Кесари и боги — страница 4 из 20

Мрамор и бронза

Альконья

1587 год

Глава 1

1

Прозрачный поток весело несся по разноцветным камням к обрыву, над которым изгибалась вечная радуга. В детстве Леон видел, как по утрам сквозь нее пролетают птицы, потом узнал, что пробежать под семицветной дугой невозможно, как невозможно дважды войти в одну и ту же воду. Последнее, впрочем, не казалось таким уж очевидным, по крайней мере в Альконье. Утром сравнялось семнадцать лет с того дня, как младший внук тогдашнего хозяина Гуальдо оставил за спиной поющую воду и вместе с отцом и дядей свернул на Тутор-де-ла-Серроха. Отец собирался провести в пыльном городке пару дней, а встретил свою судьбу. Они все ее встретили… На рассвете третьего дня Леон-Диего узнал, что стал главой рода, а ночью его попытались убить.

Дон Диего де Муэна спустился к самой воде и легко вспрыгнул на отшлифованный веками и потоком валун; перескочил на следующий, похожий на спящую корову, а оттуда было рукой подать до сдвоенного островка, заросшего барбарисом, конскими ирисами и похожей на женские волосы травой. В детстве Леон часто приходил сюда за лягушками и рогатыми жуками, а чего он ищет сейчас? Странно было бы ждать, что на островке что-то изменится, если в замке все осталось по-прежнему. Не считая заколоченных дверей в комнаты тех, кто не вернулся.

Его дверь тоже была заколочена, а внутри на брошенном поверх покрывала плаще чутко спало прошлое. Стоило войти, и оно очнулось. Глупо было думать, что Альконья отпустит де Гуальдо, тем более последнего…

Диего провел рукой по лицу и присел на прячущийся в по-весеннему зеленой траве пегий валун. Точно так же он сидел здесь мальчишкой, грезя о далеких странах и городах. Теперь он их знал: утонувший в сиреневых садах Витте, вечная и великая Рэма с ее храмами, роскошная, знаменитая зеркалами и убийцами Рисанья, белый Аль-Каукат, настороженный, но все равно прекрасный Люстьеж… Неужели они в самом деле существовали и он бродил по их улицам, заходил в таверны, хватался за шпагу, целовал женщин? Казалось, это будет длиться вечно, но блудные сыновья должны возвращаться. На этом держится мир, и он вернулся, потому что перестал принадлежать себе.

Дон Диего при желании мог обернуться хоть ромульянским наемником, хоть хитано или тореро, и его бы не узнали все доносчики Протекты, но Марии нужны безопасность и покой, а что может быть надежней Альконьи? В замок чужому не войти, другое дело, что похождениям дона Диего конец – второй раз из фамильной клетки не вырваться.

В кустах завозилась какая-то зверушка, покачнулись усыпанные длинными ягодками ветви. Изящные темно-красные грозди походили на синаитские серьги… «Судьба человека висит на его шее», – говорят в Аль-Каукате и добавляют, что все проходит, а хитано зовут жизнь – дорогой, а смерть – всего лишь поворотом в ночи, за которым начнется новый путь.

Ночь уже в дороге…

Проступает в небе

Месяц белорогий.

Разве оценишь покой, не повидав бури, но не каждый уцелевший согласится стать деревом или цепным псом. В Гадаре Леон слышал о рехнувшихся моряках с разбитого корабля. Бедняг выбросило на остров, похожий на земной рай. Там было все, кроме свободы вернуться. Альконья тоже остров. Не для всех – суадит и герцогиня вольны уйти, и они уйдут. В замке останется хозяин с семьей, слуги и осень. Счастливый конец или конец счастья?

Сон мой странный, конь усталый,

Запевает песню ветер одичалый

Жаль, нинья боится песен хитано, предпочитая серенады и романсы. Они могут сказать о любви, наверное, могут… О любви понятной и светлой, как утро, как сама Мариита. Теперь она счастлива, только хочет окрестить дочь и пойти с любимым к алтарю, но в Альконье нет ни храма, ни священников…

Путь мой дальний, вечер алый,

Не увидит утра путник запоздалый

А ведь ему снилась Альконья все эти семнадцать лет, нечасто, но снилась, и всегда пыльная, выжженная, страшная. Брошенный дом был честен – он не манил, не обещал, не умолял, а пугал. Почему Леону снились раскаленные холмы и безжалостное белое солнце, не потому ли, что наяву он был счастлив, хоть и не думал об этом?

Ночь уже в дороге…

Поднимают руки

Тополя в тревоге.

Сон мой странный, конь усталый,

Запевает песню ветер одичалый.

Хайме де Реваль должен был воевать, а Леон де Гуальдо – торчать в горах Альконьи, но Хенилья решил убить гонца, и все изменилось. Неслучившаяся смерть разорвала цепь, так, по крайней мере, казалось. Леон-Диего умер в захолустной гостинице, просто прикончил его не безымянный конюх, а Мигелито. «Ты не можешь вернуться, – сказал вожак, – и ты не можешь остаться. Это не твоя смерть, отдай ее хозяину. Отдай ее командору. Когда сможешь…»

Землю злобно роет

Черный бык с мычаньем

Возле водопоя.

Путь мой дальний, вечер алый…

Не увидит утра путник запоздалый.

Теперь зашуршало в траве. Диего пригляделся и увидел лягушонка, изумрудного, как молодая листва. Крохотное создание ловко пробиралось между отцветших ирисов к укромной заводи, в глубине которой страусовыми перьями колыхались водоросли. В Рисанье он носил шляпу с такими перьями и назывался сеньором Маэтти, потом это не то чтобы надоело, просто заезжий бездельник, бросая кости, со смешком рассказал: знаменитый Хенилья собрался на старости лет жениться. Кто же знал, что девочка с аквамариновыми глазами затянет в омут и командора, и его будущего убийцу?

Какую бы пьесу о мести и роке сочинил плешивый хозяин театра в Витте, узнай он их историю, но мести не было, просто Альконья взяла свое, как брала всегда. Что ж, дон Диего, живи и будь счастлив в старом замке у водопада. Счастлива же, в конце концов, эта лягушка, пляшущие над заводью стрекозы и Мариита…

Ты мечтал, чтобы нинья принадлежала лишь тебе, хотел защитить ее от всех бед, подхватить на руки, унести за край света, туда, где будете только вы? Мечта исполнилась, вы вместе. Одни. Навсегда.

Ночь уже в дороге…

Девушка слепая

Плачет на пороге…

Сон мой странный, конь усталый…

2

– Вот он, Гуальдо, сеньор. Замок то есть… Нашелся! – сообщил обалдевший от собственного успеха туторский проводник. Хайме кивнул, разглядывая оседлавшую двуглавую гору крепость, чем-то напоминавшую замок петрианцев на Сциллосе. Та же мощь и вместе с тем легкость, то же единение с окрестными горами, словно эти стены и башни не возведены смертными, а созданы тем, кто творил землю и небо, жизнь и смерть…

– Мост опущен, – пробормотал проводник, опасливо глядя вверх, – в замке они, значит… Хозяева которые.

– Едем! – велел главный импарсиал Муэны, с трудом отрывая взгляд от странной крепости. Караковый Нуэс охотно зашагал вперед. Он предвидел отдых и ничуть не боялся, да и что дурного могло таиться в затерявшемся в горах замке? Это в столицах жди подлости от собственной тени, а чем дальше от корон и крестов, тем легче дышится.

– Вы только, сеньор, если что, скажите, что я говорил, – заныл туторец. Корысть все же великая вещь, она способна победить страх так же, как и любовь, но, урвав вожделенный кусок, становится осторожней оленя.

– Мне нужно в замок, – отрезал Хайме, вспоминая странные взгляды и намеки на то, что замка де Гуальдо на самом деле, может, и нет. А если и есть, то он пустует лет сто… То есть не сто, конечно, но как последнего сеньора с сыновьями «белолобые» убили, так и не живут там, а слуги бывшие врут, что из замка они. Не хотят налоги за себя платить, вот и твердят про сеньоров, а откуда им взяться, сеньорам-то, если семеро в холмах полегло, а восьмой как сквозь землю провалился… Ну, не сам, конечно, провалился, помог кто-то, а кто, откуда нам знать, мы люди маленькие, да и давно это было. А про хозяек лучше не спрашивайте, потому как не видел их никто и никогда. Сеньоры, те раньше в город наезжали, было дело, да только без женщин… Кто знает, на ком эти де Гуальдо женились… Да не и женились они вовсе! Жили во грехе с мужи́чками да хитанами, им-то что, к ним ходу нет, будь ты хоть монах, хоть король. Что хотят, то и воротят, то бишь воротили, потому как, сеньор, нет их больше, сгинули, а замок искать – только время зря тратить и душу губить.

Пытались тут такие, из Сургоса. Раз пять, не меньше – бывший командор присылал. Неделями по горам блуждали, ни с чем возвращались. Да не неделями, месяцами, а потом кто-то или ногу сломает, или голову разобьет, а может, и вовсе утонет или сгинет, ровно и не бывало… Альконья, она такая, лучше с торной дороги не сворачивать, а всего умней вовсе туда не соваться!

Тропа заканчивалась, переходя в казавшийся надежным мост, в свою очередь упиравшийся в распахнутые настежь ворота. Похоже, в Гуальдо никого не боялись. Нуэс мотнул головой и попытался перейти на рысь. Хайме оглянулся на туторца, тот угрюмо сдерживал порывавшуюся бежать к замку лошадку.

– Что такое? – нахмурился Хайме. – Ты едешь или нет?

– Нет, сеньор. Не было такого уговору, чтобы внутрь на ночь глядя соваться.

– Твое дело. – Если замок пуст, он как-нибудь переночует, а если Диего укрылся в родовом гнезде, лишний свидетель им ни к чему. – Деньги ты получил, мы в расчете.

– Оно так, – подтвердил проводник, – только непростое это место, может, и не дурное, только мало ли… Голова у всех одна, а душа тем более. Поглядели да повернули, пока светло. Реку перейдем да заночуем у новых крестов, все безопасней…

– Моей душе ничего не грозит, – усмехнулся Хайме, – а ты поезжай. Я за себя как-нибудь отвечу.

– Как сеньору угодно. Мое дело сторона.

Туторец хлестанул явно недовольную таким оборотом кобылку и исчез в сумерках. Знал бы он, что седой сеньор со шрамом, которого он за два реала подрядился довести до Гуальдо, не кто иной, как глава Муэнского трибунала, удравший из Сургоса как раз в день Пречистой Девы Муэнской! Означенный глава усмехнулся и поправил седельную сумку, в которой засел соизволивший скрыть свое присутствие Коломбо.

Хайме так и не понял, что накатило на фидусьяра и где его носило в ночь убийства Арбусто. Папский голубь вел себя на удивление смирно, а в ответ на все расспросы нес тоскливую чушь про падший мир и зло, в котором кто-то погряз. Хайме не вытерпел и отступился, а на подъезде к Муэне Коломбо забрался импарсиалу за пазуху. Вечером, с отвращением обозрев изгаженную рясу, святой отец признал, что мир таки погряз, и потребовал холщовую сумку, в которую Коломбо и забился. Голубь выбирался наружу только на церемониях, и то под угрозой вытряхивания. Когда первое удивление миновало, Хайме от всей души возблагодарил неведомое зло и замыслил бегство, благо слова Бенеро подтвердились. Припадки не вернулись, ни когда Хайме рискнул сесть на коня, ни когда, ссылаясь на спешку, преодолел весь путь от Доньидо до Сургоса верхом. Отвыкшее от седла тело побунтовало и подчинилось, и в жизнь импарсиала вернулись цокот подков и ветер в лицо. И еще к нему вернулась радость, тем более неуместная, что ничего хорошего в Онсии не происходило.

– Хайме! – Де Гуальдо выскочил навстречу гостю раньше слуг. – Здесь?! Браво!

– Прости, не предупредил. – Де Реваль прижал палец к губам, и Леон быстро кивнул. – Куда поставить лошадь?

– Куда хочешь, – засмеялся хозяин, – места хватит. Фарабундо!

– Тут я! – Белоголовый великан уже возвышался в проеме ворот. Он мало изменился, до странности мало.

– Смотри, кто приехал! Узнаешь?

– Сеньор де Реваль, – с ходу решил слуга, – больше некому.

– Возьми жеребца, – велел Диего. – Как его зовут?

– Нуэс. – Хайме поколебался и протянул Фарабундо мешок. – Отнеси в мою комнату, только не развязывай. Там… птица. Я так тебя и не поблагодарил…

– Не за что, сеньор. – Гигант улыбнулся не как слуга, как друг. – Кто-то ведь должен был уцелеть, как же иначе? Давайте мешок. Не бойтесь, не улетит.

3

Диего с ужасно озабоченным видом увел Бенеро к Мариите, которая внезапно почувствовала странную слабость и головокружение. Как бы не так! Если Мария что и чувствовала, так это боязнь показаться на глаза мужчине, который видел ее без корсета. Застигнутая появлением брата у подруги Инес знала это твердо, но ничего более умного Диего сочинить не успел. Бенеро с безмятежным видом, за который хотелось придушить, выслушал сбивчивое описание коварного недуга и неторопливо вышел вслед за озабоченным любовником. Брат и сестра остались вдвоем.

– Где твой голубь? – холодно спросила Инес. – Ты оставил Святую Импарцию?

– Напротив, – пожал плечами Хайме, – я назначен главой Священного Трибунала Муэны, а Коломбо в моей комнате. Он устал.

– Священный Трибунал? – с вежливым любопытством переспросила Инья. – Никогда не слышала. Что это такое?

– Священный Трибунал Онсии во главе с Верховным Импарсиалом создан его святейшеством по представлению онсийской короны, – охотно объяснил брат. – Но, будучи учрежден Папой, во всех своих действиях подотчетен лишь ее величеству. Иными словами, никому.

– И Фарагуандо на это согласился? – Господи, как же далеки все эти трибуналы от старого замка у реки, далеки, никому не нужны и не страшны.

– Разумеется, согласился, – пожал плечами Хайме, – ведь он и есть Верховный Импарсиал и в таковом качестве назначает провинциальных судей из числа импарсиалов. Мне досталась Муэна со всеми ее «белолобыми», теперь я засяду в Сургосе, выслеживая истинных хаммериан и не давая гонять мнимых. Кстати, да будет тебе известно, за тебя молится вся Онсия со «святым Мартином» во главе. И она же ловит развратницу Марию с любовником и отравителем.

– Когда я смогу вернуться? – не сочла нужным вдаваться в подробности Инес. Она никогда не любила слушать о неприятном, Хайме, впрочем, тоже.

– Не раньше чем дона Диего с маркизой или хотя бы Бенеро увидят в Миттельрайхе или Аббенине. Камоса знает, что ты не заложница?

– Нет, – с непонятным удовлетворением произнесла сестра, – видел бы ты, как он трясся, когда Диего его схватил, зато потом… Он мечтает вернуть меня королеве и получить дворянство.

– Разумеется, – усмехнулся Хайме, – ведь деньги у него уже есть. Донос на Бенеро не первый его подвиг во славу веры.

– А что этот Камоса узнал про сеньора Бенеро? – Инес равнодушно поправила позабывшие о мантилье волосы. – Они ведь едва кланялись.

– Ты можешь спросить у него самого, – сощурился братец, – я ознакомил сеньора Бенеро со всеми обвинениями.

– Не хочу быть любопытной, – отрезала Инес.

– Разве? – удивился Хайме. – Не подумал бы. Бенеро был виновен в одном – у него водились деньги. Деньги, книги и знатные пациенты, на которых точили зубы как доносчики, так и Пленилунья. Не сам, разумеется, но Государственный Совет желал наследовать еретикам и чернокнижникам, а Импарция мешала. Впрочем, Бенеро я бы Пленилунье отдал, сей достойный суадит слишком упрям, чтобы прислушаться к моим советам, а ломать из-за него шею я не собирался.

– Ты ее собрался ломать из-за Хенильи. – Как непривычно видеть брата без петрианского балахона и голубя, но это ничего не значит. Импарсиал остается импарсиалом даже во сне. – Из-за мерзавца, пославшего всех вас на смерть!

– А, так ты уже знаешь? Я был лучшего мнения, скажем так, о доне Диего.

– Он должен был сказать! Мария так мучилась, что все вышло из-за нее. Мы с Диего едва ее убедили, что она не виновата. Хенилью убила его собственная подлость, жаль, не только его! Девочка выходила замуж за Орла Онсии, а не за стервятника…

– Любопытная точка зрения. – Взгляд Хайме стал еще пристальней. – Готов поклясться, что первый тезис принадлежит Бенеро, а второй – тебе.

– Да, – вздернула подбородок Инья, – ты можешь сколько угодно носиться с честью Онсии, Гонсало от этого лучше не станет. В конце концов, Карлос погиб из-за этой мрази!

– Теперь ты вспомнила Карлоса… Мило.

– Что?

– Нет, ничего, продолжай. Ты говорила о доне Гонсало, о подвигах нашего Диего и твоих заодно. Надо отдать тебе должное, со времен Хасинты ни одна дама не поднимала такой бури.

Хасинта… Невеста Педро Хитроумного, сбежавшая из-под венца и последовавшая за изгнанным Адалидом. Кто же думал, что осужденный вернется королем? Уж во всяком случае не влюбленная в чужого мужа красотка! Хасинта вообще не думала, как и Мария, и она сама. Родичи Хасинты поплатились за ее любовь головой, а за любовь Марии могли заплатить сын и Хайме…

– Мы не о том говорим. – Как бы они ни ссорились, Хайме – ее единственный брат. Карлос будет воевать, Мария с Диего останутся в своем замке, Бенеро уедет в Миттельрайх. Все кончится, и она останется одна. – Сеньор Бенеро считает, что я тебя предала. Нужно было сказать тебе правду с самого начала, но я не могла. Ты бы защищал память Хенильи, а если нет, стал бы преступником… Лучше было тебя обмануть. Какой с обманутого спрос, если во всем виновата я.

– Нет, – затряс головой Хайме, – Бенеро все-таки чернокнижник! Не спорю, вернуть с того света и наставить на путь истинный может и ангел, но заставить тебя извиняться… Инья, послушай, я на тебя и впрямь был зол, я и теперь зол, но буду честен – скажи ты мне правду, Марию уже ничто бы не спасло. Дело не во мне – импарсиалы не имеют тайн от Импарции. Не могут иметь. Прости, я и так сказал тебе слишком много.

– Много?! – Инья аж задохнулась от возмущения. – Да ты мне ничего не сказал!

– Хочешь знать больше? – неожиданно мягко произнес Хайме. – Поверь мне, не стоит.

Ответить Инес не успела. Через порог шагнул худой дворянин с седой бородкой.

– Сеньора, примите мои извинения. – Незнакомец поклонился со старомодной учтивостью. У него было приятное усталое лицо и очень спокойные глаза. – Дон Хайме, я вынужден напомнить вам о ваших же словах. Вас ждут.

Глава 2

1

Нельзя сказать, что Хайме вовсе не испугался, но не спрашивать же Лихану при Инье, не мертв ли он. Хватит с сестры… странного.

– К вашим услугам, дон Луис. Простите, не ожидал вас здесь встретить.

– Это вы простите нашу настойчивость. – Лихана, покойный ли, живой ли, не утратил ни вежливости, ни спокойствия. – Новости, которые вы сообщили в прошлый раз, нельзя оставить без последствий.

Прошлый раз? Что он имеет в виду – бой у дороги или так и не перешедший в смерть бред?

– Прости, Инес, я должен идти.

– Мы не договорили. Сеньор…

– Дон Луис, – в ответ на вопросительный взгляд подсказал Хайме, и гость вновь церемонно поклонился. Он помнил свое имя, у него была тень, он не шарахался от монахов, и импарсиал почти поверил, что муэнец жив. Увы, за семнадцать лет нельзя не измениться, а дон Луис не только не постарел, но даже не сменил платья. Если он семнадцать лет назад был человеком, то он умер, а если не был?

– Сеньора, мне, право, жаль. – Седоватая бородка виновато качнулась. – Но я не знаю, когда мы покончим с делами.

– Если ты задержишься, я проведаю Марию и лягу спать, – объявила Инес. Сестре и в голову не приходило, что она говорит с покойным, на надгробии которого уже семнадцать лет как греются желтоголовицы. Знает ли про Лихану Диего или странности родового гнезда для него остаются тайной? Беглецы здесь вторую неделю, и ничего с ними не случилось. Нуэс на въезде не упрямился, Коломбо тоже молчал, а ведь как вопил у дома Хенильи…

– Нужно спешить, – озабоченно объявил дон Луис. Точно так же он хмурился, считая на переправе «белолобых».

– Значит, поспешим. – Хайме поцеловал Инес в щеку, и сестра удивленно распахнула глаза – не ожидала от него подобной выходки. Да уж, отучил он родственников за эти годы от нежностей. Возможно, зря. Выходя, Хайме чувствовал спиной встревоженный взгляд, но оборачиваться было поздно во всех смыслах.

Пожилой муэнец молча шагал рядом, косые вечерние лучи падали из древних стрельчатых окон, и рядом с импарсиалом и мертвецом равнодушно брели их тени. У лестницы мертвец остановился.

– Сеньор де Реваль, – произнес он извиняющимся тоном, – боюсь, я должен просить вас снять крест.

– Значит, вы все же мертвы? – с непонятным облегчением уточнил Хайме.

– Нет, – не согласился с очевидным дон Луис, – но сейчас важно не это. Обычный путь верхом слишком долог.

– Неужели вы предложите мне метлу или черного козла? – Неисповедим путь мысли человеческой. Появление покойного сеньора Хайме воспринял почти спокойно, но сама мысль о том, что колдовские полеты, о которых твердят охотники за ведьмами, – правда, была импарсиалу отвратительна.

– Что вы! – Лихана досадливо поморщился. – Все гораздо проще и естественней. Позвольте вас позвать, и вы все поймете.

– Действительно, очень просто. – Ночуя в странном замке, не удивляйся ничему и тем паче не выказывай удивления. – Где я должен оставить крест?

– Все равно, – пожал плечами дон Луис. – Хотите зайти к себе?

– Не имеет смысла. – Как бы ни присмирел Коломбо, показаться ему без креста и в обществе то ли призрака, то ли чего-то еще более противоестественного – это слишком. – Вам повезло, что я приехал в светском платье, но каким образом крест мешает расслышать зов? Он может защитить от порождений зла, по крайней мере, об этом немало сказано, но сделать глухим?

– Разве слышен ветер и шум листвы, когда играет гитара? – покачал головой Лихана. – Вы не спрашиваете, но я должен вам сказать. Мы все испытываем к вам самые теплые чувства, и тем не менее эта ночь может быть для вас опасна.

– Я догадался, – улыбнулся Хайме, – а для вас?

– Весьма вероятно, – со своим всегдашним спокойствием ответил дон Луис. – У войны не одно эхо, сеньор де Реваль, и не одна тень. Мы говорили о чем-то похожем, но вы были тогда слишком молоды…

– Это прошло, – с каким-то удивлением откликнулся Хайме и вдруг замер, как громом пораженный собственным легкомыслием. – Дон Луис, я вынужден остаться. – Лучше прослыть трусом, чем стать невольным убийцей. – Я уехал, сославшись на обет провести день Пречистой Девы Муэнской в одинокой молитве на месте гибели Карлоса де Ригаско. Если я не вернусь, начнутся поиски виноватых, а в Муэне слишком многие имеют родичей по ту сторону гор и толстые кошельки.

– Вы и впрямь повзрослели, дон Хайме. – Глаза Лиханы стали еще грустнее. – Отвечать за других всегда трудней, чем за себя, но не бойтесь. В вашем исчезновении увидят знак вашей святости. В Альконье поставят храм, только и всего.

– Откуда вы можете это знать?

– Это – могу. Ваш… вечный спутник однажды уже сказал то, чего не было. Он сделает это снова. Эта ночь опасна лишь для вас.

– Вы меня успокоили. – Мертвый сеньор что-то знает о фидусьярах. Что-то, неведомое живым, даже знает, что Коломбо наврал. Похоже, они как-то связаны. В Рэме от подобных новостей лишатся чувств… Спросить? Пожалуй, но позже. Если удастся вернуться, он постарается разузнать и об этом, а мертвый и так сподобится местных тайн…

Хайме улыбнулся, дон Луис остался серьезен. Галерея сменилась лестницей, затем другой галереей, солнце ушло, а с ним исчезли и тени. Значит, они оказались в восточной части башни. Лихана неспешно открыл потайную дверь, за ней лежала полутемная лестница.

– Я счел неудобным спрашивать вас в присутствии герцогини де Ригаско. – Панели за их спинами сошлись накрепко, но муэнец все равно понизил голос. – Вы обещали рассказать дону Карлосу о поступке командора Хенильи. Вам это удалось?

