиков и, уж конечно, гиперболические бананы с виноградными наростами, к которым надо привыкнуть, чтобы понять, из чего на Олимпе делали нектар и амброзию. «Это все афродизиаки, колоссальные афродизиаки, если их хорошенько прожевывать», — убеждали сестры О нашего сочинителя, как будто у того не было другой задачи, как только накачаться сверхнормативным либидо для посрамления критика Говновозова.
Однажды Мирка призналась Стасу, что у нее, кажется, восстанавливаются отношения с его сыном Дельфином. Ваксино был ошарашен: какие еще отношения? Как какие — конечно, интеллектуальные. Мы с ним обмениваемся мнениями по e-mail. Тут же сестрица Галка подняла бокал базарной бормотухи. За положительного героя! За незаслуженно забытого русского положительного героя по имени Дельфин! Адмирал Лихи всегда соответствовал своей избраннице. Он поселился неподалеку на базе российских субмарин, за которой еще недавно так усердно шпионствовал. Ему там выделили домик с проточной водой, что он всякий раз как бы между прочим подчеркивал. Что они там пили, кроме спирта из гироскопов, остается за пределами повествования. Во всяком случае, Галка возвращалась от подводников, то и дело налетая на стены и напевая песенки из репертуара группы Night Hawks. «Ночные ястребы кружат по поднебесью, а мы с тобой, мой милый друг, грустим в беседе»; в этом роде. По утрам она клялась Вавке, что скоро начнет лечиться.
Ну а Вавка, само изящество, если идти за ней по пятам, сама забава, если идти навстречу, как тургеневская девушка, только в мини-юбке, гуляла с книжкой стихов по аллеям парка. Старик Ваксино с ментоловой сигаретой меж пальцев наблюдал за ней иной раз с балкона. В предзакатных сумерках порой возникало особое лиловатое свечение, словно пришедшее из времен столетней давности. Цветочные вазы на первом плане создавали своего рода парафраз к известной картине Леона Бакста. Вместо смутной фигуры живописца Ваксино с чисто художественными целями нет-нет да подставлял самого себя, и тогда беленькое платьице среди ухоженных кустов обретало новый смысл.
Интересно, что Вавка за время своего отсутствия ни разу не появилась в спальне старика, как будто расстояния, все эти материки и океаны, могли быть препятствием. Теперь, после приезда, не проходит ночи, чтобы она, как всегда бесшумно, не появилась в лунном свете, идущем из открытого настежь окна. Он ждет ее в постели, но она проходит мимо и останавливается спиной к нему, ставит одну свою балетную ножку на подоконник, стаскивает через голову ночную рубашку. Он, привычно подавляя артритное покряхтыванье, приближается и берет ее бедра в свои руки. Несколько секунд, прежде чем прийти в движение, они стоят бесстыдно и блаженно перед набитым звездами пространством, в волне вечного бриза, он с божественной нимфой в руках, она в магнитном зажиме молодого фавна. За завтраком она его спрашивает глотком кофе: ты опять? Он переспрашивает ее шелестом газеты: а ты? Мирка и Галка булькают грейпфрутовым соком.
Много раз Стасу Ваксино говорили в администрации «Бельмонда»: «Не уходите слишком далеко по пляжу, сэр. Вас могут похитить и увезти на Анчач или на Шабаргэ, а то и здесь, на Кубаре, так запрячут, что никакой спецназ не доберется. Потребуют миллион долларов за вашу голову, как мы оплатим?» (В скобках тут упомянем то, что впоследствии стало известным местному ФСБ. Оказывается полевой командир Апломб Кашамов со своим отрядом целую неделю рыскал в окрестностях отеля именно с прицелом на «писателя земли русской». Только лишь волей Провидения можно объяснить, как накуренные дикари не наскочили на беспечного сочинителя. Впрочем, и качество «шмали» тоже сыграло свою роль).
И вот однажды Ваксино в мыслях о «малом романе», в котором ему волей-неволей приходится играть роль персонажа, зашел по пляжу действительно так далеко, что даже башня «Бельмонда» с ее глобусом-маяком скрылась за горизонтом. Вокруг не было ни души. Волны накатывали и погромыхивали галькой. Составные части пейзажа, как и все на этом архипелаге, создавали двойственное впечатление. С одной стороны над пляжем колыхались огромные пальмы, как бы не давая забыть, что эта земля относится к необозримой Океании. С другой стороны на склонах холмов посвечивали белоствольные березки. Эти символы русскости были здесь в свое время посажены по воле партии для возбуждения хорошо известного в те времена чувства, именуемого «гордостью великоросса».
Над одним из холмов из-за берез стал вырастать тяжелый железобетон. Ваксино вдруг припомнил: ба, да ведь это же санаторий имени Кирова пресловутого Четвертого управления! Построенный в период советской НТР корпус незыблемо нес характерные черты своей эпохи: тяжесть позднего коммунизма и осторожненькие претензии на модерн. А вот появилась и большущая голова Кирова. Волевые черты выступали из нарочито недоработанного гранита. Возникало странное впечатление, будто на плечи большевика опускаются мелкозавитые волны ассирийской каменной гривы.