Если б он знал… Перед отъездом он был допущен в дворцовый храм, где лежали оба – Лев Альконьи и Орел Онсии. Убитый и убийца, увенчанные одной славой и удостоенные одной чести. Никого не удивило, что брат герцогини де Ригаско пришел помолиться на могиле родича и отдать дань уважения великому Хенилье. Если б кто-нибудь слышал эти молитвы, свежеиспеченный глава Муэнского трибунала оказался бы в подвале Сан-Федерико, но мысли скрыты даже от фидусьяров.

– Я не знаю, что слышат мертвые, – задумчиво произнес Хайме. – Я был у гробницы Карлоса в церкви Святого Альфонса, я хотел, чтобы он знал правду, вот и все, что я могу сказать.

– Вы ничего не сказали?

– Со мной был не только, как вы выразились, вечный спутник, но и несколько монахов-павлианцев.

– Этого следовало ожидать, – кивнул головой муэнец. – Что ж, вы сделали все, что могли. Подумайте еще раз. Вы не обязаны идти со мной. Я не утверждаю, что вы не вернетесь, но вы можете не вернуться.

– Значит, не вернусь.

– Вы должны снять крест, – напомнил Лихана.

– Я оставлю его здесь, под зеркалом. – Он не обязан, но он пойдет. В том числе и потому, что может остаться. – Если что-то случится, вы сможете отдать его Инес?

– Я приведу ее сюда, и она его возьмет, – пообещал Лихана и, слегка подумав, добавил: – Если меня больше не будет, это сделает кто-то другой. У вас будут другие распоряжения?

– Нет.

Хайме шагнул к старинному стеклу и замер, потому что резная темная рама обрамляла нечто немыслимое. Себя Хайме не увидел, хотя дон Луис честно глядел из смутных глубин. Позади пожилого сеньора виднелось распахнутое окно. Импарсиал торопливо обернулся – Лихана стоял у глухой стены, на которой в обрамлении древнего оружия висел видавший виды щит с коршуном и солнцем.

– Зеркало видит то, что зовет, и тех, кто, по вашим меркам, не жив. – Муэнец подошел ближе и пригладил бородку. – Вы все еще согласны?

– Да. – Хайме положил теплое серебро на блестящий, ни пылинки, стол рядом с высоким кувшином. – Я готов.

Семнадцать лет назад он тоже был готов и тоже ждал. Первого в своей жизни боя, оказавшегося последним. Палило беспощадное солнце, болела натертая рука, а рядом, нахлобучив охотничью шляпу, стоял дон Луис. Другие уже сражались, а они могли лишь смотреть.

Жара, боль, неистовое желание делать хоть что-то… Казалось, это не кончится никогда, но кончилось. Хайме де Реваль выжил, а муэнский сеньор ушел в странные зеркала и порожденный атлинией бред. «Кто-то ведь должен был уцелеть», – сказал Фарабундо. Видит ли гигант себя в этих стеклах? А Диего? Что он знает о собственном доме? Странном доме, хозяином которого стал в день смерти родичей, но вернулся лишь теперь, спасая Марию…

2

– Воля ваша, сеньор, – буркнул Фарабундо, снимая запорный брус с ворот в дальнем конце полупустой конюшни. Раньше эта стена была глухой или, по крайней мере, казалась таковой. – Только не ездили бы вы. Мало ли что старый сеньор хочет, семнадцать лет ждал, еще столько подождет. У них там времени немерено, уж я-то видел…

– Ну и я увижу. – Сердце колотилось и замирало, словно в детстве, когда он впервые поднялся к водопаду и несуществующие крылья потянули к пропасти, обещая полет.

– А сеньора с сеньоритой? – зашел с другого бока бывший слуга. – Они-то как, если вы загуляетесь?

– Без меня им в Альконье торчать нечего. – Зачем он вообще притащил нинью сюда? Хотел уйти от Супериоры? Вот и ушел… – Отправь их с сеньором Бенеро. Дорогу к аббенинской границе знаешь – доведешь.

– А дальше что? – уперся Фарабундо. – Сеньора-то ваша не из бойких. Пропадет одна, хоть и с золотом, а я с ней ехать не могу. Сами видите.

– Бенеро их не бросит, – не моргнув глазом, взвалил на врача двойную обузу Диего. – А меня раньше пугать следовало. Глядишь, и испугался бы…

– Да откуда ж нам знать-то было? – вздохнул великан. – Жили же по-людски. Всего и забот, что дурных охотников гонять… Так едете?

– Еду, – мотнул головой Диего, сам не зная, жалеет он о том, что вернулся, или уже нет. Фарабундо пожал плечищами и потянул створки на себя, впуская в добрую тишину конюшни рев взбесившегося потока, неистовый невечерний свет и призывное ржанье.

Знакомый гнедой жеребец переступал с ноги на ногу и мотал гривой, он был готов пуститься в путь хоть сейчас. Он не сердился на человека, которого вез в свой смертный день, да и помнил ли он, что с ним произошло, или просто побежал по новой дороге, не заметив подмены? Диего положил руку на лошадиную холку, ощущая живую конскую плоть и не веря ни своим глазам, ни своим пальцам.

Пикаро снова заржал, и Диего, ухватившись за гриву, вскочил на ожившего жеребца. Хорошо, что, скитаясь с адуаром, он привык ездить без седла и идти навстречу любым страхам.

– Я отведу сеньору в Аббенину! – прокричал в спину Фарабундо. – И лекаря!..

Де Гуальдо обернулся, но белое полуденное солнце било в лицо, заставляя зажмуриться. Гром водопада стал еще неистовей, по лицу и рукам хлестнули брызги, словно снизу пошел дождь. Сквозь шум воды прорвался одинокий птичий крик, дождь превратился в ливень, Диего крепче вцепился в жесткую гриву и открыл глаза. Внизу клокотала белопенная бездна, солнечное безумие отрезало прошлое, а впереди вздымалась, уходя в прошитую звездами вечернюю синь, радужная полоса. Так близко де Гуальдо ее не видел.

Падучей звездой скатился с неба одинокий коршун, понесся рядом, кипящий котел стал белыми, пронизанными светом облаками, по которым скользили, стремясь к неведомой цели, крылатые тени. Их собиралось все больше, этих похожих на распластавшихся птиц теней, но ни одна не напоминала всадника или хотя бы лошадь, и Леон невольно покосился на свои руки. Они были на месте, как и грива и уши Пикаро. Коршун по-прежнему летел рядом, на черных крыльях алели странные пятна, а облака внизу начали таять, расплываясь вечерним туманом. Запахло водой, но не бурной, а спящей, грезящей о забытых богах, царствах и войнах…

Свет вспыхнул и погас, полдень обернулся сумерками, спутник-коршун исчез, под копытами Пикаро захрустел гравий, но конь все еще несся вперед, вытянув шею, и вечерняя дорога становилась знакомой. Сейчас в нее вольется замковая тропа, потом будет ручей и два одинаковых валуна, затем поворот, заросли барбариса и берег. Лаго-де-лас-Онсас. Черные заросли, зеленое небо, танец ночных мотыльков над серебряной водой, первые редкие звезды… Уже не свет, еще не тьма. До полуночи далеко, он бы успел и обычной дорогой. Успел, но не увидел бы радужной арки над самой головой и не узнал, на что похож водопад с высоты птичьего полета, на что похож сам полет…

Пикаро перешел на рысь, обернулся, тихонько фыркнул. Стояла хрупкая, сумеречная тишина.

– Куда теперь? – шепотом осведомился Диего, подставляя лицо легкому ветру. – Я не знаю, а ты?

Пикаро знал. Скорее всего…

3

Сапоги Лиханы тонули в траве, Хайме глянул на свои ноги – они тоже стояли на обычной земле. Галерея пустых зеркал уступила место озеру. Тому самому, в которое он не решился войти, когда все были живы.

– Ты сказал? – Альфорка по своему обыкновению появился внезапно и спросил о чем-то, понятном лишь ему.

– Здравствуй! – кивнул Доблехо, становясь рядом с приятелем. – Собрался довести дело до конца?

– А как же иначе? – удивился Маноло. – Он же должен был вступить в наш полк, и не его вина, что не вышло.

– Он вступил, – не согласился Себастьян. – Тот, кто вместе с полком принял бой с превосходящими силами противника, зачисляется в него незамедлительно.

– В самом деле, – обрадовался Маноло, – а я и забыл!

– Как и всегда, – не преминул поддеть приятеля Себастьян. Эти двое стояли и пререкались, словно не было ни хаммериан, ни смертей.

– Проклятье! – раздалось сзади, и Хайме оглянулся. У все еще светлой воды чернело два силуэта – человек и конь.

– Брат Хуан – мой гость, – сказал человек, – неужели нельзя было оставить его в покое?

– Вы ошибаетесь, сеньор де Гуальдо, – дон Луис шагнул навстречу пришельцу, – сеньор де Реваль не только ваш гость, и он пришел сюда по доброй воле.

– Не уверен, – огрызнулся Диего. – Де Ригаско – южане.

– Я тоже с юга, – хмыкнул Альфорка. – Правда, мои родичи сочли фамильный склеп слишком благочестивым для столь паршивой овцы. Не передать, как я им за это благодарен… Они всю жизнь пытались решать за меня и наконец-то решили правильно.

– Я предпочитаю решать за себя сам, – хмуро бросил Диего, – и, полагаю, брат Хуан тоже.

– Дон Хайме уходил и возвращался, как и вы, – примирительно произнес Лихана. – Когда-нибудь он придет навсегда. Если захочет.

– Вот именно, а сейчас, если захочет, вернется к сестре.

– Нет! – чужим голосом перебил его Маноло. – Уже нет… Слышите?

Короткое ржанье, сразу злое и испуганное. Тяжелые мерные шаги, словно целый полк вдруг слился в единое огромное тело, плеск ударившейся о берег волны и вновь тишина, разбитая мерной поступью.

– Хотелось бы мне знать, кто умрет в первый раз, а кто – во второй и последний. – Маноло быстро облизал губы. – Я, пожалуй, согласен, но в одиночку я не умираю! Те, кто жив, вам лучше отойти.

– Это не ваше дело, дон Мануэль. – Лицо Лиханы стало упрямым и пугающе жестким. – Вернее, не только ваше. Прежде всего, нам нужна правда. Всем. Только она даст покой.

– Мы ее знаем! – вскинулся Альфорка. – Хайме же говорил… Этот сукин сын решил не вмешиваться и убил гонца.

– Мы не знаем причин, – покачал головой муэнец, – мы не можем судить непредвзято.

– А «белолобых» вы тоже резали непредвзято? – хмыкнул Альфорка. – Хенилья та же падаль, только гаже…

– Вот он! – выдохнул Доблехо. – Пришел…

Огромная, в два человеческих роста, фигура медленно выступила из-за прижавшихся к берегу деревьев. Она мерно, словно на параде, поднимала и опускала ноги, и каждый шаг отдавался тяжелым монотонным эхом, будто кто-то забивал в мокрую землю сваи. За спиной пришельца черным плащом тянулась тень, гордую голову венчал старинный шлем с поднятым забралом. Бьющая в лицо ночному гостю луна высвечивала резкие благородные черты, делая белый мрамор еще белее.

Командор Хенилья соизволил покинуть свой постамент ради тех, кого он оставил без помощи ровно семнадцать лет назад.

Глава 3

1

Он был в белоснежных, богато украшенных доспехах и держался неестественно прямо – казалось, у него нестерпимо болит голова. Диего не сразу сообразил, кто перед ним. Слишком уж далек был каменистый сонный берег от залитой кровью приемной, которую украшала статуя Адалида. Теперь истукан неведомым образом ожил и еще более немыслимым образом оказался в Альконье! Де Гуальдо сам не понял, как его рука легла на эфес, словно сталь могла остановить камень, а мраморный воитель приближался неспешно и неотвратимо, будто шагал в эскорте завладевающей этим миром ночи.

В густеющем сумраке раздавались лишь звуки шагов. Не бил по ногам широкий меч, не колыхались перья на шлеме, не морщилась кожа сапог, не звенели шпоры. Эта шагающая неподвижность почти что завораживала…

Белая стопа опустилась на лежавший в траве камень, раздался резкий скрежет. Пришелец застыл, все так же прямо держа голову, затем на шаг отступил. Мраморный сапог описал полукруг, сдвигая с дороги досадную помеху, и похожий на тыкву булыжник, покинув насиженное место, покатился к воде. Раздался плеск.

– Вернуться – это бывает. – Первым очнулся похожий на королевскую куницу южанин. – Сам такой. Но вернуться истуканом… Узнаю́ Гонсало.

– Ты не изменился, – огрызнулся другой, кажется, Себастьян, – так с чего меняться Хенилье? Скажи лучше, что делать станем?

Это не Адалид, а командор! Это и не мог быть Адалид. Победителю синаитов нечего делить с защитниками Муэны, а вот Орлу Онсии хорошо бы объясниться, но, будь оно все проклято, почему статуя? Ведь другие вернулись людьми?!

– Это я его призвал. – Хайме де Реваль был еще спокойней Лиханы. – Только сейчас вспомнил. Значит, это мое дело.

– Его позвала Альконья, – покачал головой дон Луис, – как и вас, и Диего. Сегодня семнадцать лет. Сегодня мы должны узнать…

Они перешептывались, а мраморный гость приближался все тем же парадным шагом. Вот он миновал треугольный камень, вот перешел сонный ручей, безжалостно проломив тростники. Теперь Адалид был совсем рядом. В особняке он не казался таким уж огромным, но тогда истукан смирно торчал на своем цоколе, а у его подножия умирали.

– У него на кирасе крест, – негромко сказал де Реваль, – и тем не менее он здесь… Дон Луис, выходит, это возможно?

– Как видите, – пожал плечами Лихана, – хотя этот крест вряд ли был освящен… Мы слишком мало знаем.

– Скоро узнаем больше, – пообещал южанин. – Дьявольщина, как же мне не хватает пистолетов!

– Тут нужна пушка, – уточнил Себастьян, – но ее тоже нет.

Де Реваль слегка шевельнулся, и Диего понял, что тот сейчас сделает. Воин всегда опередит монаха, и де Гуальдо опередил.

– Ты так и не ответил на мой вопрос, командор, – бросил он в мраморное лицо, – почему ты меня отравил?

Тяжелая нога, уже занесенная для шага, вернулась назад, утонув по щиколотку во влажном гравии. Статуя неспешно наклонила голову, глядя на заговорившего с ней человека. Глаза у нее, как и прежде, были выпуклыми и белыми, но в них прорезались точки слепящего света – зрачки.

– Пользуясь данным мне Святой Импарцией правом, – прогремело сверху, – я называю своих личных врагов. Главными из них являются глава Закрытого трибунала герцог де Пленилунья и восемь членов Государственного Совета, находящиеся на его стороне. Они ненавидят меня за милости, которых мои государи удостоили меня, простого идальго по рождению, за мою завоеванную в бою славу и за любовь, которую питали ко мне мои солдаты и простонародье. В услужении у моих врагов немало людей, ставящих свое благополучие превыше блага Онсии. Их я назвать поименно не могу, равно как и тех титулованных ничтожеств и бездарных генералов, которым не дают покоя мои победы. Кроме них я должен назвать некоего Диего де Муэна, соблазнившего мою жену и предательски убившего меня в собственном доме. Все, что скажут обо мне эти люди, они скажут с целью опорочить мое честное имя.

– При жизни ты молчал, но не лгал, – почти с нежностью произнес Диего, пытаясь поймать глазами два луча, в которые превратился взгляд Хенильи. – Неужели камень трусливей куска мяса?

– Я прошу Святую Импарцию оградить меня от нападок богохульника и прелюбодея, – каменный голос был глух и ровен, – я явился сюда согласно полученному распоряжению, дабы отвести возведенную на меня напраслину, но я не согласен выслушивать оскорбления. Я честно служил Господу и моим государям, но я – дворянин. Если Святая Импарция не положит конец инсинуациям, я смогу отстоять свою честь с мечом в руке.

– У тебя была честь, когда я тебя убил. – Если истукан ответит ударом, придется прыгать и уповать на фламенко. – Теперь у тебя чести нет, причем дважды. Как у лжеца и рогоносца.

– Я жду решения Святой Импарции. – Блестящая от лунного света рука медленно потянулась к мечу. Так ли медлителен он будет, когда обнажит клинок, и каков он, меч изваяния?

– Дон Диего, прошу вас отойти. – Голос де Реваля тоже был каменным. – Святая Импарция выслушает вас, когда сочтет нужным.

2

Хорошо, что Хенилья стал каменным, иначе Хайме, чего доброго, забыл бы, что командор мертв, настолько он был самим собой. Хотя чего удивляться – Альфорку, Доблехо, Лихану смерть тоже не изменила.

– Гонсало де Хенилья, – потребовал импарсиал, словно за его спиной были нотариус с врачом, а не трое покойников и непонятный дон Диего, – против вас выдвинуты серьезные обвинения. Вы должны под присягой дать обязательство повиноваться Святой Импарции, правдиво ответить на все ее вопросы и сообщить все, что вам известно о еретиках и ереси, а также о любых иных преступлениях, совершенных против мундиалитской церкви и короны, после чего с кротостью принять любое наложенное на вас наказание. Вы готовы?

Мраморный Гонсало не колебался.

– Клянусь Господом и своей честью, – пророкотал он, глядя сверху вниз на главу Муэнского трибунала. Хайме де Реваль знал Орла Онсии пятнадцать лет, а де Гуальдо видел всего трижды. Один из двоих лгал. В ночь неслучившейся смерти Хайме поверил Диего, сейчас он не был уверен ни в чем.

– Как вам уже известно, вы обвиняетесь в государственной измене и попытке убийства. – Слова сами складывались в холодные, длинные фразы, словно допрос монументов был для инкверента обычным делом. – Будучи оповещены о вторжении в пределы Онсии значительного отряда хаммериан, вы скрыли это от вверенного вам гарнизона, для чего предприняли попытку убийства гонца. Содеянное повлекло за собой гибель герцога де Ригаско и присутствующих здесь маркиза Альфорки, капитана Доблехо и сеньора Лиханы, а также семейства де Гуальдо и значительного числа добрых онсийцев и хитано, лишь чудом не приведя к разрушению обители Пречистой Девы Муэнской и истреблению монахинь и паломниц. Что вы можете сказать в свое оправдание?

– Ничего, – упало с каменных губ, – ведь я невиновен. Мои враги и враги Онсии мстят мне и после смерти.

– Найденные следы указывают на то, что гонца привезли со стороны Сургоса и бросили в холмах.

– Ложь. Гонец до Сургоса не доехал.

– Кто может подтвердить ваши слова?

– Те, кто был со мной в тот день и не видел никакого гонца.

– Назовите их.

– Это были солдаты. Я не помню имен и не знаю, где они сейчас.

– Орел Онсии забыл тех, с кем принял первый бой? – Маноло стоял рядом с Хайме, чуть задрав голову. Он ждал ответа, ответа не было.

– Отвечайте.

– На что?

– Вы не слышали вопроса?

– Нет.

Еще одна ложь или Хенилья видит лишь их с Диего?

– Вы забыли солдат, с которыми приняли первый бой? – повторил Хайме.

– Смерть стирает многое, святой отец…

– Я найду этих людей, а также того, кто видел упомянутые следы. Он еще жив.

– Этот человек либо мой враг, либо враг Онсии.

Кто-то тронул его за плечо, и Хайме с досадой обернулся. Лихана указал взглядом в сторону. Если статуя не слышит мертвых, отходить глупо, но в этом мире всегда есть место лжи. Лучше не рисковать.

– Вы что-то хотели? – Если мрамор не обладает кошачьим слухом, их не расслышать, пусть даже Гонсало врет.

– Дон Хайме, у вас нет времени искать свидетелей. Все решает эта ночь.

– Найти спустя семнадцать лет свидетелей непросто, но за год я их найду. Где семнадцать лет, там и восемнадцать.

– Обвинитель отвечает за свои слова, а судья должен решить дело в срок, иначе он будет наказан. Вы – судья. Мы, четверо, обвинители.

– Мы не в Миттельрайхе, – нашел в себе силу улыбнуться Хайме, уже зная, что услышит в ответ.

– Это закон Альконьи, – не принял шутки дон Луис, – мы поддержали обвинение Диего, вы призвали Хенилью на суд. До рассвета мы должны доказать свою правоту, иначе нас просто не станет. Что в этом случае ждет Диего и вас, не знаю, но к живым вам не вернуться. Разве что вы примете сторону победившего. Возможно, это вас спасет.

– Что ж, – наморщил лоб Хайме, – будем исходить из этого. У дона Гонсало был доверенный слуга и конюх. Он взялся поводить Пикаро, а потом пытался убить Диего. Вы случайно не знаете, как его звали?

– Хулио Перес, – шепнул подошедший Диего, – но это все, что я знаю. К несчастью, конюх ничего не скажет. Мигелито его убил у меня на глазах.

– Дон Луис, правильно ли я понял, что этой ночью я могу спрашивать мертвых?

– Если они принадлежат Альконье…

3

Первыми появились «белолобые» – то ли вышли из тростника, то ли отделились от окутавшей озеро дымки. Хмурый высокий человек в залитом кровью камзоле и паренек лет семнадцати с цветком шиповника на груди казались существами из плоти и крови и все же чем-то неуловимо отличались от обвинителей.

– Этот был у них главным. Я не смог его убить, – с сожалением проговорил тот, кого все называли Маноло. – А паренек – мой.

– Папистский идол! – прошипел старший, глядя на белого командора. – Отправляйся назад в преисподнюю!

– Зачем вы перешли реку? – Рядом с Хенильей Хайме выглядел как стилет рядом с мечом.

– По воле Господа и маршала смести с лица земли папистское гнездо, – не стал запираться хаммерианин. Он ненавидел тех, к кому пришел, но не желал молчать.

– Какое именно? – невозмутимо уточнил де Реваль. Воистину импарсиал допросит хоть покойника, хоть булыжник…

– Монастырь в старой Муэне, – бросил лоассец. Будь он поболе раза в два и мраморный, вышел бы истукан не хуже Хенильи.

– Что бы вы сделали с монахинями и паломницами, если б дошли?

– То же, что с проклятой ромульянкой…

– Со вдовствующей королевой Лоасса Анунциатой? – уточнил Хайме. – Или с ее дочерью?

– Со старухой.

Пятьсот опытных солдат, избивающие женщин… Кровав же их бог, но эти уже никого не убьют.

– Вы находились в сговоре с командором Сургоса?

«Белолобые» уставились на Хайме как на помешанного. Командор удовлетворенно опустил и поднял голову в старинном шлеме. Кивнул.

– Почему вы не дошли? – вернулся к допросу импарсиал.

– Нас предали.

И их тоже? Похоже, в наше веселое время все предают всех.

– Кто же?

– Луи Бутор и его шлюха. Король Лоасса – Иуда. Он думал, что замел следы, но Господь поднял меня из могилы, чтобы я сказал: Луи Бутор послал нас на смерть. Предатель дал знать папистам, и они под видом охотников встретили нас в холмах. Мы потеряли людей и время… долг не дал нам отступить, мы смели вражеский заслон и двинулись вперед, но у монастыря нас ждала армия.

– Почему вы обвиняете своего короля?

– С нами был его друг, граф Крапу. В последнем бою он ударил меня в спину и бежал. Младшие офицеры погибли раньше. Солдаты остались одни. Уцелело семеро. Я был без сознания, но еще жив. Меня убили на месте первой схватки. Крапу знал, что уцелевшие будут отходить старой дорогой. Он нас ждал, он и два десятка…

– У каждого свои иуды, – вмешался Маноло, – но остановили вас обычные охотники.

– Ложь.

– Неужели вы меня не узнаете? Вспоминайте. Вы стояли на обочине и смотрели, как добивают бойцов в латах, я вышел из кустов. Один. Я шел вас убить…

– Сгинь! – Рука лоассца дернулась прикрыть глаза. – Наваждение Сатаны, это не можешь быть ты!

– Это он, господин полковник, – внезапно сказал младший, – я вспомнил. Жак выстрелил в него и попал, а он все равно… Я не помню, что было дальше, но это он!

– Кара, – прошептал господин полковник, – это кара за то, что я подвел маршала… Не знать, где козни Сатаны, а где – истина. Не знать вечно…

– Господин полковник! – закричал парень. – Вы сделали все, что возможно, вы не виноваты…

– Я не исполнил приказ, – безнадежно сказал офицер, – я виновен, но, Господи, за что ты караешь малыша Роже? И он, и его отец служили тебе, возьми же его к себе…

Глава 4

1

«Белолобых» никто не звал. Они явились сами, потому что не знали покоя, а может, еще почему-то. Это было бы интересно… Это и будет интересно, если у главы Муэнского трибунала наступит утро, и все равно память импарсиала губкой вбирала чужие имена и обиды. Возможно, они станут лишним грузом в его неупокоенной смерти, а возможно – уздой для Бутора, и крепкой уздой. Хайме внимательно слушал про графа Крапу, не забывая поглядывать на возвышавшегося над живыми и мертвыми Хенилью. Мраморное лицо под поднятым забралом оставалось бесстрастным, но импарсиал мог поклясться, что командор доволен и уверен в себе. Он не боялся утра, он вообще ничего не боялся.

– Дон Гонсало! О Господи… – Откуда появился человек в темной куртке, Хайме заметить не успел, но стоявший рядом Диего прошептал:

– Перес! – И Хайме разом стало не до лоасских интриг.

Альконья выпускала жертву за жертвой, чтобы с рассветом вновь пожрать. Возможно, с прибылью.

– Хулио Перес! – резко бросил импарсиал застывшему перед статуей мертвецу. – Именем Священного Трибунала Муэны ты вызван свидетелем по делу Гонсало де Хенилья. Только что ты в присутствии свидетелей подтвердил свое знакомство с упомянутым Хенильей.

– Я был ординарцем дона Гонсало. – Лоасский полковник знает, что мертв, мальчишка, похоже, нет, а Перес?

– Ты был при командоре Муэны в тот день, когда пришли хаммериане?

Увидит Гонсало бывшего подручного или нет? Не увидел, но это ничего не значит. Орел Онсии никогда не забывал, кому и что говорит, потому его и считали правдивым. Хайме тоже считал. До недавнего времени.

– Я был с командором, сеньор. Как и всегда. – Перес смотрел не на Хайме, а на статую, но в этом ничего удивительного не было, тем паче Хенилья зашевелился.

– Я явился по первому требованию Священного Трибунала, – изрек он, – но я не привык ждать. Пусть мне предъявят доказательства моей вины, настоящие доказательства, а не лживые вымыслы убийцы и распутника.

Командор знал толк в допросах и лет десять назад превратил бы Хайме из судьи в ответчика, но сейчас коса нашла на камень. Или камень на косу?

– Вашим ординарцем в Сургосе был Хулио Перес? – деловито уточнил импарсиал, пропустив мимо ушей претензию.

– Да, – сменил тон командор. – Я вспоминаю это имя и этого человека. Это был честный солдат.

– Он здесь.

– Этого не может быть. Он убит.

– Кем?

– Неизвестно. По моему приказу Перес пошел справиться о здоровье сеньора де Реваля и не вернулся. Подозрения пали на хитано, но допросить их не удалось. Адуар внезапно покинул Сургос, а я готовился к Лоасскому маршу и не мог уделить расследованию должного внимания, хоть и сожалел о Пересе. Очень сожалел.

– Что ж… – Хайме перевел взгляд на бывшего ординарца. – Кто тебя убил?

Безумное дело, безумные вопросы, безумная ночь…

– Вожак хитано, – не стал скрытничать Перес, – его зовут Мигелито.

– Почему?

– Я видел, как он выскользнул из одной комнаты в гостинице, только и всего. Я не ожидал удара, ведь хитано дрались вместе с нами.

– Ты не путаешь?

– Нет, сеньор.

– Дон Диего, вы подтверждаете, что этого человека убил Мигелито?

– Он мне так сказал.

– Что видели вы?

– Перес вошел в комнату, где лежал я, и вынул нож. Мигелито был со мной, но его скрывал полог. Он отобрал нож и вывел убийцу из комнаты. Потом вернулся за мной и сказал, что тот мертв.

– Перес, почему ты хотел убить этого человека?

– Сеньор, я никогда его не видел!

– Видел, только он был младше на семнадцать лет. Его имя Леон-Диего де Гуальдо. Теперь вспомнил?

– Я слышал, что он вез письмо командору и расшибся.

– И это все?

– Да, сеньор.

– Ты не видел, как он приехал, и не брался поводить его коня?

– Нет, сеньор. К дону Гонсало в тот день не приезжал никто.

– Ты был не только ординарцем, но и конюхом?

– Да, сеньор.

– Ты любишь лошадей?

– Да, сеньор. – Показалось или голос слегка дрогнул? Как бы то ни было, это единственная возможность загнать лжеца в угол. Если только Перес лжец…

– Что бы ты сказал о конюхе, покалечившем коня? Намеренно покалечившем. Лошадь долго бежала, конюх взялся ее обиходить, а вместо этого отвел в холмы, перебил ногу и бросил. Она пыталась встать и звала, но рядом не было никого, кроме мертвого хозяина. Его тоже убили, но сразу, а конь должен был умирать долго. Что ты думаешь об этом человеке, Хулио Перес?

– Это… Это безбожно, сеньор!

– Да, – согласился Хайме, – это безбожно. Человек грешен, конь – нет. Значит, ты любил лошадей? Так отвечай за то, что предал и их. Пикаро!

Де Реваль не был уверен, что у него получится, но Пикаро пришел. Он тоже помнил и тоже хотел знать. Оседланный конь показался из-за камней и, ковыляя на трех ногах, побрел к Пересу, а тот… Тот сперва замер, не веря своим глазам, а потом бросился к скалам, но на его пути стоял гнедой жеребец с белой отметиной. Конюх шарахнулся к озеру, вода откликнулась болезненным ржаньем. Пикаро выбрался на берег, и, не отряхиваясь, по колено в тумане потащился навстречу дрожащему человеку. Хайме узнал подаренное отцом синаитское седло, потом его вернули в Реваль, но теперь оно кое-как болталось на мертвой лошади. Конь не скалился, не прижимал ушей, просто раз за разом выступая из ночного марева, ковылял навстречу тому, кто его погубил. Кони не лгут, кони помнят… Люди тоже помнят.

Перес затравленно оглянулся и кинулся к статуе, но на пути у него вновь оказался Пикаро. Жеребец пытался поджать изувеченную ногу, а из темных блестящих глаз вытекала слеза за слезой.

– Ты признаешь свою вину, Хулио Перес? – крикнул Хайме, чувствуя, что задыхается. – Ты покалечил коня? Ты приходил убить всадника?

– Да! – заорал бывший конюх в плачущую гнедую морду. – Да! Это я… Я тебя покалечил. Я не хотел! Мне приказали… Дон Гонсало приказал… Так было надо… Уйди… Во имя Господа!

Диего не лгал и не бредил – гонец добрался до Сургоса, отдал повод конюху Хенильи и поднялся к командору. Чтобы вновь оказаться в раскаленных холмах.

– Что тебе приказал Гонсало де Хенилья? – спросил Хайме убийцу. – Я имею в виду оба приказа, ведь ты был должен убить дважды.

– Оставьте этого несчастного! – пророкотало сзади. Мраморный Хенилья стоял все в той же позе, если не считать скрещенных на груди рук. – Гонца отравил я, и я же приказал сделать так, чтобы смерть приняли за несчастный случай. Я сделал это ради блага Онсии и торжества нашей веры, и война подтвердила мой выбор. Для достижения святой цели допустимо многое, брат Хуан подтвердит мои слова от имени Святой Импарции. Не правда ли?

2

Командор сознался, но Диего и без его слов знал, что это он. Не знал – почему.

– Ради блага Онсии вы едва не впустили хаммериан в обитель Пречистой Девы Муэнской? – Лихана казался растерянным, но едва ли не сильнее всех был потрясен все еще не сгинувший «белолобый». Полковник воззрился на Хенилью как на самого Сатану. Он был прав.

– Дьявольщина, – пробормотал Альфорка, – вот ведь дьявольщина…

Доблехо молчал, сжав кулаки, Перес, опустив голову, стоял перед изувеченным Пикаро, дон Луис теребил бородку. Светила луна, и на озере лежала серебряная полоса, словно мост, по которому не пройти.

– Гонсало де Хенилья, – ровным голосом произнес де Реваль, – означает ли сказанное вами, что вы лгали, утверждая, что видите лишь меня и Диего де Гуальдо?

– Я не счел нужным видеть остальных, – громыхнула статуя, – они того не сто́ят.

– Тем не менее вы в присутствии свидетелей признали, что предъявленные вам обвинения справедливы.

– Нет, – отрезал Хенилья, – я счел возможным подтвердить то, что под пыткой выдал слуга, но не считаю сделанное преступлением, хотя в то время я и сожалел о гонце, а о лошади сожалею и теперь. Тем не менее это было необходимо. Жертвуя малым во имя великой цели, мы поступаем правильно и разумно.

– Так почему ты не сказал об этом королю, своим солдатам, монахиням, наконец?! – взорвался Альфорка, а Лихана грустно кивнул головой.

– Брат Хуан, – командор всем корпусом развернулся к Хайме, тяжело вздохнул, оседая, гравий, – я готов ответить на ваши вопросы. Я даже рад, что Святая Импарция будет знать все. Вы заслужили правду, ценой жизни скрывая то, что осчастливило бы врагов Онсии. Я поступил бы недостойно, не явившись на ваш вызов, и я прощаю вам некоторую горячность. Вы были одурманены, к тому же услышанное касалось вас лично.

– Да, – подтвердил де Реваль, – это касалось меня лично, но не вам говорить о прощении.

– Моя совесть чиста. – Два светлых луча полоснули по истоптанному берегу. Откуда в предателе этот свет? Этот свет и эта уверенность?! – Я жил во славу Господа и моего короля, слышите, вы? Ничтожества, призвавшие на помощь полудохлых ублюдочных божков! Как же я счастлив, что могу бросить вам в лицо правду…

– При жизни ты предпочитал ее скрывать. – Глаза статуи слепили, но коршуны могут смотреть на солнце, а на гербе де Гуальдо было и первое, и второе. – Ты боялся за свою славу, Хенилья. Ведь она была грязной и краденой, а тебе нужны были блистающие доспехи, титулы, земли, молодая жена…

– Дон Диего! – прикрикнул Хайме. – Замолчите. Дон Гонсало, почему вы пошли на преступление?

– Почему? – Мраморные губы медленно раздвинулись в улыбке, черные складки на лице стали жестче и безжалостней. Еще безжалостней. – Извольте, брат Хуан, я отвечу, хотя не сомневаюсь, что вы и сами догадались. Вы, в отличие от тех, кто рядом с вами, умны. Сейчас умны, но семнадцать лет назад вы подражали своему родичу и повторяли глупые шутки его офицеров. Как вы называли меня тогда?

– К чему это? – не понял Лихана, но командор говорил только с импарсиалом.

– Вы называли меня старым занудой, – проревел истукан в ночное небо, – вы не желали меня слушать! Ваши головы были заняты пирушками, охотой и женщинами, вы не видели, что на пороге война, и вы к ней не готовились! Нет, вы могли глупо и красиво сдохнуть, но не победить, а я знал, как надо! Я предупреждал, говорил, писал, бился головой об стену, а меня сплавили в захолустный гарнизон командором!

Еще бы, ведь последняя глупость в устах любого пустоголового гранда заслуживает внимания, а провинциал без протекции может лишь чушь молоть! Молодые недоумки злились, когда я делал из них солдат и заставлял служить, а не шляться по девкам. Я превратил гарнизон Сургоса в образцовый, но кто это заметил?! Никто… Король верил мирному договору, гранды валяли дурака, а армия погибала без единого выстрела. Я видел, что Онсия идет ко дну, я знал, как ее спасти, но не мог ничего!

Вы слышали, что говорили «белолобые»? Им была нужна война, и они ее получили, но по моим нотам! Да, я мог выбить эту мразь еще в горах, но что бы это дало? Героем опять стал бы гранд и родич короля в придачу. Конечно, ведь это он нашел врага и полез бы впереди всех со шпагой, а я опять был бы никем… Вьючным мулом!

Чтобы разбудить короля и Онсию, нужна была встряска. И такой встряской стал бы разгром монастыря, уничтожение налетчиков и бросок на Виорн. И что в сравнении с этим младший сын горного бирюка и толпа баб, которые не стоят доброго слова, что лишний раз доказала Мария! Эту цену было можно и нужно заплатить за величие Онсии, и я ее заплатил.

Кто же знал, что хитано найдут гонца раньше времени? Я как чуял, хотел избавиться от проклятого адуара, но наши дворяне не могут без хитанских шлюх и фламенко… Губернатор намекнул мне, что адуар под его защитой, и я это проглотил… Я сорок лет глотал поучения и оскорбления дураков и ничтожеств, меня соизволили услышать, только когда я швырнул к ногам короля ключи от Виорна. Мне дали армию, но посадили на шею напыщенного осла, который знал свою родословную от Газдрубала и ни дьявола не понимал в том, что ему поручено…

– И он весьма своевременно упал с лошади и разбился, – закончил за Хенилью импарсиал. – Это было большой удачей для Онсии. Еще одной большой удачей…

– К черту того, кто прикончил де Фару, – рванулся вперед Альфорка, – но мы… Мы не для того умирали, чтобы эта каналья взгромоздилась на белую лошадь.

– Как оказалось, именно для того, – поджал губы Себастьян, – и еще для того, чтобы уцелело тысячи полторы женщин.

– И возблагодарили за спасение Орла Онсии, – хохотнул Мануэль. – Стервятник ему больше подходит!

– Тем более что монастырь спас капитан Бертильо, поднявший гарнизон без приказа, – холодно уточнил Лихана. – Вы сделали то, в чем обвиняете других, Хенилья, – присвоили чужие заслуги.

– Молчать! – каменная туша подалась вперед.

Нет, Лихана не отступил, просто не всем дано в упор смотреть на солнце.

– Он одержим, – прошипел хаммерианин, – одержим сатанинской гордыней, а мы… Мы стали его орудием.

Истукан беззвучно сжал эфес древнего меча, нависая над Альфоркой. Он и при жизни был выше многих, теперь же стал огромным.

– Я знаю про вас все, – рокотал командор. – Ваша слава – случайность, везение, доставшееся балбесам. Уцелей вы, и где б вы были сейчас? По Лихане с его делишками плакала Супериора, Альфорку прикончили бы в какой-нибудь драке, Доблехо женился б на деньгах, а ваш Ригаско до сих пор бы махал шпагой, изменял жене и загораживал своим титулом дорогу тем, кто не имел счастья родиться в короне. Ваш обожаемый гранд лез туда, куда никто не просил, и только мешал, но его слушали. Его, а не меня, хотя я понимал в сто раз больше титулованного болвана! Великий герой! Как же… Не видевший дальше своего носа полковник, сбежавший от беременной жены поохотиться. Что бы от вас всех осталось, кроме надгробий, если б не я? Если вас и вспомнят, то рядом с именем Хенильи!

– Хватит! – На самом деле, хватит. Говорите, человек не справится с камнем? Справится, если он – человек, а камень – падаль! – Тех, кто не может ответить, оскорбляют только трусы и завистники. Ты – завистливая дрянь, Хенилья, в этом твоя беда. И не только твоя. Я рад, что избавил от тебя Онсию, постараюсь избавить ее и от твоей славы. Она воняет падалью.

– Другой славы нет, – глаза командора разгорались все ярче, – и быть не может. Брат Хуан это подтвердил, скрыв твой донос. Святая Импарция и впредь заткнет пасть всем, кто поднимет руку на мою славу, а мертвым, отринувшим святой крест, дорога в золу! Я мог бы раздавить тебя, как червя, но я хочу увидеть тебя на костре. Тебя и шлюху, которую я поднял из грязи…

Бой против того, кто уступает в мастерстве, но превосходит в силе и в придачу неуязвим… А ты уязвим и знаешь, что живешь ровно столько, сколько способен сражаться… Безнадежно? Что ж, в этом даже есть своя прелесть. Бой длиною во всю оставшуюся жизнь – для этого стоило раз за разом выживать.

– Ты слишком много говоришь, – сощурился Диего. – Защищайся, тварь булыжная, я жду! – Гнев отступил, вернее, из огня стал льдом, до предела растянув оставшиеся до схватки мгновенья. Человек против изваяния – это занятно может получиться… Командор выше раза в два, но и бык сильней матадора. Сила и тяжесть – это еще не победа. Особенно у большой воды.

Диего больше не злился. Он рассчитывал. Для схватки с противником, столь явно превосходящим в силе и весе, есть неплохой способ. Вцепиться в клинок гиганта, превратив его в точку опоры или в ось вращения, а дальше да поможет тебе фламенко, дон Диего Муэнский! Так пляшет в луче солнца пылинка. Так спляшем и мы.

Истукан тяжело развернулся и шагнул… назад.

– Наша дуэль кончена, – отрезал он, – в вашем мире мне судей нет. Если я и бросил бы кому-нибудь вызов, то лишь де Ригаско. Родич короля мог избавить меня от гарнизона, я просил его об этом, он не вмешался.

– Хайме, – вдруг спросил Альфорка, – ты правда покрывал этого ублюдка? Зачем?!

– Ради Онсии, – твердо произнес импарсиал, окончательно затоптавший в себе человека. – Все и так ползет, как гнилое полотно. Правда про Хенилью обернется враньем про других. Смотреть в грязь проще, чем на солнце. Обязательно кто-нибудь скажет: если Орел Онсии оказался таким, то и Лев Альконьи не лучше, а потом и до Адалида с Сальвадором доберутся. Дескать, не было ни подвигов, ни славы, ни совести, одна сплошная подлость, а кому подхватить, найдется, всегда находилось… Нет, Маноло, мы не можем себе позволить унижать свои победы.

– Вот ваш приговор, – в голосе истукана гремело торжество. – Я возвращаюсь со спокойной душой. Слава Онсии в надежных руках.

– Не уверен, дон Гонсало, – покачал седой головой де Реваль. – Рука де Гуальдо, увы, надежней моей, но я, как родич герцога де Ригаско, принимаю ваш вызов. Ваша слава, к несчастью, теперь и наша, но сами вы ее не сто́ите. Вы подлец, Хенилья, и вы оскорбили не только Карлоса…

Глава 5

1

– Глупец, – припечатал командор, в ответ Хайме де Реваль слегка пожал плечами. Банальность, что подлецом быть хуже, произнес не он, а Альфорка. Если Хенилья прав, для стрелка эта ночь – последняя, но не может же истукан быть прав во всем, и потом… Потом – остановить «белолобых» казалось столь же невозможным, но ведь они не прошли!

– Спятил? – прошипел и подоспевший Доблехо. Капитан с бывшим командором оказались на удивление единодушны, и Хайме не ответил. Зачем? Пустые разговоры уместны в таверне, до которой они так и не добрались. А жаль.

Диего тоже подошел. Этот, слава Господу, сам был достаточно сумасшедшим, вот и обошелся без дурацких вопросов. Просто топнул ногой, проверяя грунт.

– Береги дыхание, – посоветовал он, – и держись поближе к озеру. Наш красавец вряд ли умеет плавать, а скоростью он и при жизни не блистал. Зато вынослив, зараза…

– Спасибо, – поблагодарил Хайме, доставая шпагу, которая, скорее всего, окажется бесполезной. Об озере он уже думал. И о том, что, став камнем, Хенилья не стал ни быстрее, ни легче, ни глупее.

Громко, вызывающе заржал Пикаро, и словно в ответ командор потянулся за мечом. Широкий клинок сверкнул тусклой слепой белизной. Хайме с непонятной отстраненностью подумал, что скульптор при всей своей дотошности не мог вложить в мраморные ножны мраморный же лепесток длиной в рост человека. Его создала та же сила, что напитала глаза Хенильи горним светом, но рассуждать о ее природе было некогда.

– К бою! – В рыке командора сплелись восторг и торжество. – Во славу Онсии!

– За славу Онсии, – эхом откликнулся Хайме, толком не расслышав собственных слов. Что поделать: если нельзя не драться, приходится драться. Тоже банальность, но на этой банальности мир держится не первый век. И неплохо держится.

Белая громадина двинулась вперед размеренным торжественным шагом, стоять на месте становилось неприличным, и Хайме пошел навстречу, твердо зная, что не побежит и не сдастся.

Услужливая луна заливала Альконью холодным слепящим светом, превращая Лаго-де-лас-Онсас в зеркало, а прибрежную полосу – в причудливую раму. От воды тянуло свежестью, с темного неба, догоняя друг друга, скатывались звезды. Умирая, лето тонет в цветах и звездопадах. Это люди захлебываются кровью и ненавистью. Даже после смерти…

Командор развернулся, обходя гряду валунов, и Хайме поймал себя на том, что предугадывает движения противника. Уже неплохо! Нет, сеньоры, Хайме де Реваль не спятил. Его ноги не вязнут в земле, он не думает, как и куда ступить, и сможет подняться, даже скатившись с обрыва, а вот мрамор не самый прочный из камней, хоть и прочнее плоти человеческой.

До схватки оставалось не больше десятка шагов, обычных, человеческих, когда за плечом Хенильи шевельнулось что-то темное и блестящее. Что именно, де Реваль не понял – глаза, как это часто бывает, оказались расторопнее разума.

– Стойте! – долетевший с ветром забытый голос заставил вздрогнуть. – Хайме, сколько раз тебе говорить: не беги впереди коня!

Белый исполин замер, словно напоровшись на невидимую стену. Тоже узнал?

– Господь не унизил меня подделкой победы, – протрубил он, поворачиваясь к Хайме спиной. Пришелец промолчал. Теперь звезды падали россыпью, будто кто-то пригоршнями швырял крупный жемчуг. В сгустившейся тишине громовыми раскатами раздавались шаги. Две фигуры, светлая и темная, сходились молча и неспешно. Хайме видел прямую белую спину одного и знакомый поджарый силуэт другого. Его величество Альфонс повелел изобразить Льва Альконьи таким, каким тот был при жизни. Не архангелом Михаилом, не Адалидом и не Сальвадором, а герцогом де Ригаско, и скульптор-ромульянец постарался на славу, не забыв даже шрам над бровью…

Первым пришел в себя Доблехо.

– Похоже, ты не будешь драться, – шепнул он. – Карлос всегда отвечал за себя сам.

2

Де Ригаско опять явился, когда его не звали, опять все стянул на себя, но на сей раз Хенилья был доволен. Еще бы, ведь Ригаско мог так и остаться рядом с ним навеки. В королевском храме, в хрониках, в песнях и молитвах, наконец… Вот с этой своей вечной ухмылочкой, которую дон Гонсало всегда ненавидел. Баловень судьбы, герцог был обласкан и после смерти. По Льву Альконьи двор носил траур, по Орлу Онсии – нет. Две выигранные войны, новая провинция, два десятка выданных Папе еретиков во главе с маршалом Танти оказались дешевле бессмысленной драки…

Подвернувшийся под ногу валун напомнил о том, что земля не просто осталась землей, она стала коварной. Нет, полководец не упал, но пошатнулся, к вящей радости карликов, все еще пребывавших под впечатлением от явления оживших исполинов.

Эти гранды цепляются друг за друга, как обезьяны. Молодой де Реваль и тот не смог перешагнуть через дурацкую спесь, а ведь не окажись здесь Альфорки с Доблехо, импарсиал остался бы на стороне разума. И останется, когда его кумир получит урок. Первый и последний, но победа не будет легкой. Только полный невежда считает, что шпага против меча бессильна, а Ригаско при жизни считался отменным бойцом… Вот кто бы прикончил этого де Гуальдо. А потом соблазнил бы твою жену и украл твои победы!

Дорогу преградил ручей. Мелкий и неширокий, он скакал по блестящим от лунного света камням. Его бы перешел и ребенок, но сапоги, и без того утопавшие в каменистом грунте, провалились в мокрый песок выше щиколоток. Мраморное тело в который раз напоминало: то, к чему ты привык при жизни, отныне невозможно, а столпившиеся на берегу глупцы желают победы Ригаско. Все, кроме болтуна Переса! Они будут разочарованы, но бронзовый, черт его побери, не прост, а этот гравий хватает за ноги не хуже трясины! Нужно найти для боя приличное место… Вон ту площадку между деревьями!

Ригаско придерживался того же мнения. Застыв выше по течению все того же ручья, он сосредоточенно огляделся и неловко выбросил вперед руку, указывая в сторону разлохмаченных дубов. Хенилья неспешно кивнул. Глядя на противника, он смотрел на себя. Те же неловкость, медлительность, тяжеловесность, но это пройдет. Нужно только помнить, что ты не человек, и трудности обернутся преимуществом. Рано или поздно бронзовый войдет в раж, зарвется, упадет и больше не встанет. Он всегда был азартным и никогда не оглядывался. Хенилья вдосталь насмотрелся на таких… Они редко доживают до тридцати и губят больше солдат, чем вражеские стратеги. И они же купаются в море славы, к которой другим пробиваться годами. Но к дьяволу этих недоумков, не до них! Гравий и земля легко держат человека, но проседают под камнем, да и само тело не спешит повиноваться: трудно поддерживать равновесие, трудно рассчитывать силу, трудно остановиться и повернуться. Походка становится неловкой, каждый шаг требует внимания, а ведь скоро дойдет до оружия! У Ригаско шпага, к которой он привык, а к мечу еще нужно приспособиться…

Грунт стал тверже, то и дело приходилось переступать через спящие валуны. Изломанные тени накрыли тропу черной сетью, до облюбованной площадки осталось шагов двадцать, а бронзовый запаздывал, ему только предстояло перейти ручей и миновать темные заросли. Это было кстати, потому что идти в бой с незнакомым оружием – больше чем глупость.