Он вспомнил: вот в этом месте пляж пересекал проволочный забор, дальше простому люду хода не было, за забором отдыхала номенклатура. Теперь никакого забора не замечалось. Вообще не было ничего — одна первозданная природа да насаженные березки. Санаторий превратился в гробницу погибшей цивилизации.
Не встретив ни души, он прошел еще метров сто по пляжу и тут увидел на гальке две человеческие головы. Дурная шутка посетила его: должно быть, за эти головы не был заплачен выкуп. Вслед за этой шуткой должен был прийти ужас, но не успел: Ваксино заметил, что головы наблюдают за его приближением.
— Вот и он, твой Ваксино, — сказала одна голова.
— Стаська, лапа моя, — проговорила другая. Внимательный читатель, конечно, уже догадался, что это были головы Славкиных родителей Игоря Николаевича (Натановича) Горелика и Любови Ипполитовны Горелик-Андриканис.
— Вот решили по старой памяти отдохнуть в Кировке, — сказал Игорь.
— А ваши тела в порядке, ребята? — осторожно спросил сочинитель.
— Да что ты, Стаська, мы тут помолодели на тридцать лет! — хохотнула Любка.
Оказалось, что санаторий работает на коммерческой основе, но для носителей СКВ недорого. Вообрази, все бальнеологические службы функционируют нормально. Больше того, сейчас здесь внедрили прежде осужденные партией галечные ванны, эту усладу царской аристократии. Результаты — потрясающие! Все болячки забыты! Состояние духа — в духе зари! Какой еще зари? Да социализма же, неужели не понимаешь?!
— Только жратва херовая, — добавил Игорь.
— Не то что в прежние времена, ты хочешь сказать? — спросил Ваксино.
— Вот именно, как в прежние времена, такая же хуйня, — сказал Игорь.
— Игорь, ты не в бильярдной! — с юморком прикрикнула на мужа печаль ваксиновских очей, Любка-Любка-Потеряла-Юбку.
— А что, Бульонский дома остался? — спросил Ваксино. Бульонский тут же вышел из пальмовой тени. Со свойственным ему тактом он никогда не подходил сам, не быв зван.
— Друг мой, Бульонский! — сказал ему Ваксино. Пес подошел и сел рядом. Протянул лапу человеку, о котором так часто говорили в семье и нередко в раздраженных тонах. Имя этого человека чем-то напоминает ежегодный укол в ляжку, однако это именно он прибежал спасать маму Бульонского. Он лег рядом с Ваксино. Собаки на самом деле помнят все до последних мелочей из окружающей жизни, не говоря уже о носках. Едва приблизившись, собака отмечает: этот человек был прошлый раз в других носках, но пятки пахнут тем же. Мореным дубом, ледис.
В переполненном «Бельмонде» все-таки было одно помещение, где можно было уединиться. Стены его от пола до потолка были закрыты полками красного дерева, на которых корешком к корешку стояли дорогие книги оксфордского издания. К верхним полкам можно было добраться по передвижным лестницам, что катались вдоль закрепленного на потолке рельса. Добравшись, там можно было и усесться с раскрытым томом, ибо каждую лесенку венчало удобное сиденье с подлокотниками. Внизу глубокие кожаные кресла приглашали в них утонуть, чтобы подремать над каким-нибудь просветителем и пробудиться, чтобы переворошить гору периодических изданий со всего света.
Словом, это помещение напоминало Стасу Аполлинариевичу библиотеку лондонского клуба Atheneum, членом которого он состоял в восьмидесятые годы. Всякий раз, заходя сюда, он вспоминал, как его рекомендатель лорд Лоуренс однажды остановился на торжественной лестнице, ведущей в библиотеку.
«Вот именно на этой ступеньке, мой дорогой Ваксино, Чарльз Хаффэм Диккенс помирился с Уильямом Мэйкписом Теккереем. До этого они двадцать лет не разговаривали друг с другом. „Ну, Теккерей, перестаньте дуться!“ — сказал он ему и протянул руку. Рукопожатие было принято. После этого они вместе проследовали в библиотеку и углубились в чтение».
В «Бельмонде», который все дни месячника гудел неумолчной болтовней, а иной раз и взрывался дикими криками враждующих группировок, библиотека была сущим оазисом тишины. Публика чуралась этого стильного помещения, и мы, кажется, знаем почему. Дело в том, что здесь запрещалось подавать напитки, а употребление оных за счет какого-то неведомого покровителя стало уже навязчивой потребностью большинства постояльцев. Стас Аполлинариевич обычно забирался под потолок по одной из лестниц-каталок с томиком Диккенса, а потом, держась за продольный брусок, перекатывался в секцию «Т», к Теккерею. На самом деле он просто жаждал умерить внутреннюю дрожь, что накапливалась по мере прибытия персонажей.
Вот и сейчас, все еще переживая столь неожиданную встречу с друзьями, он вошел в библиотеку и стал подниматься по лесенке мимо Габриэля Д'Аннунцио, Данте Алигьери, Чарльза Дарвина, Альфонса Додэ, Даниэля Дефо, Томаса Де Куинси (Confessions of an English Opium Eater,