Полководец выбросил из головы все, кроме главного, а главным было подчинить новую плоть, и у него получилось. Мраморные ноги больше не спотыкались, послушно неся огромное тело к роще. Воля и разум способны на многое. Они выиграют войну, откроют Новый Свет, но не поставят на место титулованных ублюдков и не отучат женщин от предательств!

Белый меч, описав дугу, с грохотом опустился на упавший ствол. Мертвое дерево развалилось на куски, а на широком клинке не осталось ни зазубрины. Дон Гонсало со всей мощи рубанул припавшую к земле глыбу. Всполошенными светляками брызнули искры. Голубые, словно утренняя пастушеская звезда, они льнули к породившему их мечу. Это было чудо, но уповать на чудеса Хенилья не привык. Мраморный сапог трижды ударил по горбатому валуну, прежде чем полководец окончательно уверился: драгоценный ромульянский мрамор не уступает крепостью граниту! Небеса оказались справедливей пап и королей, даровав Орлу Онсии не только вторую жизнь, но и неуязвимость!

Последний пробный удар обрушился на вцепившееся в камни деревце. Белый клинок срезал ствол толщиной в руку, словно косой, и понесся дальше. Мраморный исполин пошатнулся и, как смог быстро, отступил в тень. Входить в образованный деревьями и берегом круг прежде Ригаско он не собирался. Гонсало де Хенилья и так слишком часто ожидал титулованных ничтожеств, теперь очередь бронзового. И неважно, что ожидание будет недолгим…

3

Инес отложила гребни и уставилась в зеркало, подперев кулаками щеки. Сотворенное Бенеро зелье смылось, как он и обещал, почти без остатка, разве что волосы теперь отливали не золотом, а пеплом, но ничего плохого в этом не было. Плохо было то, что Хайме ушел непонятно с кем и не вернулся. Инес спросила служанку, кто этот пожилой сеньор с бородкой и где он живет, та замялась, а потом сказала, что не знает. То же самое сказали и высокий белобрысый слуга, и конюх, без возражений показавший ей коня Хайме и поклявшийся, что все лошади на конюшне и из замка никто на ночь глядя не уезжал. Пришлось вернуться к себе и смотреть, как на темнеющем небе проступает лунный диск.

Семнадцать лет назад она тоже смотрела в окно и думала, что скажет Карлосу, когда тот соизволит вернуться. Это в книгах и песнях гибель близких чуют на расстоянии, а в жизни смерть приходит вместе с гонцом. Она уже несколько часов была вдовой, но ничего не знала и не чувствовала, только злилась на мужа за непонятный и поспешный отъезд. Бласко ничего толком не объяснил, сказал только, что герцог де Ригаско велел ехать. Она стала спорить, и аббатиса напомнила, что долг жены – повиноваться воле супруга. Она-то про лоассцев знала, но молчала, уповая на Хенилью и Пречистую Деву, а спас всех Карлос…

В приоткрывшуюся дверь просунула нос служанка, спросила, не пора ли стелить. Инья замотала головой: после отъезда сына она засыпала с трудом, а лежать, смотреть в темноту и вспоминать было больно. Женщина послушно вышла. От Гьомар так просто было бы не избавиться, но камеристка, по доброй воле превратившаяся в няньку, не отходила от малышки. Инес это устраивало – навязчивая опека Гьомар ее и раньше бесила, а в последний год стала просто невыносимой.

Герцогиня провела пальцами по бровям и вышла, сама не зная куда. Церкви в Гуальдо не было, а горный вечерний холод отбивал охоту к прогулкам по стенам. Герцогиня немного постояла в коридоре, борясь с желанием потолковать с Бенеро, и отправилась навестить хозяйку. Та еще не спала и была одна.

Родильная горячка обошла бывшую маркизу стороной, а покой и присутствие Диего сотворили чудо. Мариита больше ничего не боялась и ничего не хотела. Замок, в который никто не приедет, и любовник, который никуда не уйдет, стали ее счастьем. При виде гостьи молодая мать улыбнулась и отложила цепочку из собственных волос, которую плела для Диего.

– Сеньор Бенеро уже ушел, – сообщила она. – Почему он хочет уехать? Скажи ему, чтоб остался, здесь так хорошо.

– Это его дело, – пожала плечами герцогиня, – если он считает тебя здоровой…

– Врач мне больше не нужен, – заверила Мария, – и маленькой тоже. Правда, что приехал твой брат?

– Да. – Приехал и сразу куда-то исчез. Нашел время!

– Как же это чудесно… Он обвенчает нас с Диего и окрестит маленькую, мы ведь не можем появляться в городе.

– Конечно, он все сделает. Мариита, кто этот высокий пожилой сеньор с седой бородкой? Он тоже гостит в замке.

– Нет. – Аквамариновые глаза широко распахнулись. – В замке нет гостей, ты же знаешь.

– А где Диего?

– Ушел. Его позвал Фарабундо.

– Давно?

– Еще светло было. Ему нужно было по делам…

– Ты не знаешь, где он?

– Нет. Инес, что с тобой?

– Мне не нравится, что его нет. – А еще меньше ей нравятся непонятный гость, белобрысый Фарабундо и куда-то умчавшийся братец.

– Не волнуйся, – безмятежно протянула бывшая маркиза, – Диего никогда меня не оставит. Если он ушел, значит, так нужно.

– Без сомнения, – согласилась Инес, целуя безмозглую голубицу в щеку, – спокойной ночи, Мариита.

– Ты уже уходишь?

– Поговорю с… Бенеро. Ты права, ему лучше остаться здесь.

– Конечно, у нас его никто не тронет.

И он сойдет с ума от скуки. Смогла бы она день за днем глядеть на Карлоса и плести для него цепочки и браслеты? Смог бы Карлос взирать целыми днями на изводящую свои волосы супругу? Будь она мужчиной, она бы точно сбежала, но куда все же делся Хайме?

Ноги сами принесли Инью к комнате брата. Двери в Гуальдо не запирались, и герцогиня шагнула за порог, едва не налетев на внушительный сундук. Внутри, как и следовало ожидать, было пусто и тихо. Мирно горела ночная масляная лампа, на огромном, впору утонуть, кресле валялся тощий холщовый мешок, второй, побольше, лежал на полу. Инес зачем-то обошла комнату и собралась еще раз расспросить белобрысого Фарабундо, но мешок на кресле зашевелился и подпрыгнул.

– Этот замок исполнен скверны и мерзости, – раздалось в голове, – только одержимый или безумный мог войти сюда по доброй воле.

Инес ошалело затрясла головой, но чистый серебряный голос продолжал вещать о скверне, ереси и карах Господних. Герцогиня заткнула уши – не помогло. Неведомый проповедник и не думал замолкать.

– Ты глупа, как и все дочери Евы, – сообщил он, – но ты хотя бы добродетельна. За тебя молятся во всех храмах Онсии по приказу самого Фарагуандо. Нам нужна твоя помощь, иначе случится непоправимое.

– Кто ты? – взвизгнула Инес, а руки уже развязывали трепещущий мешок, из которого вывалился изрядно помятый голубь. Дохнуло курятником.

– Мы удерживаем твоего брата на пути истинном, – прозвенело в мозгу, – на нас печать благодати, мы принадлежим Святому Престолу, и твой долг – повиноваться!

Глава Священного Трибунала Муэны обезумел и пошел навстречу Злу. Его душа погибает вместе с его телом, но не это самое страшное. Выход из вертепа, из гнусной обители демонов, из бесовского прибежища, в которое нас ввергли, стерегут порождения Сатаны. Если ты не отыщешь обезумевшего и не вернешь его, мы не сможем вернуться в святую обитель, а ты да будешь за это проклята наравне с еретиками и богохульниками…

Глава 6

1

Диего почти бежал, и все равно мраморный истукан маячил далеко впереди. Бросившийся за командором первым Хайме безнадежно отстал, об остальных де Гуальдо не задумывался. Его словно что-то волокло к месту будущей схватки, туда, где у самой кромки воды темнели деревья и камни. Там сходились пути оживших исполинов, там решалось что-то немыслимо важное, но что именно, Диего не знал. Зато эта ночь раз и навсегда решила – Хенилья заслуживал смерти, но не от шпаги. Жаль, на берегу Лаго-де-лас-Онсас не было палачей…

Последний из де Гуальдо, не отрывая ненавидящего взгляда от белой спины, перескочил ручей. Он не таился, но сводящим счеты памятникам было не до людских глаз. Бронзовый уже ждал, держа руку на эфесе, мраморный задержался, пробуя оружие, но вот появился и он. Чудовищная пара замерла, скрестив взгляды, словно клинки. Глаза бронзового горели расплавленным золотом, мраморный стоял спиной, но Диего не забыл бьющие из-под широких бровей полуденные лучи.

Враги молчали. Или говорили на языке, недоступном смертным. Наконец белый взмахнул мечом и, пригнувшись, набирающей разгон лавиной проскочил мимо отшатнувшегося темного. Он еще не остановился, когда бронзовый, тяжело развернувшись, атаковал сам, но тоже не рассчитал, с трудом удержавшись на непослушных ногах. Второй замах вышел не лучше, оружие вновь потянуло хозяев за собой. Белый клинок и темная шпага крушили ветки, чиркали по земле, задевали гранитные глыбы, но ни разу не столкнулись друг с другом. Битва не складывалась. Воскресшие воители, шатаясь, словно пьяные, топтались по площадке, то и дело спотыкаясь о валуны. Не было ни привычных атак, ни защиты. Только шараханья, неуклюжие взмахи клинками и столь же неуклюжие шаги и пробежки. Остервенело хрустел гравий, глухим стуком отзывались задетые глыбы, а грохот огромных сапог сделал бы честь забойщикам свай. Камень зло врезался в камень, застонал сбитый бронзовым плечом ствол, отпрянувший командор едва не боднул прибрежную скалу и отлетел к несчастным деревьям, где и замер в позе пьяного монаха.

Рядом кто-то тяжело задышал, и Диего оторвался от беснующихся монстров. Хайме все-таки доковылял до площадки и теперь ловил ртом воздух.

– А ты, знаешь ли, не очень и рисковал, – выдавил из себя смешок де Гуальдо, – Гонсало пока воюет с собственным мечом.

– Они… приноравливаются, – пролаял Хайме, растягивая ворот, – с их-то опытом…

Диего кивнул, он и сам видел, что первый пыл пошел на убыль. Опытные воины, не преуспев в атаках, сбавили прыть, на глазах приспосабливаясь к новой плоти. Приседая поглубже и широко ставя ноги, они наново пробовали свои тела, обретая не то чтобы сноровку, но хотя бы четкость движений.

– Мрамор легче бронзы, – прошептал монах, – но по ним не скажешь…

– Покойник при жизни двигался не очень, – припомнил Диего, – силой брал, а второй?

– Ты бы с ним сразу не справился, – откликнулся Хайме. – Стой!.. сходятся!

Даже приличные булыжники под сапогами командора уходили глубоко в грунт, а там, где их не случалось, гигантские ноги вязли в земле, как в болоте. Бронзовый двигался чуть легче, а может, Диего этого очень хотелось.

– Дьявол!

Тяжеленный меч обрушился вниз в страшном рубящем ударе. Человека развалило бы на две половины вместе с конем, но человек мог увернуться, а бронзовый не успел. Нет, старые навыки не подвели, подкачало новое тело, не успевшее исполнить приказ. Белый клинок догнал темное плечо, раздался звон, словно с башни на плиты двора рухнул колокол. Де Ригаско согнулся под тяжестью удара и сразу же выпрямился, ответив точным колющим ударом. Клинок устремился в живот нависшего над герцогом монстра, глухо вскрикнул камень, в месте удара полыхнуло, и больше не случилось ничего…

Сквозь гаснущие на лету искры Диего видел, как бойцы разворачиваются, изготавливаясь к новой схватке. Хенилья опять атаковал первым, с широкого замаха. Бронзовый парировал косой удар шпагой, вернее, попытался парировать… Мощь атаки была такова, что защиту снесло напрочь, а де Ригаско отшвырнуло назад. Он бы упал, если б не подвернувшийся дуб, но вреда бронзовому герцогу чудовищная атака не нанесла. Напротив, разошедшийся исполин прыгнул на врага, целясь в лицо под шлемом. Увернуться командор не успел, но мрамор отделался отвратительным скрежетом. Мимоходом своротив очередной куст, Хенилья со всей силы обрушился на врага, Ригаско ушел в сторону, умудрившись достать белое горло. Командор, даже не покачнувшись, ответил ударом в бедро.

Атака следовала за атакой, противники в туче искр с упоением наносили друг другу удары, но мрамор не крошился, а бронза не кололась. Будь противники из плоти и крови, все давно бы закончилось, но камень и металл стоили друг друга.

2

Вряд ли Бенеро был рад неурочному визиту, но открыл он сразу. Врач еще не ложился, на столе горели свечи, рядом лежали какие-то бумаги и перо…

– Вы, наверное, удивлены, – начала Инес и осеклась, не зная, как в двух словах объяснить про Хайме, непонятного гостя, голубя…

– Врачи не удивляются, – успокоил Бенеро, – тем более если они еще и суадиты. Я вам нужен, сеньора?

– Да, – без колебания подтвердила Инес. – Хайме пропал, Диего – тоже, а Мариита… плетет цепочки.

– А слуги?

– Или не знают, или не говорят. А этот… – Как же объяснить, что за тварь у нее на плече? – Голубь Хайме говорит, что происходит что-то скверное…

– Тайна Святой Импарции священна, – затрепыхался Коломбо, – не смей доверять ее суадиту… Это проклятое племя! Даже князья Церкви, даже мундиалитские владыки пребывают в неведении, а ты хочешь довериться…

– Тебя не спрашивают, – прошипела Инес. – Сеньор, простите, это я не вам.

– Это очень приятно. – Бенеро слегка поклонился. – Сеньора, все ваши сведения почерпнуты у… данной птицы или вы что-то видели лично?

– Я видела того, кто увел Хайме, он мне понравился. Эдакий провинциальный дворянин, уже немолодой, Хайме называл его доном Луисом… Он так извинялся за навязчивость, а потом они ушли вдвоем, сказали, на всю ночь. Но все лошади на месте.

– Дон Хайме был рад? Удивлен? Встревожен?

– Не знаю… С ним никогда ничего не поймешь.

– Хватит пустых разговоров, – встопорщился голубь, и Инес с непривычки вздрогнула. – Суадит отвлекает тебя, глупая женщина, а глава Священного Трибунала Муэны погрязает во зле! Поторопись, или будешь вовеки проклята…

– Ну так скажи, где он, – огрызнулась Инья. – Он хочет, чтобы мы поторопились. Говорит, Хайме погрязает во зле…

– Не думаю. – Врач сосредоточенно свел брови, словно отмерял какую-нибудь настойку. – Что вам известно, сеньора? Кроме того, что связанная с вашим братом птица встревожена.

– Суадит в нашем лице оскорбляет Святой Престол! – Несмотря на мелодичность, раздавшийся в мозгу Инес вопль был исполнен величайшей склочности. – Богохульник и нечестивец, да падет на него …

– Помолчи, – нахмурилась Инес, – не в Сан-Федерико! И что плохого в том, что сеньор назвал тебя птицей?

– Я вам потом объясню, – пообещал Бенеро, – я читал о подобных созданиях. Соломоновы змеи, кошки фараонов, возможно, зигские волки – все они имеют сходную природу. Видимо, туда же следует отнести и папских голубей.

– Кощунник! Мы – воплощение благодати и отражение одной из ипостасей Его!

– Ты – воплощение глупости, – не выдержала Инья. – Как мы можем что-то делать, если ты все время мешаешь?

– Господь тебя накажет, злоязыкая женщина, – пригрозил голубь, но с плеча не слетел.

– Постарайтесь его не слушать, – посоветовал Бенеро. – Нам и впрямь нужно отыскать дона Хайме. Вчера был день Пречистой Девы Муэнской, в который семнадцать лет назад погиб ваш супруг. Я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. – Как же шумел тогда в ветвях тополя поднявшийся к утру ветер, срывая листья и умирающие звезды. Сегодня ветра нет, а звезды все равно падают. Что поделать, исход лета…

– Дон Диего и дон Хайме тогда уцелели. – Врач говорил негромко, словно с самим собою. – Рискну предположить, что годовщина гибели остальных вынудила уцелевших на какие-то действия.

– Но тогда бы они ушли вместе! – почти закричала Инес. – Сеньор Бенеро, я вспомнила! Одного из погибших звали дон Луис… дон Луис Лихана. Но не мог же он засветло прийти и увести Хайме!

– Мог, если дух его был не слишком крепок и не исполнен отвращения к падшим и нераскаявшимся…

– Я знаю лишь то, что ничего не знаю, – пробормотал Бенеро, – но, если лошади здесь, нам остается одно: обыскать замок. По крайней мере, вы знаете, через какую дверь они ушли.

3

Карлос уверился, что жив, в то мгновенье, когда, по привычке схватившись за шпагу, обнаружил, что она отделяема, хоть и была отлита вместе с одеждой и телом. Радость смешалась с отчаянным нежеланием новой смерти, и тут же стало не до них.

Осиянная вечным светом громадина нависала чуть ли не над головой, и как же она была уверена в своем праве и в том, что кругом права. Такую подлость за один раз не убить, а убить надо… Ты за этим и пришел, дон Карлос, так бей! Белая туша занесла сверкающий меч, Карлос шевельнул кистью, словно готовясь парировать, каменная рука пошла вниз, а дальше все просто. Шпага скользнула по мечу, как струйка воды, и вот уже она, изукрашенная крестом и розами грудь. На доспехи плевать, это то же тело, но и тело – те же доспехи. Бронзовый клинок отлетел от сияющей кирасы, огромная, с хороший ствол, мраморная рука начала подниматься для нового удара. Карлос замер, ожидая начала ее падения, и слегка отклонился. Белая полоса, встретив пустоту, понеслась к земле, увлекая за собой руку и все тело. Хенилья клюнул носом, но удержался на ногах, замерев над скальным обломком. Этого хватило, чтоб ударить в бок, но окутавшийся искрами клинок отскочил от заговоренной твари, в который раз подведя хозяина. Что толку пробиться сквозь защиту, если у тебя в руках деревяшка, сосулька, соломинка?

Карлос выставил шпагу. На сей раз клинки столкнулись и скрылись в огненной россыпи. Будь в руке Карлоса обычная сталь, сейчас он бы сжимал обломок, а белая полоса вновь рассекает воздух, половина немалого куста валится к ногам осатаневшего Хенильи. Меч столь же бесполезен, что и шпага. Бывший командор в ярости топает ногой, увязая в щебне, вырывается, осенним кабаном ломится сквозь заросли. Искаженная гневом маска, полные света глаза, меч и крест…

– Умри! Навсегда…

– С тобой вместе!

Не бьется сердце, не стучит в висках кровь, но невозможность поразить врага тем, что для этого предназначено, приводит в бешенство. Темное золото и белизна вновь несутся друг к другу, яростный звон тонет в вое очнувшегося ветра, шуме деревьев, дальнем, тревожном рокоте.

– К дьяволу! – Хенилья отшвыривает ненужное оружие; не долетев до воды пары шагов, меч валится на гальку дохлой рыбиной. Теперь Гонсало наступает, широко расставив руки… Что ж, прощай, шпага. Золотой клинок с обиженным стоном падает на камни. Прости, ты свое отслужил.

Если клинки бессильны, остается стать оружием самому, хоть и непонятно, чем руки лучше брошенных меча и шпаги. А белая туша уже рядом. Исчезает за мраморным плечом побледневшая луна, гром в дальних горах рокочет все навязчивей, и все сильней разгорается в душе ярость, толкая схватить, сокрушить, сломать…

– Я тебя ненавижу! – ревет белый гигант и тянется вперед. – Ненавижу! Будь ты проклят, счастливчик…

Нужно уклоняться, уходить и нападать самому. Нужно как-то свалить эту огромную тушу, и неважно, что будет потом. Главное – сражаться и выстоять столько, сколько нужно. Как у Сан-Марио, как у безымянного холма… Ты тогда думал, что сделал все, что мог, и теперь свободен, но остался вот этот, белоглазый… Ты не можешь ему уступить, не можешь устать, опустить руки, сдаться, потому что за твоей спиной те, кого, кроме тебя, прикрыть некому. Потому что перед тобой то, что должно быть уничтожено. Белая тварь не должна победить, и она не победит, а дальше – неважно, дальше пойдут другие… Те, кто жив.

Глава 7

1

Теперь враги сошлись вплотную. Неуклюже и неотвратимо мраморный надвигался на бронзового, но тот раз за разом уворачивался от разведенных каменных рук. Или уже не каменных? Камень не гнется, он трескается, но на сияющем белом теле нет ни царапины! Неуязвимый монстр в древних доспехах… Это слишком даже для импарсиала!

Слова молитвы так и рвались наружу, но Хайме сжал зубы: на груди Хенильи отчетливо проступал крест, а тело обволакивал тот самый нездешний свет, из которого вылетел Коломбо. Если небесам угодно сотворенное командором, к ним лучше не взывать…

Карлос вновь отступил, знакомо махнув рукой, словно на что-то решившись. Хенилья остановился, по-бычьи наклонив голову в шлеме, и топнул ногой. То ли от ярости, то ли проверял надежность грунта. Де Ригаско ждал, чуть выставив вперед правую ногу.

– Ты выдохся, выскочка? – Голос Карлоса почти не изменился, разве что стал звонче, но живое лицо никогда не дышало такой ненавистью.

– Ты… Сейчас ты наконец… сдохнешь! – Хенилья с ревом понесся вперед, и Хайме почувствовал, как дрожит под ногами земля. На этот раз Карлос не уклонялся, напротив. Раздался грохот, гигантские тела окутало двуцветное пламя, но на ногах враги удержались, вернее, удержали друг друга. Схватившись чуть ли не в обнимку, полковник и полководец застыли чудовищным изваянием. Исходящая от них ненависть захлестывала невидимыми волнами; казалось, в беззвучном реве заходится сама Альконья, и при этом было немыслимо, нестерпимо тихо: хриплое дыхание, стук сердец, слипшиеся волосы – это для людей.

Монстры давили друг друга молча и безжалостно. Белый исполин нависал над своим темным соперником, все сильнее склоняясь вперед в неистовом желании сбить с ног, расплющить, втоптать в землю. Стройный Карлос не мог сдвинуть мощного командора, но не отступал ни на шаг, медленно увязая в прибрежной гальке. Двое гигантов все сильней сжимали друг друга. Бронзовый больше не пытался подняться, напротив, он, не разжимая рук, оседал все ниже, тянул командора на себя, пока тяжесть мраморного тела вкупе с его усилиями не сделали свое дело. Не выпуская врага, Хенилья рухнул на землю, но так и не разжал рук. Двуглавый монстр, в котором не оставалось ничего человеческого, грохоча по булыжникам, покатился к озеру, подминая кустарник и выворачивая целые пласты земли.

– Господи! – выдохнул бледный как мел Диего. Хайме не мог и этого. Мысли мешались и гасли, словно окружившие сцепившихся гигантов искры. Происходящее было чудовищным, неправильным, извращенным, и вместе с тем в нем чувствовался смысл. Смысл, который во что бы то ни стало следовало разгадать.

– А-а-а-а-а… – проревела бесформенная корчащаяся груда, но в выворачивающем душу реве слышались удивление и боль. – Ненавижу!..

– Дьявол!

Двуцветный ком шарахнулся от воды, распадаясь надвое, и светлое заслонило темное. Оно корчилось, пытаясь подняться, но чудовищный вес прижимал к мокрым камням. Белые пальцы скребли берег, мелкие камешки картечью летели во все стороны. Раз за разом командор пытался подняться, как пытается выбраться из лужи пьяный, и раз за разом тыкался лицом в гальку. Ниже, у самой воды барахтался Карлос. Ему удалось встать на четвереньки первому, и герцог пополз вверх по берегу, обходя рычащего полководца по широкой дуге. На потемневшей бронзе расплавленным золотом горели царапины, но и мрамор больше не был гладким. Камни Лаго-де-лас-Онсас сделали больше меча и шпаги.

2

Коломбо начал вопить, едва Бенеро приоткрыл дверь на какую-то лестницу, и вопил не переставая, пока они шли путаными переходами. Инес боялась, что голубь улетит, но тот сперва цеплялся коготками за бархат, а потом бесцеремонно полез за корсаж верхнего платья. Инья стерпела, потому что вопли и жалобы на шедшее этим путем Зло были единственным маяком в лабиринте лестниц и необитаемых галерей. Замок оказался неожиданно огромным и роскошным, просто в большей его части никто не жил. На стенах сонно мерцали зеркала в темных рамах, свеча в руках Бенеро выхватывала то развешанное на стенах оружие, то гобелены с охотниками и воинами, то причудливую резьбу. Пару раз Инес спотыкалась и наконец повисла на руке у врача. Тот словно бы и не заметил.

Возле какого-то тупика Коломбо вовсе обезумел, и Бенеро остановился. Велев Инес отойти, врач принялся водить пальцами по резной охотничьей сценке. Герцогиня следила за руками спутника, но так и не поняла, что тот нажал. Скрипнуло, и в открывшуюся щель потянуло влажным ветром, словно впереди была большая вода.

– Там Зло! – уже привычно забился в вырезе платья голубь. – Зло и мерзость… Не туда… Не смей туда!.. Хуан отрекся от Господа, чтоб предаться бесовским игрищам и разврату. Мы покидаем его!

— Ты, кажется, хотел, чтобы я нашла Хайме? – холодно осведомилась герцогиня, придерживая разошедшегося голубя и пригибая голову, чтобы пройти.

– Да смилостивится над ним Господь! – Горячий бьющийся комок на груди страшно мешал. – Остановись, женщина!.. Оставь его… Он канул во Зло… Но ты… На тебе благодать, за тебя молится сам Фарагуандо… Уезжаем… Немедленно… В Рэму… Мы приказываем именем святого Павла! Спасая нас, ты спасаешься для жизни вечной… Лучше младший импарсиал… Любой… Чем… это… эти… хищники… В Рэму, пока темно… Пока их нет…

– Сеньора, – низкий голос врача ворвался в серебристый визг, как лис в птичник, – вам не знаком этот крест? У зеркала…

– Крест Хайме. – Инес торопливо схватила серебряную вещицу, не зная, что и думать. За корсажем бушевал Коломбо, требуя отвергнуть отступника и скакать к Святейшему Престолу, а герцогиня бездумно придерживала одной рукой разошедшееся кружево и глотала слезы. Хайме оставил бы крест только мертвым… Только!

– Сеньора, – тяжелая рука легла на плечо, – придите в себя. Сеньора!

– Что?

– Посмотритесь в зеркало.

– Не все ли равно… Вы меня уже видели без мантильи.

– Риб’оно шель аолам… Сеньора, да смотрите же!

Она подчинилась, но увидела лишь голубиную голову с разинутым клювом и парящую в пустоте свечу. Державший ее врач исчез, исчезла и она сама. Едва сдержав крик, Инес обернулась. Бенеро был рядом. Снова взглянула в зеркало – там по-прежнему бился голубь, дрожал язычок пламени, рвался в распахнутое окно лунный свет…

– Окно в зеркале, – подсказал Бенеро, – смотрите в окно.

Инес посмотрела и увидела серебряную от луны воду и две застывшие друг против друга фигуры – светлую и темную. Они просто стояли, но Инье вдруг захотелось вцепиться в Бенеро и закричать от подступившего к горлу ужаса, потому что светлый был мраморным Адалидом из дома Хенильи, а темный – бронзовым Карлосом, где-то потерявшим шпагу… По лицу и рукам мужа пробегали золотистые волны, но они не могли скрыть царапин и вмятин. Карлос слегка шевельнулся, и Адалид обрушил на него удар кулака. Полыхнуло. Карлос в ореоле золотых искр отлетел к надломленному дереву, но не упал. Широко расставив ноги, он огляделся, что-то выискивая, шагнул в сторону, нагнулся и, ухватив немалый валун, швырнул его в мраморного полководца. Тот отшатнулся. Удар оказался чувствительным, по белому побежали голубоватые сполохи…

– Господи, что они не поделили?!

– Темный одержим, – метнулось в ушах, – на победителе синаитов благодать…

– Это не так, – выдохнула Инья, глядя, как Лев Альконьи доламывает какое-то дерево. – Карлос преклонялся перед Адалидом.

– Князь Тьмы силен, – начал голубь и вдруг вспомнил: – В Рэму! Пока не поздно, женщина, в Рэму…

– Мы не знали Адалида, – негромко произнес врач, – но вы знали своего мужа. Почему он дерется, сеньора?

– Не знаю!

Перехватив деревце как дубину, Карлос ринулся на врага. Удар по ноге, тычок в живот, в бок… Победитель синаитов пятится, спотыкается, снова отступает… Гирлянды роз на избитой кирасе, старинный шлем с обломанными перьями, оскаленный от ненависти рот…

– Все ясно! – с удовлетворением произносит врач, словно речь идет о каком-нибудь воспалении. – Это не Адалид, сеньора. Это Хенилья.

– Замолчи, суадит!..

Хенилья? В самом деле… Хенилья, чудом не убивший Диего и едва не опоздавший к монастырю, просто она раньше не смотрела на лицо… Теперь все понятно… Все, кроме одного – сошла она с ума или спит и видит, как дон Гонсало принимает удар на руку, а потом прихватывает ствол второй рукой? Двое рвут бедное деревце друг у друга, оно не выдерживает и разламывается, а противники отлетают в разные стороны…

– Закрывший собой женщин не может быть злом, – твердо сказал Бенеро, – готовый ими пожертвовать не может быть ничем иным. Наши веры рознятся во многом, сеньора, но Он не мог отринуть вашего мужа и дать силы Хенилье…

– Адалид богоугоден, – отражение голубя в зеркале нелепо дернулось, – в Рэму, женщина… Время на исходе…

– Простите, сеньора.

Рука врача метнулась к белой птице, полыхнуло полуденным светом, и Бенеро отшатнулся, прикрыв глаза рукой.

– Так будет с каждым, кто…

– Сеньор Бенеро, – выкрикнула Инес сквозь голубиные вопли, – что с вами?! Бенеро…

– Все хорошо, сеньора, – твердо сказал врач, – дело обстоит так, как я и предполагал, а теперь вам придется кое-что сделать, но быстро. Очень быстро. Это единственное, чем мы можем помочь вашему мужу и вашему брату. Вы готовы?

– Да.

– Возьмите эту тварь. Вот так, хорошо… А теперь швыряйте его в зеркало. Со всей силы.

Инес швырнула.

3

Звон разбитого стекла прозвучал неожиданно и нелепо, и сразу же вскрикнула женщина. Инес!

Хайме стремительно обернулся. Сквозь дождь тающих на глазах зеркальных осколков несся ослепительный комочек света. Такое де Реваль уже видел. Когда, став братом Хуаном, стоял под куполом собора Святого Павла, ожидая, примет его Святая Импарция или нет. Приняла…

– Разбилось, – издалека печально сказала Инес, и кто-то ей ответил:

– Не надо жалеть.

– Не надо жалеть, – эхом откликнулся Диего. Сверкающий сгусток вырос, теряя сиянье и обретая все бо́льшее сходство с голубем, он мчался к застывшим перед новой схваткой врагам. Неужели Хенилья и впрямь избран, но почему, Господи?! Почему, ведь ты же отринул предавшего за серебро, чем же лучше предавший за мирскую славу?!

Белоснежный, как две капли воды похожий на Коломбо голубь изо всех сил несся к белому колоссу, но тот был слишком занят горбатым валуном, чтобы заметить горнего вестника. Обретя на мгновенье сходство с Дамантовым «Гигантом, мечущим камень», полководец резко распрямился, метнув глыбу в отпрянувшего Карлоса. Не ожидавший этого голубь не успел отвернуть и вместо того, чтобы усесться на мраморное плечо, с маху врезался в украшенную крестом и гирляндами роз кирасу. Ослепительно полыхнуло и тут же погасло. Ошалевший от неожиданности голубь метнулся в сторону, унося на крыльях полуденные отблески. Обычная птица, получив такой удар, валялась бы под ногами озверевших исполинов, папский голубь всего лишь испугался. В отличие от Карлоса, не преминувшего броситься на чуть замешкавшегося противника.

Удар бронзовой ноги по мраморной, тычок обломком дерева в каменную грудь, чудовищный, доселе неслыханный вой и треск, словно обрушился пласт штукатурки…

– Ррраздавлю! – Вправду ли это проревел Орел Онсии или Хайме только послышалось? Огромная белая фигура прыгнула вперед, заставив вздрогнуть и застонать истоптанный берег. Каменные руки облапили пустоту в какой-то ладони от откинувшегося назад бронзового. Отступив на два шага и выпрямившись, де Ригаско поудобнее перехватил свою дубину. Командор тоже выворотил оказавшееся на дороге дерево.

– Крест! – Лицо де Гуальдо кажется маской. Маской ужаса и удивления. – Где крест?!

Гонсало де Хенилья в бешенстве рвется вперед, чтобы раздавить ненавистного гранда. Луна светит ярко, ярче, чем минуту назад. Словно бы порыжевший свет бьет в оскаленное каменное лицо, липнет к шее и рукам осатаневшего командора, волной скатывается по груди… Так вот что заметил Диего! На кирасе больше нет креста, лишь выщербленные розовые гирлянды…

– Скорее!!! – визжит в мозгу. Хлопают крылья, в плечо вцепляются птичьи лапки. – Покинь это место… Отринь Зло, и спасешься…

Коломбо?! Он-то откуда здесь взялся?

– Почему ты не в мешке?!

– Самозванец! – верещит голубь и лезет за пазуху. – Прикрылся именем Господа, а сам… Богохульник! Еретик… Обманщик!

– Головой ударился? – Не узнать Коломбо – это надо суметь! Фидусьяр везде найдет своего импарсиала, но чего его понесло к Хенилье…

– Самозванец, – рявкает голубь и ныряет с головой за пазуху. Ладно, не до него. Дубина Карлоса попадает мраморному по руке, и Хенилья теряется. Воя от боли, командор на полусогнутых ногах словно бы пляшет нелепый крестьянский танец, тяжело размахивая дубиной, а де Ригаско… Де Ригаско прорывается в ближний бой! Бронзовый сапог вновь бьет по мраморной голени. Треск, полный смертной злобы вопль… Истукан с грохотом и воем рушится на землю, но успевает махнуть стволом. Удар не просто сбивает Карлоса с ног, но отбрасывает к самой кромке воды – с таким звоном падает с лафета и катится под гору пушка.

Коломбо высовывает клюв наружу.

– В Рэму, – требует он, – бежим в Рэму, и я не скажу, что ты гостил в замке демонов и отступников, а твоя сестра грешит с суадитом…

– Мерзавец! – рычит Карлос, приподнимаясь на локте, и Коломбо прячется. Звон, грохот… Двое пытаются встать. У Хенильи обломок ноги уходит глубоко в землю. Карлос опирается на колено, потом на дубину и рывком вскакивает.

– Тебе не подняться, – твердо говорит он врагу, – ты проиграл.

– Тебе так этого хочется, герцог, – белое лицо изъедено злобой, словно проказой, но это просто крошится мрамор, – но я еще отправлю тебя к Сатане!

Белое чудовище буквально ползет на коленях к ближайшей глыбе, герцог поудобнее перехватывает свое оружие, а командор уже стоит, опершись на камень и держа дубину одной рукой. Стволы сталкиваются, как мечи, глухой деревянный стук кажется ошибкой. Карлос перекидывает дубину в левую руку. Как светятся у него глаза – так горит на солнце осенняя листва, так сияют по вечерам витражи в церкви Святой Изабеллы…

Обман, сильнейший удар по запястью, уже знакомый треск… Хенилья, ревя от ярости и незнакомой доселе беспомощности, пытается подобрать дубину уцелевшей рукой, теряет равновесие и снова валится на припорошенную белым крошевом гальку.

– Я же говорил, что ты проиграл, – де Ригаско внимательно смотрит на полускрытого валунами истукана, – по-другому быть не могло, иначе зачем бы мы все жили?

– Пусть он покается, – подсказывает успокоившийся Коломбо. – Я засвидетельствую, что ты вернул на путь истинный богохульника…

— Я не дам Хенилье отпущения.— Кому он это говорит? Фидусьяру? Диего? Ожившим статуям?

– Рад?! – орет Хенилья. Он сидит на валунах, как курица на яйцах, а перед ним разбитой скорлупой валяются осколки его тела. – Рад?! Все равно ты никто, слышишь, родич короля?! Ты – бездарь и бабник… Что ты знаешь о славе, чтоб меня судить? Что ты сделал для Онсии?! Позволил загнать ее в задницу, из которой ее вытащил я, слышишь, ты, гранд поганый?!

– Да, я мало сделал для Онсии, – кивает Карлос, – но дети, которые смогли родиться, потому что мы умерли, сделают больше… Или дети их детей. Можешь мне не верить, но слава и титул в сравнении с этим такая чушь! А теперь, Гонсало де Хенилья, защищайся. Если еще можешь…

4

Каменная ступня с треском отлетела в сторону… Как просто все вышло на этот раз, до несправедливости просто.

Хенилья как-то боком, помогая себе уцелевшей рукой, отползает – хочет прижаться спиной к холмику. Будь они живы, хватило бы одного удара. Дополз. То ли сидит, то ли стоит на коленях, закрываясь обломком второй руки.

Надо кончать, но ты так и не приучился добивать. Всегда находился кто-то, кто это сделает, – солдат, загонщик, мародер, наконец… Дерево в руках совсем измочалилось, вряд ли выдержит. Выломать новое? Выломать, подойти и… Про всех грандов не скажешь, но ты и впрямь слабак, бывший герцог де Ригаско. Колошматить до смерти полуживого калеку не для тебя. А что для тебя? Уйти и оставить полный ненависти обрубок нельзя, с какой стороны ни взгляни, хотя тебя Хенилья подыхать бы оставил. Его счастье, что ты не так велик и не так умен…

Обломок скалы сам прыгает под ноги, словно напрашивается. Что ж, подобное подобным… Кто это сказал и по какому поводу? Неважно. Теперь неважно. Услужливый булыжник летит в грудь командора, тот закрывается, но не мрамору спорить с гранитом. С хрустом разлетается предплечье, от и так изуродованной руки остается бесполезный обрубок. Хенилья сидит на коленях у не спасшего его холмика. Ему все ясно, но пощады он не попросит. Ты бы тоже не попросил.

Что ж, теперь совсем немного… Мрамор, бронза, вторая жизнь – это всего лишь продолжение того, что было. Того главного, что вспыхнуло в твой последний день. Все началось в Альконье, здесь и закончится, а с теми, кто бросает своих на смерть, разговор один.

Это где-то рядом, у самого берега… Рядом еще шла череда валунов, словно сумасшедшая великанша рассыпала бусы. Так и есть, мраморный клинок лежит в двух шагах от бронзовой шпаги. В двух человеческих шагах, но как же трудно помнить, что ты теперь ходишь иначе и тебе не нужно дышать, есть, пить, спать… Так много изменилось, а чувствуешь себя прежним, хоть и понимаешь, что не вернешься.

Бронзовое тело послушно нагибается за брошенным Хенильей оружием. Белое лезвие кажется лунным лучом. Как же жаль, но нужно идти до конца.

– Бывший командор Сургоса Гонсало де Хенилья оставил без помощи тех, кого клялся защищать. – Сколько их, слышавших подобные слова, было в Онсии со времен Адалида? Сколько будет еще? – Да будет меч предателя сломан у него на глазах!

Мрамор ломается не сразу, меч словно пытается защищаться, но ему придется ответить за своего хозяина. Так повелось если не с первого дня творенья, то с первого предательства. Последнее усилие, и белое лезвие со стоном лопается сразу в трех местах.

Хенилья видит. Не может не видеть, разве только закроет глаза или отведет взгляд, но это вряд ли. Он тоже идет до конца. Семнадцать лет идет…

Собирать погасшие обломки Карлос не стал, зачем? Подобрал шпагу, привычная тяжесть успокаивала, придавая решимость. Нет, он не боится смотреть в глаза побежденных, просто это уже не нужно. Все сказано и выслушано, а последние проповеди и красивые напутствия оставим тем, кто живет ради хроник…

Обратная сторона холмика оказалась пологой. Десяток шагов, и Карлос очутился прямо над головой Хенильи. Даже сидящий, тот все еще казался огромным. Голова командора была повернута туда, где исчез его враг. Окликнуть? Нет!

В последний удар Карлос вложил все свои силы. Каменный шлем с треском раскололся на куски. Под ногами зарокотало, заржала откуда-то взявшаяся лошадь, плеснуло о берег очнувшееся озеро. Уцелевшая рука командора судорожно сгребла кучу гравия и замерла. Теперь уже навсегда.

– Кончено, – сказал победитель груде белого щебня у подножия и опустил шпагу. Глаза слипались, тело сделалось тяжелым, а какой-то дурак написал, что бронза не устает. Устает, и еще как! Де Ригаско оглянулся. В темной маслянистой глубине по-прежнему цвели звезды, и к ним, словно дорвавшиеся до пастбища быки, тянулись скалы. Где-то здесь были старые друзья и старые враги, белая тварь, стершая с груди Хенильи краденый герб, повзрослевший и седой Хайме, кто-то еще…

– Мой сеньор, – окликнул пляшущий по камням ручей, – у твоего сына твои глаза… Хочешь к нему? Хочешь к своей сеньоре? Я оседлаю коня…

– Не нужно, – то ли сказал, то ли подумал тот, кого прозвали Львом Альконьи. Сон затягивал в лунное озеро, но Карлос все же заставил бронзовое тело нагнуться и поднять лежащий на мраморном крошеве цветок. Алый даже в лунном свете, он казался только что сорванным, и де Ригаско, уже засыпая, поднес алые лепестки к лицу и улыбнулся. Он наконец-то пришел туда, куда нужно. Пришел домой.

Глава 8

1

О том, что Хайме вернулся вместе с Диего, Инес узнала от служанки, имевшей глупость осведомиться, хорошо ли сеньора спала. Проглотившая под бдительным оком Бенеро какое-то зелье, разом покончившее с нерушимым решением дождаться брата или хотя бы известий о нем, Инес зевнула и пожаловалась на странный сон.

Обитательница Гуальдо не колебалась.

– Это все звезды, – уверенно объявила она, – когда они сыплются, в головах все мешается… В полнолуние, конечно, тоже бесятся, не без того, но куда там до исхода лета! Вот и сеньор с гостем со своим до утра проколобродили.

– С каким гостем? – чужим голосом спросила Инес.

– С тем, что ввечеру заявился, – охотно объяснила служанка, сгребая со стула испакощенное Коломбо платье, – седой на полголовы, но вроде не старый. Сеньор, тот сразу к сеньоре шмыгнул, а второй с голубем на башне дурачился, с белым… Красавчик, хоть сейчас в паштет! И где только сеньор такого сыскал? В Гуальдо отродясь птиц не держали, не куриное это место!

Зайти и сказать сестре, что жив и здоров, Хайме, разумеется, в голову не пришло, ну и пусть воркует со своей птичкой. Белый поганец наверняка злится за вчерашнее.

Прямо спросить у брата о Карлосе было не только страшно, но и отчего-то стыдно, к тому же пожилой сеньор, голубиные вопли и разбившееся зеркало могли оказаться сном, что нашептали звездные дожди. Так, по крайней мере, утверждал разум, и герцогиня отправилась к Бенеро. Если она всю ночь проспала, врач ни о чем не спросит и ничего не скажет, а если нет?

Все повторилось. Короткий стук, распахнутая дверь, человек на пороге, разбросанные по столу бумаги…

– Доброе утро, сеньора. – Удивления на лице Бенеро не было, да и умеет ли он вообще удивляться?

– Дон Диего и Хайме вернулись, – вместо приветствия сообщила Инес. – Хайме был со своим голубем.

– Видимо, сеньор голубь разочаровался в сеньоре Хенилье и вернулся к дону Хайме, – предположил Бенеро, и Инес поняла, что все случилось на самом деле.

– А Карлос? – зачем-то спросила она, хотя Бенеро видел не больше ее. – То есть вторая статуя… Бронзовая.

В окно било утреннее солнце, а перед глазами стоял темный берег и две чудовищные фигуры… Живой Карлос никогда не был страшным, а может, дело в том, что она не видела его на войне. И войны она тоже не видела. И не хочет видеть!

– Правда имеет обыкновение прорастать сквозь ложь, сеньора. Рано или поздно. – Врач слегка выдвинул одно из кресел, и Инес послушно села, не зная, что и думать, не то что говорить. Бенеро спокойно устроился у стола и закрыл крышку чернильницы. – Здравый смысл подсказывает, что ваш супруг победил и теперь спокоен. Спросите у брата, он может сказать вам больше.

– Если он там был…

– Я видел дона Хайме рядом с доном Диего. Вы были слишком захвачены поединком, иначе бы заметили обоих.

– А сколько перьев в хвосте Коломбо, вы случайно не заметили? – От растерянности в детстве Инес грубила, потом это прошло, а сегодня почему-то вернулось.

– Папские голуби внешне не отличаются от обычных, – невозмутимо объяснил Бенеро, – о птицах можно прочесть у Марциала-младшего. Его труды одобрены Святейшим Престолом и должны быть у сеньора Камосы.

– А вы трудов о голубиных хвостах не держите? – Нужно встать, найти Хайме, и пусть братец наконец расскажет все!

– Мой Марциал остался в Доньидо, но я обязательно обзаведусь другим. В Витте все еще можно найти любые книги.

– Мария хочет, чтобы вы остались. Здесь вам ничего не грозит, а Хайме сумеет вернуть ваши вещи, – ничтоже сумняшеся пообещала Инес. – Это самое малое, что он должен для вас сделать.

– Вы недооцениваете своего брата, сеньора. Он не дает в долг и не берет сам, а дарит и иногда принимает подарки. Постарайтесь это понять, а вашей подруге передайте мою признательность.

– Вы не останетесь?

– Нет, сеньора. Жить, знать и бездействовать – уподобляться одному не самому умному юноше, положившему жизнь на любовь к собственному отражению. В Витте я смогу лечить и учить, значит, я еду в Витте.

– Один? – глухо спросила Инес, чувствуя, что мир стремительно тускнеет.

– Насколько мне известно, я еду один, – вежливо ответил врач.

Сейчас она спросит «когда», и Бенеро ответит «завтра». Или через неделю, а может, даже через месяц, какое это имеет значение. Все равно его не будет.

– Сеньор Бенеро…

– Да, сеньора?

– Я еду с вами, – внезапно произнесли губы, а ведь им было велено просто пожелать счастливого пути! – И я, в отличие от Марииты, обойдусь без церковного благословения.

– А вы умеете плести цепочки из собственных волос? – строго спросил Бенеро.

– Я умею подавать щипцы, – отрезала герцогиня, – это вас устроит?

– Вы еще умеете ставить все дыбом, – поправил Бенеро и некстати добавил: – Закон приговаривает к смерти суадита или синаита за связь с христианкой и, кажется, всех, кто способствовал этой связи…

– В самом деле? – удивилась Инес. – А разве вас еще не приговорили?

– Нет, сеньора. – Спокойствие врача оставалось непоколебимым. – Когда вы сочли уместным меня похитить, я был всего лишь обвиняемым.

– Значит, суда не будет, – сделала вывод герцогиня. – Или в Миттельрайхе действуют те же законы?

– Насколько мне известно, для этого в Миттельрайхе нет достаточного количества суадитов.

– Вот и хорошо. – Инес перестала улыбаться. – Сеньор Бенеро, если вам мешает отказаться вежливость, забудьте о ней. В конце концов, я могу вернуться… куда-нибудь.

– Нет, сеньора, – улыбнулся одними глазами врач, – не можете. Причем по двум причинам. Во-первых, возвращаются «куда-нибудь» только те, кому некуда идти, а во-вторых… Сеньора, спросите голубя вашего брата, и он разоблачит мои замыслы. Суадиты намеренно подослали меня к добродетельной герцогине, удостоенной особого внимания святого Фарагуандо. Я должен вас соблазнить, тем самым поправ и осквернив чувства сеньора Коломбо, так что я вас не отпущу.

2

– Господи, – прошептала Инес, чувствуя, как у нее отрастают крылья, – во что сеньор… паштет превратил вчера мое единственное герцогское платье!

– Что поделать, – посочувствовал с порога отыскавшийся в самый неподходящий момент братец, – по мнению Коломбо, этот мир погряз, а он привык доказывать свои убеждения словом и делом. Сеньор Бенеро, насколько я понял упомянутую птицу, его появление у озера – дело ваших рук?

– Бросила его я, – не стала скрывать Инес. – Дон Диего, я разбила ваше зеркало.

– Оно не мое, – отрекся от своего имущества вошедший за Хайме де Гуальдо. – Сеньор Бенеро, мы ничего не понимаем…

– Я могу лишь предполагать, – развел руками врач. – Я исходил из того, что папские голуби не уникальны. Соломон понимал язык самых разных тварей, а синаитские фараоны говорили с кошками и ибисами, веря, что в них вселяются души предков, однако животные не обладают органами членораздельной речи. Нам остается либо считать свидетельства древних ложью, либо признать существование созданий, сочетающих элементы животного, человеческого и сверхъестественного. Дон Диего, вы сейчас уснете.

– Бессонная ночь, – покаянно вздохнул де Гуальдо. – К вечеру я стану умнее, но, во имя Господа, как вы догадались швырнуть в Хенилью голубем?!

– Вспомнил одну синаитскую легенду, хотя теперь я считаю ее правдивость доказанной. Во время храмовой церемонии один из фараонов был похищен жрецами. Его место занял облаченный в ритуальные одежды двойник. Единого мнения о происхождении самозванца нет, но подмены никто не заметил. Увешанный амулетами лжефараон свято верил в свою избранность и право на престол. Ему удалось обмануть всех, кроме супруги похищенного. По всей вероятности, царица любила мужа, а не земного бога. Прислужники, воины и подруги не стали ее слушать, и тогда женщина в ярости схватила священную кошку и швырнула в лжесупруга. Едва когти животного коснулись самозванца, амулеты жрецов рассыпались в прах и двойник фараона лишился сверхъестественной поддержки.

Не спрашивайте меня, почему. Я могу лишь гадать, но стрелку не обязательно знать, как и почему горит порох. Я предположил, что соприкосновение папского голубя с Лжеадалидом разрушит его защиту, как это произошло с фальшивым фараоном. Ваш фидусьяр, дон Хайме, находился на стороне Хенильи, это давало надежду на то, что он постарается на него сесть.

– Он и постарался, – засмеялся Диего, – но не рассчитал и сбил с командора крест. Ради этого стоило пожертвовать старым зеркалом, тем паче я ничего о нем не знал.

– Разбить то, о чем знаешь всё, предпочтительней, – не согласился Бенеро. – Я бы хотел познать природу того, что за неимением более подходящего слова приходится называть зеркалом. Оно отражало папского голубя, хоть и было ему враждебно…

– Я видел в зеркале дона Луиса, – задумчиво добавил Хайме, – меня в нем не было. Знаете, Бенеро, я припоминаю одну аббенинскую балладу о красотке, к которой накануне свадьбы явился пропавший жених. Девица согласилась с ним сбежать, но по дороге беглецам попалось зеркало, в котором был виден лишь жених.

– Я найду эту балладу, – пообещал врач. Разумеется, говорить о главном он не собирался.

– Хайме, – как можно спокойней объявила Инес, – я еду в Витте.

– Изучать медицину? – осведомился братец с достойной Бенеро невозмутимостью.

– Я выхожу замуж. Ты не представляешь…

– Представляю, – перебил Хайме. – Леон, не одолжишь пистолет?

– Хайме!

– Инья, будь добра, успокойся. Вам с Бенеро я не опасен, просто я сейчас осуществлю свою мечту. Может же у импарсиала быть мечта?

– Разумеется, – усмехнулся Диего, – у меня она тоже была.

– А у меня есть уже месяца четыре. Чуть ли не с того дня, как я имел честь познакомиться со своим будущим родственником. Инес, ты уверена, что не передумаешь? Ты выходишь замуж за сеньора Бенеро и уезжаешь с ним к волкам?

– Да! – Инья с вызовом вскинула подбородок, и Хайме внезапно расхохотался, как не смеялся с шестнадцати лет.

– Сеньоры, согласитесь, какая все-таки ослица у меня сестра… Простите, оговорился. Разумеется, я хотел сказать, орлица.

– Хайме, – она и впрямь сглупила со своими страхами, но отступать надо с достоинством, – зачем тебе пистолет?

– Затем, дорогая, что мне не хочется пачкать руки, а дальнейшее пребывание добродетельного сеньора Камосы на этом свете отныне ничем не оправдано. Более того, оно недопустимо!

Глава 9

1

Нуэс перешел мост первым, и со стены на прощание махнули голубым шарфом. Мариита в бирюзовом платье и рядом – неподвижный Диего, так и не ставший для Хайме Леоном де Гуальдо. Безумная ночь в особняке Хенильи и еще более безумная на озере напрочь заслонили мимолетную давнюю встречу. Диего, тот сумел разглядеть в монахе прежнего дворянина, но ему проще – открыто поднимать шпагу на Протекту импарсиалам и впрямь несвойственно. Как и разъезжать по холмам в обществе беглого суадита и еще более беглой сестры.

Хайме остановил коня и обернулся, то ли прощаясь с замком у радуги, то ли поджидая задерживающийся караван. Стали бы они с младшим де Гуальдо друзьями, не разменяй их Хенилья на будущие титулы, или один так и остался бы глупым герцогским шурином, а второй – застрял в своей Альконье?

Тощий холщовый мешок у седла трепыхнулся, но дальше этого не пошло. Коломбо упорно отмалчивался и еще более упорно лез поближе к спутнику. Любопытно, может ли фидусьяр рехнуться со страха и на что он вообще способен? Белоперый доносчик преподнес сюрприз в самый неожиданный момент, и явно не по свой воле. Хотел спрятаться за Хенилью и лишил того креста и с ним защиты… Если Бенеро не ошибается и папские голуби сродни фараоновым кошкам, то что за силы стоят за Рэмой? За древними синаитскими владыками? За Альконьей с ее зовом и живыми мертвецами? Вопросов становилось все больше, разгадок – все меньше, и эти разгадки совсем недавно казались невозможными.

– Мы поругались с Гьомар, – сообщила подъехавшая наконец Инья. Сестра вновь стала чернобровой и черноволосой, но это ее не портило. – Она причитает по малышке, словно бросает ее не с родителями, а с волками. Я сказала ей, чтоб оставалась, так она обиделась и полезла на мула. Чуть не свалилась, хорошо, Фарабундо подсадил.

– Если бы Гьомар осталась, она б до скончания лет оплакивала бы тебя, – прощальные нежности к добру не приводят, пусть не жалеет о том, что отбросила, хотя сына ей не забыть, даже если будут другие дети, – а виноваты были бы Диего с Марией, ну и со временем твоя крестница.

– А так во всем виновата я, – вздохнула сестра. – Ну что Гьомар делать в Миттельрайхе?

– То же, что и в Гуальдо, – голосом импарсиала произнес Хайме, – не правда ли, Бенеро?

– Глупости, – вспыхнула Инья, и глава Муэнского трибунала с чувством выполненного долга послал Нуэса вперед, предоставив то ли жениху с невестой, то ли уже супругам ворковать подальше от голубиных ушей. Спать, спасибо Бенеро, не хотелось и не захочется до Сургоса, где самые ретивые наверняка уже начали поиски. Ничего, уймутся, но часовню у озера ставить придется.

Еще бы! Спаситель обители Пречистой Девы Муэнской в праздничную ночь покидает столичный храм и объявляется в Альконье. Такое чудо придется объяснять не в Сургосе, а в Доньидо, если не в Рэме, но сперва хорошо бы разузнать, что творится в особняке Хенильи и на его могиле. Если пропал лишь Адалид, все еще может обойтись, хуже, если с гробницы исчез крест…

– Зло!.. – отчаянно прокричало в мозгу. – Страшное Зло!.. Оно близится… Оно ближе льва рыкающего…

Хайме притиснул к бедру разволновавшийся мешок. Было и жалко, и противно. И еще страшно, потому что в Доньидо Коломбо бросится доносить, и ни святой, ни дьявол не предскажут, что и когда придет в голубиные мозги. Птичье вранье может как помочь, так и убить. Правда, впрочем, тоже.

– Скорее! – требовал обалдевший от ужаса фидусьяр. – Отсюда… В Рэму!..

Крупная черная птица камнем упала в сухую траву возле самой дороги и неторопливо взмыла вверх, сжимая в когтях какое-то существо. Хайме невольно придержал коня, провожая взглядом удаляющегося коршуна. Папским голубям не страшны ни звери, ни люди, ни огонь с водой, но Коломбо сам не свой от страха с той самой ночи…

– Хозяин, – сбежавший от Гьомар Фарабундо тоже глядел в небо, – наказал…

– Кого? – не понял Хайме. Великан пожал плечами.

– Кто ж знает… Дрянь какую-то вроде вашего, вчерашнего. Альконья, она не всякого отпустит, потому сюда и боятся соваться, а уж умирать или убивать и вовсе… Разве что нельзя иначе.

– Вот как? – протянул Хайме, вспоминая перекошенное от ужаса лицо Камосы. – И что ты еще знаешь?

– Ничего, – отрезал Фарабундо, с отвращением рассматривая мешок. – Вы как, сеньор, к озеру едете или раньше свернете? На Сургос в смысле?

– Раньше.

К Лаго-де-лас-Онсас он еще вернется. Заглянет в сонное зеркало, отыщет бронзового Карлоса и мраморные обломки, но сейчас нужно спешить. Кто первый доложит о чуде, тот и будет прав.

– Мы покидаем демонские угодья, да будут они прокляты! – В голосе Коломбо слышалось торжество. Что ж, некоторые умудряются торжествовать и сидя в мешке. – Нас ждет серьезный разговор, импарсиал, но, разумеется, не здесь. Я готов не упоминать…

– Дон Хайме, – глаза Фарабундо стали узкими и злыми, – я повезу вашу поклажу до поворота на Сургос.

2

Инес не понимала, медленно идут лошади или слишком быстро, и еще меньше понимала, чего же она хочет. Радость от того, что она вырвалась из казавшейся каменной скорлупы, то распускала крылья, то норовила забиться за пазуху, как голубь Хайме.

Попытайся брат ее удержать, Инес бы дралась за свою свободу, но Хайме принял выбор сестры с полным равнодушием, и пока еще не бывшей герцогине стало страшно. Издалека дом в Доньидо, дворцовые залы, монастырский полумрак казались не только склепом, но и убежищем. Там ей ничто не грозило, пока она не совершила то ли величайшую в своей жизни глупость, то ли наоборот. Инес не сразу сообразила, что она натворила своей запиской. Нужно было бежать, ублаготворять Гьомар, успокаивать Марию, приглядывать за Камосой, красить брови и добывать молоко, наконец. Она очнулась только в Гуальдо. В замке было спокойно и безопасно, еще спокойней, чем в столице, куда она могла вернуться. Все пошло бы по-прежнему, только Камоса получил бы свое дворянство, а Бенеро навсегда исчез в холодном Миттельрайхе.

Когда она осознала, почему ноги раз за разом несли ее к двери врача? Когда они стояли у разбитого зеркала? Наверное. А Бенеро было не до сеньоры – он рассуждал о сходстве папских голубей с какими-то тварями, гадал, что на самом деле разбило стекло, и сравнивал Альконью с каким-то Рас-Теваном. О спутнице он вспомнил, лишь захотев узнать, часто ли говорил Хайме словно бы сам с собой и где в это время был его голубь. Инес сказала и ушла. Она даже выпила зелье, которое ей с невозмутимым видом занес врач, и, пока оно не подействовало, думала, нет, не о папской твари и не о бронзовом Карлосе, а о равнодушном суадите, который должен уехать.

Благородные гранды, добивавшиеся благосклонности вдовы Льва Альконьи, присылали цветы, стихи и музыкантов, становились на колени, говоря о прекрасных очах и горящих сердцах, и как же они были не нужны! А вот нужна ли она Бенеро или врач просто не в силах оттолкнуть тех, кто на нем повисает? И что с ней будет в Миттельрайхе, если она уже в октябре начинает мерзнуть?

Нет, нужно, пока не поздно, очнуться и вернуться. Не в Доньидо – в Гуальдо. Диего и Мария обрадуются, Гьомар тоже будет счастлива – обе Инес, большая и маленькая, останутся при ней. Хайме станет к ним приезжать, потом привезет к ней сына, а она будет ждать, молиться у статуи мужа, гулять над водопадом. Это лучше покровительства Фарагуандо и ухаживания вельмож, но все равно плохо…

– Сеньора чем-то недовольна? – с всегдашним спокойствием осведомился Бенеро, о котором Инес как-то забыла. Вот ведь глупость – думать о человеке и не помнить, что он рядом.

– Из-за какой-то твари я не могу поговорить с братом, – наспех соврала Инья, но понимания не встретила.

– Дон Хайме, видимо, считает иначе, – заметил Бенеро, – хотя тварь во внимание принимать все равно придется.

Брат и впрямь ждал их, сдерживая коня. В дорожной одежде, со шпагой и кинжалом он походил на офицера, а не на монаха. Хайме так хотел стать военным. Как Карлос.

– Ты похож на отставного капитана, – не выдержала Инес. Если она не отступит, то Хайме ей больше не видать, как и сына.

– Отставные вояки в глаза не бросаются, – то ли пошутил, то ли извинился Хайме. – Дела мы обсудили, но это не повод молчать последние полчаса, тем паче Фарабундо взялся подвезти Коломбо и тот не возражал.

– Любопытно, – оживился Бенеро, – мне дотронуться до вашей птицы не удалось.

– Вы, Бенеро, хоть и зло, но меньшее, – пожал худыми плечами братец, – суадитов Коломбо не боится, а вот Фарабундо для него почему-то страшен. Хотел бы я знать почему.

– Если Фарабундо – простой слуга-мундиалит, моя изначальная концепция ошибочна, – признал врач, – но, весьма вероятно, мы упускаем нечто важное.

– Фарабундо заправлял в Гуальдо, пока не вернулся Диего, – как могла, поддержала разговор Инес. – Мариита говорила, он привез и похоронил родичей Диего.

– У Диего спрашивать бесполезно. Он во всей здешней чертовщине понимает меньше меня, – возмутился Хайме. – Похоже, Гуальдо просто сидели в своем замке и гоняли охотников, а зачем, сами не знали. Придется расспрашивать муэнцев, хотя вряд ли они будут со мной откровенны.

– Я бы на их месте молчал, – задумчиво произнес Бенеро.

– Что самое печальное, я бы тоже, – фыркнул Хайме. – Попробую выпросить у Диего Фарабундо, когда он вернется.

– Хочешь приставить его к Коломбо? – чужим голосом спросила Инья, чувствуя, что еще немного, и она повернет в Гуальдо, чтобы всю жизнь проклинать свою трусость. А жених и братец самозабвенно рылись в местных сказках, словно через полчаса им не предстояло разойтись навсегда.

– Я готов записать то, что может представлять для вас интерес, – хмурился Бенеро, – но пересказы синаитских и суадитских текстов по нынешним временам опасны даже импарсиалам.

– Если выискивать в них семена зла, они могут спокойно лежать на столе. – В юности Хайме расцветал при виде коней и оружия, сейчас его тянули бумаги.

– Я поговорю с Фарабундо, – бросила герцогиня.

Бенеро кивнул, Хайме не расслышал. Инес хлестнула лошадь, она сама не знала, чего ждала, но слушать о том, что при всей своей важности не касалось главного, не было сил. Крапчатая кобыла безропотно перешла в галоп, догоняя белокурого великана. Горячий ветер хлестанул по щекам, стук копыт напоминал о неизбежности разлуки, только с кем?

– Донья Инес? – Слава Господу, Фарабундо хотя бы умеет удивляться. – Что-то с Гьомар?

– Нет, – Инья провела рукой по лицу, – я хочу спросить… Я не поняла, что вы сказали Хайме.

– Я взял его поклажу, – кулак гиганта выразительно ткнул серый мешок, – и еще я говорил про здешних коршунов. Крестьяне болтают, что канальям лучше здесь не умирать, иначе им не видать даже пекла. Альконья их поднимет и отдаст хозяевам, чтоб их не было нигде. И поделом. А бывает, что играть начнет, как кошка с мышью. То убьет, то вернет, а конец – один. Съел, и нету… Глядите-ка! Это еще кто?

3

Эскортируемого Фарабундо человека Хайме определенно раньше видел, но обычно безотказная память на сей раз скрыла имя и обстоятельства знакомства. Обстоятельства же нынешней встречи, равно как внешний вид главы Священного Трибунала Муэны и, особенно, его спутники, тем более должны быть скрыты. Любой ценой.

– Вы несколько изменились со времени… гм, нашего свидания, – неторопливо произнес Хайме, равнодушно разглядывая загорелое наглое лицо.

– А вы нет, святой отец. – Знакомый незнакомец ухмыльнулся и тут же вновь стал серьезен. – Я обещал отыскать вас и вручить вам письмо, после чего намерен исчезнуть. Больше я такими картами не играю.

– Хорошо, я прочту!

Непонятный курьер вытащил из-за пазухи пакет и потянулся к Хайме, на мгновенье застыв вполоборота с согнутой в локте рукой. Этого хватило – импарсиал узнал своего последнего противника, так и не скрестившего шпагу с де Гуальдо.

– Не думал, что еще раз вас увижу, – теперь де Реваль был предельно искренен, – вы так быстро ушли.

– Что поделать, святой отец, – в глазах приятеля Арбусто мелькнуло нечто странное, – в последней воле что-то есть, нас так и тянет ее исполнить. Если я поклянусь никогда не возвращаться в Онсию и стать немее всех рыб этого мира, вы оставите мне жизнь еще разок?

Вместо ответа Хайме разорвал пакет и едва не свалился с Нуэса, увидев второй конверт, запечатанный личными печатями Пленилуньи. Когда-то молоденький инкверент едва не свихнулся, разбираясь с хитростями Протекты, одной из которых были герцогские печати. На первый взгляд одинаковые оттиски отличались неприметными мелочами, и каждая имела смысл. Обычно Пленилунья обходился одной печатью, в особо важных случаях в ход шли две. Документа, запечатанного трижды, Хайме не видел. До сегодняшнего дня.

«Брат Хуан, я понимаю Ваше удивление, но сейчас оно сменится несколько иными чувствами. – Почерк герцога не изменился, мелкие четкие буквы по-прежнему жались друг к другу, словно Пленилунье было жаль бумаги. – Надеюсь, Вы узнали гонца, с которым однажды обошлись весьма любезно. Он надежен настолько, насколько может быть надежен человек. Курьер полагает, что я обречен. Возможно, он и прав, теперь это неважно. Не буду распространяться, как мне, смиренному послушнику-павлианцу, удалось покинуть обитель. Будучи далек от мирской суеты, Фарагуандо, хоть и склонен выслушивать доносы, не знаком даже с началами того искусства, которым владеем мы с Вами. К тому же Верховный Импарсиал благоволит ко мне как к первому адепту, обращенному им лично. Будучи ниспровергнут и лишен мирской власти, я, по его мнению, могу быть спасен.

Вы, однако, пользуетесь благорасположением „святого Мартина“ в значительно большей степени, ибо сподобились видеть чудо, скромно и разумно об этом умолчав, а также являетесь братом добродетельной герцогини де Ригаско, к которой Фарагуандо питает особо отеческие чувства. Я отдаю себе полный отчет в том, что Вы способны перевести меня из кельи послушника в подвалы Сан-Федерико, в то время как я бессилен причинить Вам вред. Возможно, позднее Вы уверитесь в том, что я и не желаю этого, а теперь, если Вы стоите, сядьте, но перед этим заприте двери».

Что ж, совет Пленилуньи достоин того, чтобы его исполнить.

– Фарабундо, проводи нашего гостя…

– Лиопес, – спокойно подсказал тот, – капитан Алехо Лиопес.

– Проводи капитана Лиопеса к мулам и проверь заодно мою поклажу.

Великан ловко ухватил уздечку чужого коня. Лиопес не возражал. Двое рысцой двинулись к сгрудившимся на дороге мулам. Можно было возвращаться к письму, но Хайме зачем-то глянул в небо, где выписывал круги одинокий коршун. Возможно, тот самый, что охотился у дороги. Какое-то время де Реваль, оттягивая прочтение, наблюдал за черным хищником, потом собрался с силами.

«Начну с того, что война, которую я вел со Святой Импарцией, утратила смысл, — писал сморщенный герцог.– Обе стороны проиграли, но больше всех проиграла Онсия, а если задуматься, то и Рэма, но сперва о Торрихосе. В свое время я приложил немало усилий, чтобы его уничтожить, но безуспешно. Мартину де Фарагуандо это удалось. Считается, что кардинала-инкверента настигла скоропостижная смерть во время молитвы, в Сан-Федерико шепчутся, что он был отравлен, я же уверен, что Торрихос в минуту слабости добровольно принял яд…»

У Торрихоса, и минута слабости? У Торрихоса?! Хайме смотрел на равнодушный листок и ничего не видел, вернее – видел. Себя, девятнадцатилетнего, стоящего перед тогда еще инкверентом.

– Вы обдумали свое решение, де Реваль?

– Да, сеньор… отец мой!

– Вы так молоды и решили уйти от мира? Почему?

– Я хочу делать хоть что-то, но армия для меня закрыта, а Протекте я не нужен. Идет война, святой отец, а у меня свои счеты с «белолобыми»… То есть с еретиками. Я не могу оставаться в стороне.

– Значит, не останетесь. Вы говорили с герцогом де Пленилунья?

– Да. Он сказал, что сожалеет о моей болезни.

– Вы были с ним столь же откровенны, что и со мной?

– Я был с ним более откровенен.

– Более?

– Да. Я заговорил с ним о бел… о хаммерианах. Я решил поступить на службу в Протекту, когда болел. Мне было нечего делать, и я прочел Хаммера…

– Вы сумели выздороветь, читая Хаммера? У вас железное здоровье, а Пленилунья меня разочаровал. Учтите, это первая тайна, которую я вам доверяю. Вы выдержите дорогу до Рэмы? Вступить в орден вы можете и здесь, но ведь вам нужен не мир, но меч, не так ли?

Что бы с ним сталось, не встреть он Торрихоса? Сейчас уже неважно, главное, кардинала-инкверента больше нет. «Минута слабости»? Есть вещи невозможные, и это одна из них.

«…я же уверен, что Торрихос в минуту слабости добровольно принял яд, — настаивал Пленилунья, – не желая участвовать в захлестывающем Онсию безумии и не видя возможности его остановить. На эту же чашу весов падает вина Святой Импарции в целом, последние годы подтачивавшей светскую власть. Да будет вам известно, отец мой, что монархии в Онсии больше нет. Ее величество лишь подписывает то, что приказывает ее духовник. Онсией правит фанатик, для которого благо государства и даже собственная жизнь не имеют никакой ценности…»

Намного ли Пленилунья переживет своего вечного соперника? И скоро ли около «святого Мартина» появится тот, кто сумеет запрячь бурю? Торрихос ошибался, способствуя возвышению Фарагуандо, но он тем более не сбежал бы в небытие, а стал бы исправлять свою ошибку и, вероятно, исправил бы. Его высокопреосвященство или убили, или он, что бы ни считал его бывший враг, умер сам. У кардинала было сердце, и оно не выдержало. Это бывает даже с теми, кого не представить мертвым, но как жаль, что им не удалось, нет, не попрощаться, переговорить наедине.

Торрихос видел голубя Фарагуандо… Он знал, что тот приобщен к таинствам, но новые полномочия «святого Мартина» прогремели громом среди ясного неба. Его высокопреосвященство застали врасплох в том числе и потому, что Инья швырнула факел в пороховой склад. Хайме поискал взглядом сестру. Инес и Бенеро бок о бок смотрели на него и ждали. Он не станет им врать, а сейчас дочитает письмо, хотя легче перечесть Хаммера со всеми комментариями.

«Первым распоряжением Священного Трибунала, собравшегося после вашего отъезда, стал приказ, повелевающий светским властям в течение пятнадцати дней уничтожить все цирки и истребить всех боевых быков…»

Пленилунья наконец справился с несвойственными ему чувствами и теперь писал, как говорил, сухо и четко. Письмо было чудовищно подробным, но Хайме прочел его трижды, опустив лишь начало. Он его и так запомнил. Дословно.

4

Бенеро, едва заметно шевельнув поводьями, придвинулся к Инес, и та внезапно поняла, как непроходимо глупа была со своими опасениями. Этот мир может рушиться, а может, уже рухнул, но они с Бенеро будут вместе.

– Спокойно, сеньора, – шепнул врач, – вам предстоит подавать щипцы, про остальное забудьте.

– Я подам, – заверила Инес, глядя, как брат медленно сворачивает письмо. Сзади раздался звон – застоявшийся мул тряс своими колокольчиками. Палило солнце, недовольно поджимала губы Гьомар, о чем-то перешептывались трое горцев из Гуальдо. Неужели придется возвращаться?

– Вы уезжаете вовремя, – очень спокойно сказал Хайме и погладил лошадь, – не стоит видеть то, что нельзя изменить.

– Это выводы, – хриплым голосом откликнулся врач, – я хочу знать, на основании чего они сделаны?

– Я тоже хочу, – вздернула подбородок Инес, – я должна знать, где тебя оставляю.

– В Онсии, которой правит Фарагуандо, – мерным голосом сообщил Хайме. – Он, как вы знаете, почти святой, а вокруг слишком много греха. Торрихос не вынес греховного бремени и скончался, Пленилунья готовится вступить в орден Святого Павла, а капитан Лиопес покидает излишне, по его мнению, благочестивую страну. Когда он выезжал, в Доньидо зачитывали указ, предписывавший всем необращенным суадитам и синаитам в трехмесячный срок принять мундиалитскую веру или же покинуть Онсию. В последнем случае их имущество подлежит конфискации в пользу онсийской короны, но вам, сеньор, это не грозит, ваша собственность уже под арестом.

– Мне хорошо заплатили в Гуальдо, – пожал плечами Бенеро, – а мое ремесло прокормит не только мою сеньору. Дон Хайме, поверьте врачу: у вас больше нет выбора. Лучше потерять руку, чем жизнь, и лучше потерять жизнь, чем совесть. Вы либо станете сообщником творящегося беззакония, либо погибнете, пытаясь остановить лавину. Первое вас уничтожит так же, как и второе. В мире нет ничего случайного. Вы неспроста получили это письмо здесь и сейчас. Едемте с нами.

– Едем! – Инес сделала то, чего не позволяла себе уже лет десять, – схватила брата за руку. – Ты жил даже меньше меня… Мы начнем все сначала! Увидишь, как нам будет хорошо.

– Ты так думаешь? – Хайме неторопливо отнял руку, стянул зубами перчатку и неожиданно провел пальцами по щеке сестры. – Не забудь смыть краску, когда перейдете Салмесс. Север любит золото.

– Ты остаешься? – Горло перехватило, но слезы так и не пришли. – Не надо, Хайме! Ты им ничего не должен.

– Должен. Онсии и Господу, даже если им это безразлично. – Горячие пальцы еще раз скользнули по щеке, но говорил Хайме не с ней, а с Бенеро. – Я надеюсь, она будет счастлива. Сеньор Бенеро, я должен вам сказать, что теперь за нее отвечаете вы.

– А я должен ответить, что сделаю для Инес все, что в моих силах. Мы уже однажды прощались, дон Хайме. Мне нечего добавить. Жаль, нам не удалось договорить о том, почему люди, зная, что хорошо, делают плохо. Желаю вам не принести из добрых побуждений зла. Это случается слишком часто.

– Я знаю, что путь в ад вымощен благими намерениями, но туда ведут и другие дороги. Вымощенные чистыми перчатками и белыми одеждами. И потом, что мне делать в волчьем логове? Выть на луну? Вы будете лечить и учить, а я не умею ни того, ни другого. И еще я не умею служить другой стране. И не хочу.

– У вас есть родина, – кивнул Бенеро. – Сейчас это страшней, чем если бы ее не было. Я запишу то, что обещал. Куда мне отослать рукопись?

– За ней придут.

Врач и импарсиал говорили о чем-то, понятном лишь им двоим. Инес это не обижало, просто ей было очень больно, но сомнения исчезли. Она выбрала, как выбрал Хайме. Брат остается, она уезжает.

– Улыбнись, – внезапно потребовал Хайме. – Я хочу запомнить… И дай мне свой шарф, что ли… Спасибо…

Он еще был здесь, и его уже не было.

– Б’ацлаха, брат мой, – тихо сказал Бенеро. Хайме не ответил. Просто взмахнул рукой, подзывая Фарабундо и гонца.

5

Хватит. Нужно ехать, иначе Инес его уговорит, особенно вместе с Бенеро, ведь он хочет того же. Все бросить и уехать хоть в Миттельрайх, хоть в Лоуэлл, хоть в Новый Свет. Он почти здоров, может ездить верхом, пить вино и убивать. Можно начать жизнь сначала и даже влюбиться не хуже Диего…

– Я еду. Фарабундо, мешок.

– Вот он, сеньор.

– Капитан Лиопес, вы передали письмо. Что вы намерены делать теперь?

Гонец нахлобучил поглубже видавшую виды шляпу и пожал плечами.

– Мир велик, святой отец, хоть и не так, как хотелось бы.

– В таком случае, вы едете со мной.

– В Сургос? – Удивленным капитан не казался, скорее довольным.

– В Рэму. Мне нужен надежный попутчик. – Генерал Импарции, к счастью, не святой, и он ценил Торрихоса. Если кто и остановит Фарагуандо, то это он, а Коломбо… Черт с ним! Пусть думает, что его взяла…

– В Рэму! – словно в ответ прозвенело в голове. – В Рэму… Немедленно!

– Надежный попутчик? – переспросил посланец Пленилуньи. – Странное у вас мнение о надежности, святой отец.

– Возможно, но вы привезли письмо. И вы чего-то ждали. Полагаю, моего предложения.

– Да, – признался Алехо Лиопес, – ждал. Хоть и не надеялся дождаться.

– Мы едем в Рэму, — неистовствовал мешок. – К Папе… Он узнает о ниспровержении еретика и самозванца и о том, что Доньидо погряз во грехе. Я видел!..

– Мы все видели, – не выдержал Хайме. – Сеньор Бенеро, предъявленные вам обвинения были ложными. Основной свидетель признал, что оклеветал вас из зависти. Вы свободны, однако, согласно указу ее величества, вы должны либо принять христианство, либо покинуть пределы Онсии. В последнем случае вы лишаетесь всего вашего имущества.

– Я подчиняюсь силе и покидаю Онсию, – отчетливо произнес Бенеро, слава Господу, он понял все! – Этот указ и ему подобные еще принесут немало зла.

– Суадит не может осуждать ее величество, – разволновался Коломбо, – это решение единственно возможное! Спасение души важней жизни человеческого тела и тем более сохранения имущества! Отрицание церковного авторитета является мятежом также и против монаршей власти и угрожает…

– Герцогиня де Ригаско, – под голубиную воркотню отрезал импарсиал, – вы вольны поступать, как вам вздумается, но я отрекаюсь от вас, да и что значит кровное родство в сравнении со… спасением души. Прощайте.

В глазах Инес плеснулись боль и непонимание, но она не успела ничего сказать.

– Вы сказали все, сеньор, – оттеснил возлюбленную Бенеро, – следуйте вашим путем, как мы следуем своим. Ше даркеха тийе кала…

– Едемте, Лиопес! – бросил через плечо Хайме.

Пусть они будут счастливы в Миттельрайхе. Пусть хоть кто-нибудь в это проклятое время будет счастлив, не замостит дорогу в ад благими намерениями, не швырнет в канаву совесть, не сойдет с ума…

Де Реваль не знал, кто первый тронулся с места – они с капитаном или Инес. Наверное, все-таки они, а сестра смотрит им вслед, и поэтому по спине ползут мурашки. Бенеро объяснит, почему его последние слова были злыми, а может, она сама поняла. Сестра говорила с Коломбо, и она умна, но он раньше этого не замечал.

– Я согласен закрыть глаза на некоторые подробности твоего путешествия и не упоминать о прегрешениях твоей сестры, — навязчивый звонкий голос больше не был испуганным,– но в дальнейшем ты будешь руководствоваться моими указаниями. К пятидесяти годам ты должен стать главой Священного Трибунала Онсии, а еще лучше – генералом Святой Импарции. Когда же престол святого Павла опустеет, а его святейшество старше тебя на тридцать четыре года, твой долг – занять его и искоренить…

Что-то чиркнуло у самого лица, заслоняя солнце. В левое плечо вцепились когти.

– Я отправляюсь с вами, – хрипловатый спокойный голос разбил речь Коломбо, словно блюдце.

– Ты? – не понял Хайме. – Кто ты?

– Я вам нужен, дон Хайме, – голос был незнаком, голос, но не манера говорить, – без меня вы не удержите в повиновении вашу птицу, а она способна причинить много зла. И не только вам.

– Дон Луис?!

– Голубь в когтях коршуна, дон Хайме, всего лишь голубь в когтях коршуна, а ваш фидусьяр труслив. Он сделал то, что ему приказали, и сделает снова. Если рядом будут когти.

Фидусьяр не покидает слугу Господа, фидусьяр не боится, фидусьяр не может лгать… Так думали больше тысячи лет, с того мгновенья, когда первый папский голубь опустился на плечо наместника святого Павла. Но птицы не святее людей, просто у них была власть и не было врагов. А Коломбо не повезло. Совсем как Камосе. Такая простая разгадка, даже грустно…

– Дон Луис, если это вы… Семнадцать лет назад вы уже были… таким?

– Нет, дон Хайме, не был. Таким я очнулся в небе, но в Гуальдо я человек. И ночью на берегу Лаго-де-лас-Онсас, и у холма нашей смерти…

– Зло! – взвизгнуло в голове. – Страшное, извращенное Зло… Простите меня, дон Хайме!

Точно, Камоса, только крылатый. Коршун велел соврать «святому Мартину», и Коломбо соврал, хотя дон Луис вряд ли приплел к делу суадитов. Скорее всего, просто приказал обелить брата Хуана. Остальное – плод голубиных мозгов, к сожаленью, упавший на благодатную почву.

– Дон Луис, за помощь с Супериорой мне благодарить вас?

– В столице был Карлос. Альконья его звала, но тело его лежит под крестом.

Что бы сказали о здешних коршунах Фарагуандо и рэмские богословы? Если голуби – слуги Святого Престола, то коршуны – приспешники Сатаны? Коломбо в ужасе, но как видеть слуг Сатаны в тех, с кем ты спина к спине защищал людей и святыню?

– Альконья враждебна кресту? – Ответит или нет? Впрочем, молчание тоже ответ.

– Скорее, чужда. Альконья старше нашей с вами веры, дон Хайме, много старше. Иногда мы с высоты видим в озере башни и знамя с золотой птицей. Его забыли задолго до Газдрубалов…

– Вы?

– Те, кто погиб на дороге. Дон Мануэль, дон Себастьян, я, де Гуальдо, хитано, стрелки…

– На берегу их не было, – напомнил Хайме, глядя на черные точки в наполненной светом чаше. Откуда они взялись, ведь только что небо было пустым.

– Другие спокойны, – откликнулся Лихана, – они уже почти птицы, как и те, кто ушел раньше… Их много, но они забыли, кем они были, или хотят забыть. В небе мы вместе, но ночь им уже не нужна. Им хватает дня, солнца и крыльев.

– А вам нет?

– Как и вам, дон Хайме. Вы не смогли просто жить, когда ваши раны позволили вам встать. И мы не можем. Это трудно объяснить, но когда-нибудь вы поймете, ведь вы – один из нас. Когда вы пришли к нам, вы умирали, как и Диего, когда его бросили в холмах.

Конечно же! Бенеро говорил, что выпитой атлинии хватило бы на троих…

– У вас будет выбор между Альконьей и крестом, – прервал молчание Лихана, – у дона Карлоса он был.

– Я видел мертвого коршуна у ног Мигелито, – заговорил о другом Хайме, – вы все-таки смертны?

– Мы живем, пока живет Альконья и пока она этого хочет. Тот мертвый был стариком… Он устал, и его отпустили в обмен на кого-то из нас. Над ним три дня кружила стая, но мы не понимаем их язык.

– Дон Луис, что такое Альконья?

– Я знаю о ней не больше, чем птицы о небе.

– А что знают птицы о небе? – спросил Хайме, невольно запрокидывая голову.

– Что оно есть и предназначено для полета и солнца. Или звезд и луны, если ты сова или соловей. Дон Хайме, мы уже на границе. Я не оставлю вас и не забуду, зачем я с вами, но за пределами Альконьи вы меня не услышите.

– Вы не сможете говорить?

– Я смогу слышать, я смогу думать. Тот, кто провожал молодого Гуальдо, устал и вернулся, но мы вас не оставим.

– Дон Луис, вы не обязаны меня сопровождать.

– Я не скажу ничего, что навредит дону Хайме, – завопил Коломбо, – ничего… Даже про суадита!.. Не надо за мной следить! Я же все сделал правильно с Арбусто!

Черная птица, не ответив, взмыла в небо. Белая замолчала. За сухим руслом лежала Муэна. Она была такой же, как позавчера, как семнадцать лет назад, – выгоревшие, окутанные мутным маревом холмы, слепое белое солнце и пыль, пыль, пыль… На мгновение Хайме почудился тоненький девичий силуэт на обочине, но это было всего лишь памятью, которая сплелась с жарой и разлукой. И все-таки Хайме окликнул спутника:

– Дон Алехо, посмотрите вон туда. Вы ничего не видите?

– Мулы, – со знанием дела кивнул капитан, – и много. Лучше завязать лицо от пыли. У вас есть платок?

– Есть.

Шарф Инес. Повод лишний раз тронуть серебристый шелк. И еще раз взглянуть вверх, на словно бы повисшую над иссякшим потоком стаю. Маноло, Себастьян, горцы, хитано… Когда-нибудь он к ним вернется. Или не вернется, а отправится по вымощенной ошибками и благими намерениями дороге в преисподнюю, но так ли это важно, если другим не придется выбирать между жизнью и совестью? Если эти другие даже не узнают о выборе какого-то монаха, а просто будут жить.

Тропа влилась в словно присыпанную дешевой мукой дорогу. Ветра не чувствовалось, даже самого жалкого. Поднятая копытами пыль превращала путников, кем бы они ни были, в серых мельников. Что поделать, на дорогах в августе все кони сивы, а все всадники – седы… Но не все седы дважды.

Эпилог1591 год

1

Лаго-де-лас-Онсас

Темноволосый офицер обернулся к сопровождавшему его горцу, что-то сказал и ловко спрыгнул на землю. Горец спешился следом, он был выше и заметно старше спутника. Гости двинулись вперед, но через пару шагов младший замер и перекрестился, старший тоже остановился. Он держался сзади, словно не желая мешать.

Ждать долго не пришлось. Офицер упрямо тряхнул головой и быстро пошел вперед. Он был сном, как и горец, и перебиравшие ногами лошади, это Спящий знал точно, потому что видел озеро. Он всегда видел во сне озеро: то серебряное от луны, то багровое от заката и почти никогда – освещенное солнцем.

Иногда ему снились люди, но чаще берега оставались пустынными, только менялся цвет неба и воды. Спящий любил свои сны, но любил и пробуждения, когда озеро стремительно уходило вниз, тело становилось крылатым, а земля – далекой и плоской. Он знал, что жизнь – это солнце и полет, сон – берег озера, а смерть – каменная клетка и долетающее сквозь нее бормотанье. И еще он помнил, что кроме снов и полета было что-то еще…

– До сих пор не могу поверить! – Молодой человек глядел Спящему прямо в лицо. – Все знаю, а не могу. Здравствуй, отец!

Отец? Чей? Взволнованное молодое лицо и в самом деле казалось знакомым. Человек подошел еще ближе, протянул руку, коснувшись Спящего, но это был сон, и тот ничего не почувствовал.

– Я его помню, – офицер говорил, не оборачиваясь, он не мог видеть подошедшего спутника, зато его видел Спящий, и не в первый раз. Беловолосый силач ему снился чаще других. Горец, женщина с пепельными волосами и маленькая девочка. Порой с ними бывал мужчина с повадками воина и упрямым взглядом. Когда воин появлялся один, сон становился тревожным, словно перед грозой.

– Я был совсем маленьким, но я помню, – повторил странный гость. – Мне говорили: «Мы пойдем к отцу», и я знал, что мама будет стоять на коленях. Для меня идти к отцу означало церковь. Потом Гьомар сказала, что стоять на коленях можно в любой церкви, а отец лежит в королевской. Я не понимал, почему он лежит, если он стоит. Мне объяснил дядя Хайме. Он ведь был с отцом, с вами, и выжил…

– Дон Хайме дрался не хуже прочих, – произнес горец, и Спящий понял, что слышал это имя прежде.

– Дядя мечтал стать офицером, – негромко откликнулся юноша, – помешала рана. Я ношу шпагу за него и за отца, но лоассцы… Война, Фарабундо, еще не самое страшное! Если б отец не погиб, он бы дошел до королевы, он бы объяснил…

Горец опустил голову. Не понял? Спящий тоже не понимал, но королеву он вспомнил. Она была такой молодой и все время оглядывалась, словно кого-то искала. Однажды он подвел ее к креслу и встал рядом. Королева смотрела куда-то вниз и улыбалась, но что было внизу? Что там вообще было?

– Я должен идти, – в голосе офицера слышалась горечь, – должен вернуться в полк, но я не хочу воевать за Саграду!

– Ты не хочешь уходить? – проснулось озеро. – Ты можешь остаться…

– Гуальдо вас принял, – подтвердил Фарабундо. Его руки были пусты, но Спящий словно бы видел в них дубину. – Хозяева рады будут. Скоро ночь… Одним словом, ТА ночь…

– Я помню. Я родился через полгода после их смерти. Невеселое будет у меня совершеннолетие, отец, но ты бы не прятался. И я не стану. Всегда можно что-то сделать, даже если нельзя. Нет, Фарабундо, я не останусь. Не могу. Я – де Ригаско, значит, я должен.

– Кому? – спросили Фарабундо и озеро.

– Не знаю, – де Ригаско сосредоточенно свел брови, – наверное, всем… Отцу, тем, кто был с ним, друзьям, солдатам, дяде…

Он тоже был должен… Хитане, что стояла у дороги с цветком в волосах. Он спросил, а девушка ответила. Она пришла из-за перевала, где правит та, что вечно косит. Он подарил ей кольцо за цветок… Нет, это она бросила ему цветок. Хитана хотела оседлать коня, ведь его ждали… ждала… У той, второй, были голубые глаза и светлые волосы, она испугалась цветка, а он оставил ее и ушел. Чтобы прогнать ту, что косит. Цвел шиповник, катились вниз камни. Рядом кто-то стоял… Хайме! Он тоже был там. Вместе с Фарабундо и другими. Они смотрели вниз на дорогу, хотя могли уйти… Они были должны.

С высоты, с истинной высоты он бы заметил чужаков раньше, но тогда Спящий не знал полета, как и те, кто был с ним. Они стояли в зарослях торчевника и ждали, а в выгоревшем небе кружили хозяева. Они тоже ждали, а потом полилась кровь. Сперва чужая…

– Я помню! – отчетливо сказал Спящий и поднялся. – Я все помню…

Теплая волна лениво лизнула разноцветную гальку, заплясало на бронзовом клинке предвечернее солнце, сухо прошелестела испуганная желтоголовица и исчезла под осколком мрамора. Гости ушли, а он и не заметил.

– Я его видел, – негромко произнес Спящий, – готов поклясться, что я его видел… Зачем он приходил?..

– Разве ты не узнал? – спросило озеро. – У него твои глаза…

2

Рэма

На лицевой стороне жетона сжимал в клюве оливковую ветвь голубь. Мастер сделал все возможное и невозможное, с великим тщанием изобразив малейшие подробности вплоть до коготков на лапках и прожилок на крохотных листочках. Двенадцать серебряных кружков, ожидая хозяев, празднично поблескивали на столе. Вечером семь перекочуют к членам Совета Общества Пречистой Девы. Нового монашеского ордена, наконец признанного папской буллой Regimini militantis ecclesiae.

– Ты не должен останавливаться, — потребовал Коломбо, внимательно разглядывая голубя на жетоне. – Генерал ордена – это неплохо, но орден слишком мал! Шесть десятков адептов – это несерьезно! У тебя даже нет собственного монастыря… И что это за темные перья в хвосте? У меня нет ни единого черного пера. Ни единого! Эту медаль следует заменить… За счет испортившего ее ювелира.

– Зачерненные перья создают объем, – рассеянно объяснил Хайме, пытаясь отбиться от наплывающих воспоминаний, – иначе ты будешь казаться плоским. То есть не ты, а символ ордена.

– Я – фидусьяр генерала ордена, – напыжился голубь, – значит, это могу быть только я. И рисовал ювелир меня. Целых два дня.

– Хорошо, ты, – пожал плечами Хайме и перевернул жетон. На тыльной стороне кружил внушительный коршун. Надпись под голубем гласила «Кротостью…», а над коршуном – «…и убеждением!» Читать фидусьяр не умел, но ему хватило рисунка. Коломбо отвернулся и спрятал голову под крыло. Возмутился и обиделся.

Раньше бы на кощунника обрушился ливень угроз и поучений, но с тех пор, как Хайме обрел второго спутника, Коломбо предпочитал злиться молча. Дон Луис напоминал о себе, лишь когда того требовало дело, но фидусьяр чуял коршуна даже сквозь стены и крыши. Первое время голубь то и дело впадал в панику, пытаясь забиться за пазуху или требуя свой мешок. Потом привык и даже научился извлекать удовольствие из своего положения. Возвращаться на голубятню Святого Павла, чтобы затем перейти к какому-нибудь младшему дознавателю, Коломбо не хотелось отчаянно, а после первой же аудиенции его святейшества фидусьяр пришел к выводу, что все не так уж и плохо. О коршуне не знал никто, зато спутника, обласканного Папой онсийца видела вся Рэма. Коломбо пыжился, взмахивал крыльями, урчал и в эти мгновенья прямо-таки лучился довольством. Впору позавидовать. Увы, Хайме внимания к его персоне и знаков расположения сильных мира сего для счастья было мало.

Ничто не скрипнуло и не шелохнулось, но бывший импарсиал быстро поднялся и шагнул к двери. Знакомый стук раздался почти сразу: капитан Лиопес, давно ставший для Хайме Алехо, явился раньше, чем собирался. Впрочем, порученное ему дело на сей раз было пустяковым.

– Все готово, – с довольным видом объявил бывший браво. – Дон Хайме, вы опять смотрели сквозь стены? Здравствуй, птица.

Лиопеса Коломбо расслышал. Нанесенные оскорбления требовали отмщения и находили его в виде нежности к посторонним. Голубь радостно заворковал, распустил хвост, в котором не было ни единого темного пера, и взлетел на плечо капитана. Увы, Лиопес не только не понимал фидусьяра, но даже не знал, что тот мыслит или что-то вроде этого. Куда больше его волновала чистота костюма.

– Ты не на птичьем дворе, – напомнил голубю Хайме, усугубляя обиду. Коломбо промолчал. Генерал ордена усмехнулся и кивком указал гостю на жетоны:

– Взгляни. Один твой.

– Бонавентура? – узнал руку мастера Алехо. – Хороши… Особенно когтистый. Жаль, на оборотной стороне. Такого бы на кинжал!

– Бонавентура принимает разные заказы. – Хайме неторопливо развязал кошелек. С Лиопесом можно говорить обо всем. Кроме того, что понимает лишь Бенеро. – Сколько я тебе должен?

– Ужин обошелся в двенадцать золотых. С учетом куанти урожая семидесятого года – недорого.

– Скорее дешево, – уточнил де Реваль, отсчитывая монеты, и неожиданно добавил: – Я дал этот обет ровно двадцать один год назад.

– Вы ждали столько лет? – удивился Алехо. – Странно, обычно ваши обещания исполняются быстрее. Дали слово, что Бутор сцепится с лоуэллским ведьмоловом, и они второй год никак не расцепятся.

– Действительно, – согласился де Реваль.

Знали бы не нашедший покоя лоасский полковник и его адъютант, что смиренный петрианец с помощью вылезшей из могилы тайны подарит передышку всему мундиалитскому миру и добьется признания Папы. И все бы хорошо, только Онсии от чужих войн ни тяжелее, ни легче. Когда страну грызут снаружи, костры внутри чаще всего гаснут, но Фарагуандо отвечает охотой на еретиков как на лоасские притязания, так и на вырванные у Бутора уступки.

– Вы снова думаете, – Алехо, не пересчитывая, ссыпал монеты в кошелек, – а ведь думать – грех! Так учит нас «святой Мартин».

– Я не думаю, – почти не соврал Хайме, – я вспоминаю. Как готовился вступить в полк Карлоса де Ригаско и на радостях пригласил на ужин всех, кто был рядом. Ужин не состоялся, потому что все погибли. Кроме меня и младшего де Гуальдо. А теперь я даю ужин своим офицерам. Ужин перед войной…

Коломбо недовольно завозился, и Лиопес рассеянно погладил белые перья. Обычно фидусьяр не признавал фамильярностей, но сейчас он был слишком обижен. Голубь кокетливо заурчал. При всех своих способностях и тайнах он был безнадежно глуп.

– Вы не полковник, дон Хайме, – Алехо понимал больше, чем говорил, – вы – генерал. Я вам до вечера нужен?

– Нет.

– Тогда наведаюсь на старую квартиру.

Лиопес аккуратно пересадил все еще воркующего Коломбо на окно и исчез. Хайме взглянул на часы. До «полкового ужина» было еще далеко. Можно заняться делами, но должен же этот день хоть чем-то отличаться от других! Генерал ордена Пречистой Девы аккуратно выложил в ряд оставшиеся одиннадцать жетонов, чередуя голубей и коршунов, достал бумагу, очинил перо и зажег свечи. Не потому, что стемнело, просто живой огонь будит память…

3

Миттельрайх. Витте

– Император ждет, – объявил рябоватый офицер в черном с оранжевой оторочкой мундире, и двое живо напомнивших Фарабундо белобрысых гигантов раздвинули алебарды..

Инес быстро глянула на Бенеро, тот невозмутимо взял супругу под локоть и провел меж солдат. Освещенная всего двумя светильниками приемная была пуста и потому казалась огромной. За тяжелыми портьерами виднелась открытая дверь, над которой красные длинноногие волки вздымали щит со своим коронованным собратом и луной. Под щитом возлежала огромная собака. Почуяв чужаков, она подняла тяжелую, почти драконью голову и глухо зарычала.

– Впусти, – пророкотало из комнаты, – лежать, Шварциг. Лежать!

Пес послушно уронил голову на лапы, но рычать не прекратил. Инес захотелось ухватиться за мужа, но не уподобляться же Мариите, и потом собака – это только начало. Если повелитель Миттельрайха снисходит до городского лекаря, готовься к неожиданностям.

– Входите, – велел все тот же голос, и они вошли. Герхард Ротбарт стоял у окна, глядя в неяркое небо. Заслышав шаги, он неторопливо повернулся. Знаменитая, не тронутая годами рыжина в сочетании с почти черными бровями и бородой придавала императору варварский вид, да Ротбарты и были варварами. Удачливыми, умными и жестокими. И еще они умели помнить, потому что на массивном письменном столе красовался бюст рэмского патриция, а с полотна над камином грозил мечом рыжий великан в плаще из волчьих шкур.

– Именно так, – перехватил взгляд Инес Герхард, – Константин Одинокий и Вольфганг Ротбарт. По мнению латинян – враги, а по-моему – истинные создатели Миттельрайха. Волку легче иметь дело с волком, а не со стаей собак, кошек и мышей. Вы так не думаете, герр Йонас?

– Я не волк, – со своим всегдашним спокойствием сообщил Бенеро.

– Но и не ягненок. – Император ухмыльнулся и положил достойную предка ручищу на переплетенный в кожу том. – Если я спрошу вас, кто вы, вы ответите «человек». Я прав?

– Да, ваше величество. – Глаза мужа уперлись в раскрытую книгу, и Инес узнала «Диалоги» Перниона.

– Отлично. Про себя я тоже знаю все. Меня интересует мнение вашей супруги об Иоанне Онцийской и ее «святом Мартине». Что он за зверь?

Дубовый пол под ногами Инес стал вязким, но женщина сумела взять себя в руки. Даже не взглянув на Бенеро, она вышла вперед. Чужой лающий язык все еще давался с трудом, но тут уж ничего не поделаешь.

– Ваше величество, я ничего не знаю о королеве Иоанне.

– Я неправильно задал вопрос. – Герхард беззлобно отпихнул собаку. – Оставь, Шварциг… Не до тебя! Мне следовало спросить не жену аббенинского лекаря, а герцогиню де Ригаско. Должен признать, в жизни вы намного милее, чем на иконах.

– Как вы узнали? – Отказываться глупо, остается стоять и смотреть в глаза.

– Не я, – император откровенно забавлялся, – молодой фон Лемке. Он заметит хорошенькую женщину даже в доме врача. Вам не повезло, герцогиня, или, наоборот, повезло. Волокита только что вернулся из путешествия по землям мундиалитов. Онцийские художники в угоду Верховному Импарциалу четвертый год пишут с вас Пречистую зеньору. Лемке пошутил, что настоящая Зеньора живет в Витте. Я услышал и решил узнать больше. Я никогда не верил сказке о каменном госте, утянувшем в ад вдову с любовником, и о другой вдове, за добродетель введенной бронзовым супругом в рай.

– Тем не менее я в раю, – отрезала Инес, – потому что я счастлива.

– Отлично, зеньора. Витте называли по-разному, но вы первая уподобили мой город царствию небесному. Так что вы думаете о своей королеве? О своей бывшей королеве.

– Она несчастна. – Инья ответила прежде, чем подумала, и тут же поняла, что права. Хуана с ее горячими огромными глазами и ночными кошмарами была именно несчастна.

– Несчастная королева и несчастная страна. Страдания заразны, особенно если страдает монарх, – посочувствовал Ротбарт и сел, чем не замедлил воспользоваться Шварциг, водрузивший башку на хозяйские колени. – Садитесь оба. О вас, герр Йонас, я тоже наслышан. Вы умелый врач и достойный ученый. Известный вам фон Хильфбург в восторге от вашего трактата, запамятовал какого, и мечтает заполучить вас в свою Академию… Вы вовремя покинули несчастную страну, зеньор бен-Авнер. Вашим единоверцам повезло меньше.

– Не только им, – не согласился Бенеро. Он мог сказать больше. Некий «друг дона Алехо» раз в три месяца писал герру Йонасу. Про жуткие законы, калечащие жизнь всем, от крестьян до грандов. Про восстания в Мегреске и Агернаре. Про указы о «чистоте крови» и порожденные ими доносы. Про предательство, а иначе это никак не назовешь, ударившее не только по суадитам, синаитам, хитано, но и по жителям земель, добровольно признавших власть онсийской короны. Это были страшные письма…

– Зеньора задумалась? – раздалось совсем рядом. Инес вздрогнула и подняла голову. Император смотрел ей в лицо золотыми волчьими глазами и скалился, то есть улыбался.

– Ваше величество хотели, чтобы я вспомнила. Я вспоминала.

– Да? – Ей кажется или Герхард прячет смех?

– Да! – вскинула голову Инья. – Хуана смотрит на мир глазами Фарагуандо, а он видит только грехи. Он всегда был таким, но старая Протекта до поры до времени его сдерживала. Когда ее сломали…

– …Фарагуандо начал охоту, – закончил Ротбарт. – Ваш святой сумел найти не только дичь, но и гончих. Я был удивлен. Онция столетиями отбивалась на юге от синаитов, а на севере – от единоверцев. Она просто не могла позволить себе охотиться на своих.

– Все началось со смуты в Лоассе, – вмешался Бенеро, – и с того, что решительного Альфонса сменила несчастная Хуана. Я не видел королеву, но готов поклясться, что она больна.

– Нет необходимости, – отмахнулся Ротбарт. – Ваш сын – подданный Миттельрайха. Вы не сожалеете о том, что он не дворянин?

– Нет.

– А вы, зеньора?

– Я уже ответила, ваше величество. Я счастлива. – Только она почти ничего не знает о старшем сыне и очень мало о брате. Зато она слишком много знает об Онсии. Слишком!

– Гром и молния! – громыхнул Герхард. – Нет, зеньора, вы не можете оставаться простой горожанкой. Отсюда вы выйдете баронессой фон Шарфмессер. Это имя словно создано для врача, к тому же Шарфмессер на прошлой неделе остался без хозяина. Прежнего барона казнили за измену, и это была добротная, честная измена, а не бредни одержимого монаха…

– Ваше величество, – спокойно напомнил Бенеро, – дворяне Миттельрайха – мундиалиты. Я – нет.

Ротбарт небрежно погладил собачью голову.

– Мне все равно, кого и на каком языке вы благодарите, когда садитесь есть свой суп, – объявил он. – Вы его едите благодаря своему ремеслу и моей доброй воле. Барон Йонас фон Шарфмессер мне нужней еще одного чужеземного врача, и вы будете бароном. В таковом качестве вы сможете читать лекции студиозусам фон Хильфбурга и подписывать трактаты. Чем вы занимаетесь дома, меня не волнует. Если мо́литесь своему богу, молитесь и дальше. Он не испепелил вас за союз с латинянкой, не сожжет и за баронство, или зеньора приняла тайно вашу веру, а в церковь ходит для отвода глаз?

– Мы не ставим друг другу никаких условий. – Бенеро даже не попытался уйти от ответа. Более того, Инес поняла, что мужу нравится говорить с императором. – Но что скажут в Рэме?

– Если Папа умен, ничего, – с видимым удовольствием отрезал Герхард, – если глуп, это его беда, а не моя и не ваша. Я не навязываю подданным того, чего не делаю сам. Мой предок Зигмунд счел уместным украсить шпили Витте крестами. Тогда это было дешевле войны, только откуда Рэме знать, что у нас под рубашкой?

– То есть, – педантично уточнил Бенеро, – вы не относите себя к мундиалитам?

– Отношу, – Ротбарт тоже получал удовольствие от разговора, – когда принимаю послов. Дразни мы Рэму старой верой, вернее, верами, Папе пришлось бы раз за разом совать пальцы в нашу похлебку. Удовольствия это не доставило бы никому, а так условности соблюдены. Латиняне могут бодаться с реформаторами, а я – решать, с кем воевать и воевать ли. Это удобно, не правда ли, барон?

– Вы – тонкий политик, ваше величество, но я не барон.

– Да, я политик. И потому не сказал вам ничего, чего бы не знали мои друзья и мои враги, а сейчас – к делу. Бежавшие из Онции суадиты просят разрешения поселиться в Миттельрайхе. В обмен на еще не проглоченное Священным Трибуналом золото. Старейшины, или кто там у вас, ожидают моего ответа в Залмецбурге. Я готов принять беженцев и ограничиться третью предложенной платы, но с условием – суадиты станут моими полноценными подданными. Не меньше, но и не больше.

Они будут жить по моим законам, выучат наш язык, примут наши имена, наденут наше платье и поселятся в разных городах сообразно своим ремеслам, то есть сделают то, что сделали вы. Ваш бог меня не волнует, пока он сидит в ваших домах и ваших головах. Мне нужны золото, ремесла и умение торговать, но не споры и войны из-за тех, кого мы при жизни не увидим. Вы, фон Шарфмессер, отправитесь в Залмецбург и убедите суадитов принять мои условия, а затем проследите за их исполнением. Обеими сторонами. Если вы потерпите неудачу, то вернетесь к своим трактатам, а суадиты – к своим кострам. Что скажете, барон?

– Я отправляюсь сейчас же, ваше величество.

– Завтра. Сейчас мы будем обедать. Позвольте вашу руку, зеньора!

4

Рэма

«Почтенный дон Хоньо, – левая рука прекрасно знала, что делает правая, но обладала совершенно другим почерком, – известный Вам дон Алехо свидетельствует Вам свою признательность».

Они не виделись четыре года, но отец Хуан знал, что его младший племянник назван в честь дяди. Бенеро аккуратно писал одному из рэмских аптекарей, человеку одновременно корыстному и богобоязненному. В Миттельрайхе все шло хорошо, только Инес беспокоилась о тех, кого оставила. Что ж, это лучше, чем наоборот. Тот, кто играет с драконами и змеями, должен быть неуязвим, а матери и сестры слишком часто становятся заложницами.

«Дон Алехо только что вернулся из деловой поездки в Доньидо, где был приятно удивлен случайной встречей с молодым герцогом де Ригаско. Этот вельможа подает большие надежды…»

И это на самом деле так. Карлос Младший должен выжить и понять, что за время и место ему достались. Совершеннолетие – прекрасный повод для разговора по душам. Фарагуандо отпускает в Рэму даже тех, кого разумней держать при себе, так что встреча пройдет в орденской резиденции. От Онсии отцу Хуану лучше держаться подальше. Чтобы вновь не превратиться в Хайме де Реваля, бросившегося со шпагой на каменного монстра, и не дать этого сделать племяннику. Проклятье, он следит за Карлосом глазами Алехо не только ради сестры, но и потому, что сын Льва Альконьи сможет схватить руками огонь. Если ему объяснить как.

«Возможно, Вам и Вашей супруге будет любопытно, что в Рэме стало одним монашеским орденом больше…»

Если б можно было променять год жизни на вечер с Инес и Бенеро, он бы променял… Или нет? Порой для завершения задуманного не хватает дня или часа, так можно ли рисковать целым годом? Чтобы создать орден, способный бросить вызов Фарагуандо и иже с ним, понадобились чудо, война и море смешанной с правдой лжи, а чем придется мостить дорогу дальше?

«Его адепты не проповедуют, но лишь доверительно разговаривают с людьми о божественных вещах. О том, что человек, как творение Божье, по определению обладает достоинством и правами, которые не должна и не может отнимать ни одна земная власть…»

Доверительные разговоры с интриганами, сплетниками, доносчиками, убийцами, от которых что-то зависит или может зависеть. Скольким из них прежний Хайме де Реваль не подал бы руки? Дать мерзавцу пощечину, вызвать на дуэль, указать на дверь – это просто. Куда труднее негодяя остановить, но умнее всего его использовать. Благородству претит игра чужими судьбами, подлость это делает охотно. И добивается своего. Как Хенилья, слепивший из страха перед «белолобыми», праведного гнева и чужого подвига войну, а из войны – «Орла Онсии». Но в одном дон Гонсало все же был прав. Останься все по-прежнему, он не получил бы ничего, кроме спокойной старости и чистой совести. Впрочем, покойный командор считал свою совесть чистой, а дело – правым. Хайме де Реваль на свой счет не обольщался.

«Я хочу, чтобы Рэма была не позором, а гордостью нашего мира, но покоя для Онсии я хочу больше…»

Как заманчиво оправдать то, что творишь, великой целью, но если ты не Адалид, его доспехи не спасут. Пожертвовав сотнями, отправив Фарагуандо хоть в рай, хоть в преисподнюю, ты спасешь тысячи, но останешься убийцей и клятвопреступником и пребудешь им во веки веков, даже если тебя объявят святым. Цель не оправдывает преступлений, и все равно ты ради нее должен пожертвовать всем. И пожертвуешь…

«…покоя для Онсии я хочу больше…» А ты дал себе волю, генерал! Ты даже забыл, что пишешь не от своего имени. Придется начать с чистого листа и ограничиться делом. Бенеро все еще ищет ответы на загадки Гуальдо. Вряд ли он обошел Перниона, но мало ли…

«Я хотел бы передать Вам просьбу одного почтенного богослова, работающего над трактатом о влиянии святой воды, крестного знамения и священных символов на существа и сущности различной природы. Он уже описал известный Вам случай, имевший место четыре года назад неподалеку от обители Пречистой Девы Муэнской, и теперь ищет упоминания, даже самые смутные, о явлениях подобного рода. В частности, ему удалось отыскать весьма примечательную запись.

Около семисот лет назад лоуэллский епископ обратился в Рэму с вопросом, допустимо ли крещение населяющих некие холмы созданий, а также их детей, и получил ответ, что не только допустимо, но и крайне желательно, поскольку такова обязанность Церкви, а с наличием души Господь разберется. В архивах также встречаются сведения о том, что синаитские демоны иногда принимали человеческую веру и сосуществовали с людьми. Упомянутый богослов был бы крайне признателен за сведения о подобных случаях как в Миттельрайхе, так и в любых других землях, когда бы те ни имели место.

Зная же Ваш интерес к разнообразным зеркалам, Ваш покорный слуга, в свою очередь, берет на себя смелость пересказать малоизвестный отрывок из Пернионовых „Диалогов“. Мундиалитская церковь, более чем высоко ценя труды корпорского мудреца, сочла тем не менее нужным скрыть часть его наследия от непосвященных. В первую очередь это касается избранных диалогов, в которых описаны языческие верования и суеверия. Один из них повествует об аттлах, мифических предках латинян, чьи исконные земли погрузились в море. Именно к ним восходят известные Вам легенды о зеркалах смерти и зеркальной дороге.

Аттлы поклонялись огню и отражениям, возводя свои храмы на берегу спокойных озер, в чьих глубинах жрецы читали высшую волю. Как утверждает Пернион, они полагали наш мир не более чем отражением Изначального Огня, вспыхнувшего среди Хаоса.

„Никто не знает, как долго горел огонь, поскольку времени не существовало, пока из пламени не вышли боги. Сперва разделив Хаос на Тьму, Свет и Время, а затем смешав их, они создали первый из миров и два глядящих друг на друга зеркала, отразивших Изначальный Огонь, Творцов и Сотворенное. Так возникло множество миров-отражений, повторяющих и отвергающих друг друга. Чем меньше кажется отражение, тем дальше мир от Изначального Огня и тем сильней отличается он от божественного замысла. Главное совпадает, но знают ли смертные, что есть главное? Любое отражение несовершенно. Мы поднимаем правую руку, но в зеркале она кажется левой“.

Пермион обоснованно полагал эти верования абсурдными, но было бы забавно, если б где-то существовал мир, в котором Хаммера звали бы Мартином, а Фарагуандо – Томасом, где вскормленные львицей близнецы стали врагами, а Луи Бутор променял хаммерианство на корону…»

Это и в самом деле было бы забавным, но подобные мысли «друг дона Алехо» бумаге не доверит, и Хайме безжалостно сжег исписанный лист. Начинать новое письмо было поздно – небо за окном стало густо-синим, внизу, надо полагать, уже собирались соратники.

– Мы не опоздаем? – заволновался Коломбо, позабывший ради торжественного выезда на генеральском плече об оскорбительных жетонах и неправильном хвосте.

– А как же черные перья? – усмехнулся Хайме. – Или Бонавентура прощен?

– Если генерал ордена говорит, что черное – это белое, – вывернулся фидусьяр, – значит, это так и есть.

Хайме усмехнулся и подошел к зеркалу. Не то чтобы он любил свое отражение, но посеребренное стекло, равно отражавшее живых и мертвых, успокаивало. Неужели все случилось именно с ним? Честолюбивые мальчишеские помыслы, негаданный бой, рана, монашество, жизнь без любви, смерть без смерти, мертвые друзья, неподъемное дело… Погасить костры не только в мундиалитской Онсии, но и в отвергнувших Рэму землях, защитить тех, кто учит и лечит, разобраться в свалившихся на голову чудесах, обуздать фанатиков, взять за горло сильных мира сего и заставить служить людям и Господу. Не слишком ли много для человека, который даже не вынесет допроса с пристрастием?

– Ты останешься здесь, – твердо объявил Хайме фидусьяру, – мои гости имеют право на чистую одежду и тем более на чистые тарелки.

– Я не буду летать над столом, – заныл голубь. – С еретиком это вышло случайно… Он враг нашей веры, и он был посрамлен!

Настолько посрамлен, что был готов выпить вино с упавшими с неба… специями. Да, Крапу в отсутствии брезгливости не откажешь. И в смелости. Тайно явиться в Аббенину для встречи с папистом, признать все, чего нельзя отрицать, но не предать ни короля, ни Лоасс – это не у каждого выйдет.

Выбирая из трех предложенных Лоассу войн, граф согласился на войну с Лоуэллом, тем паче полоумному Джеймсу наскучили ловля ведьм и бесконечные женитьбы, и он вспомнил, что прежняя династия оспаривала корону Лоасса. Бутору это не нравилось. Крапу признался, что Луи готов ударить первым, но опасается Рэмы. Хайме пообещал, что на юге будет тихо и мир не узнает об исповеди брата Яго, в прошлом полковника Лабри, чудом выжившего и раскаявшегося в прежних грехах.

– Я не верю, – отрезал поскучневший Крапу.

– Во что? – уточнил тогда еще петрианец. – В раскаяние или в достоверность исповеди, выдержки из которой привели вас ко мне?

– В раскаяние.

– Но в месть вы верите?

– Увы… Почему вы ждали девятнадцать лет?

– Потому что одной тайны брату Хуану было мало, а покойным Торрихосу и Пленилунье – много. К тому же девятнадцать лет назад Бутор мог меньше, чем сейчас. Мысль разом избавиться от опеки матери, Танти и братьев по вере была здравой. Вы ведь тогда не собирались воевать, вовсе нет. Ваш Луи покарал бы нарушивших мирный договор фанатиков и тех, кто за ними стоял, то есть тех, на кого показали бы вы, ведь брат Яго должен был замолчать навсегда. Вас бы приговорили к заточению и ссылке, а потом вернули ко двору, тем бы все и кончилось, но вы не взяли в расчет Хенилью. Командор начал войну, не спросясь у Доньидо, и Бутору пришлось спрятаться за спину Танти. Хотите вина?

Крапу согласился. И вот тогда-то Коломбо и взлетел… Почему он не дал графу выпить? Потому же, почему прикончил Камосу! Отвращение к союзникам порой сильней ненависти к врагам.

– Ты останешься, – отрезал Хайме, аккуратно собирая жетоны. Голубиных доносов он давно уже не боялся, просто хотелось избавиться от глупости и грязи. Хотя бы на один вечер.

– Я должен присутствовать! – забил крыльями голубь. – Я – символ ордена! Мое присутствие освятит…

– Символ, – подтвердил генерал упомянутого ордена, – но не единственный.

Если бы только он слышал Лихану, а не Коломбо, но коршуны Альконьи за ее пределами немы. Конечно, можно говорить через фидусьяра, но Хайме этого не любил, как и дон Луис. При необходимости они обсуждали дела, но сегодня просто хотелось вспомнить…

– Дон Хайме, – принарядившийся в вишневый бархат Алехо приоткрыл дверь, – мы вас ждем.

– Иду.

– Тут еще такое дело… Вас разыскивал один человек. Он хочет вступить в наше сообщество, но не испытывает склонности к… монашескому образу жизни. Я заверил его, что вы освободили братьев от покаяния, монастырских обычаев и длительных совместных молитв. Не считая сегодняшней.

– Ты уверен, что он нам нужен?

– Уверен, – объявил кто-то в дорожном плаще и шагнул за порог. – Не ждал? А я успел…

– Диего! – Хайме только и смог, что опуститься в кресло. – Ты?!

– Дьявольщина! Тебя это удивляет?

– В некотором роде. Как они тебя отпустили?

– Мария или Альконья?

– Обе.

– Фарабундо приглядывает за обеими, а я буду уходить и возвращаться. Я принадлежу им. И еще я принадлежу себе и Онсии. Как и ты. Скажи лучше, этот браво не врет? Ты не станешь заставлять меня распевать по ночам псалмы?

– Не бойся, – рассмеялся Хайме, чувствуя, как небо на плечах становится вдвое легче. – Хищные птицы, знаешь ли, не поют.

5

Альконья

Солнце билось о бронзу, о чем-то напоминая, и коршун с алыми отметинами на крыльях сузил круги. Он оказался не одинок – над берегом уже кружили собратья, а с земли доносилось пение и поднимался дым. Там были люди, много людей… Они шли с крестами, знаменами и цветами, а с высокой башни звонил колокол, только это был другой звон и другая башня. Легкая и стройная, а не мощная и приземистая. Коршун спустился пониже, вспоминая зубчатые стены и мерный шаг воинов в увенчанных гребнями шлемах. На нем тоже был такой шлем, а руки, тогда у него были руки, ощущали тяжесть копья…

Пение стало громче и торжественней, а дым, что ж, он всегда пахнет горечью и тревогой. Даже когда на алтаре жгут благовония. Чужие молитвы будоражили то, что уснуло, сгорело, кануло в небытие. Жаль, он не понимал, кому молятся те, кто внизу, и чего они просят. У теперешних людей другие боги, другой язык, другие одеяния – все другое, почему же он кружит над стерегущим чужой храм бронзовым воином? Почему сквозь солнечный день пробивается древняя ночь? Огни заполонивших долину имперских костров, скрежет точильных камней, ставшее темным знамя над головой…

Еще можно одуматься – великий Арпал ждет до полудня, он не хочет боя, он спешит. Осевшие в здешних горах чужаки вольны покинуть крепость, захватив с собой то, что им нужно. Более того, они могут перейти под руку величайшей из империй. Это не их война. Что с того, что какой-то царь разрешил беженцам селиться на окраине своих земель и десять лет не платить дани? Империя даст больше…

Люди внизу не знали, сколько и чьих армий прошло здешними тропами, кто с кем воевал, когда и за что. Они пришли к бронзовому воину, но он смотрел не на них, а в небо, словно кого-то ждал, и коршуну стало жаль, что не его. Если б он мог, он бы рассказал о том, как над серыми зубцами взвилось знамя с взлетающей птицей. И о том, как остающиеся смотрели в спину тем, кто уходит с детьми, повозками, козами, мешками… Одни выбрали жизнь, другие не смогли. Кто же мог предвидеть, как рассудят боги!

Пришедшие с востока орды не знали жалости к тем, кто не сразу упал на колени. Эти враги не походили на прежних, они могли обойти разбитую дружину, но оставшиеся без мужчин деревни сжигались дотла. Воины возвращались на пепелища. Некоторым везло – они находили в кучах растерзанных трупов родных, но таких было немного. Шакалы, воронье и жара делали свое дело.

Уцелевшим выпали разные судьбы. Кто-то сходил с ума, кто-то бросался по следу убийц, кто-то пытался их опередить у еще не разоренных долин. Сил остановить нашествие не было, оставалось выводить женщин и детей; выигрывая время, заваливая проходы, разрушая мосты. Они бежали, а за спиной горели дома и виноградники… Дорога в никуда оказалась долгой. Дети рождались и росли под скрип повозок, память о доме заносила пыль, но всему приходит конец. Изгнанники нашли другие горы…

Поющие женщины обогнули башню и спустились к спящей воде. Белые покрывала, черные венки, строгие напевы… Как не похожи эти моленья на прежние! Сколько лет прошло, горы и те стали ниже, а реки – спокойней… Куда делись армии Арпала, что сталось с империей? С ее врагами? Время и то, что называют смертью, стерло слишком многое, так отчего прошлое так внезапно ожило и рвется наружу, словно птенец? Неужели молитвы новым богам разбудили старых, или дело в людях? В тех, кто мог уйти и не ушел?

– Что вам надо? – спросил всадник с золотой птицей на изорванном плаще. – Вас не тронут! Они вам даже заплатят за мясо и вино. Арпал милостив к тем, кто не стоит на его пути.

– Мы стоим.

– Даже так? – Сквозь усталость и злость чистым родником пробилось удивление. И благодарность. – Одумайтесь! Мы всего лишь отдали вам горы, которые сами обходили стороной. Жизнь – несопоставимая плата за то, что не стоило ничего. Если не хотите кланяться Льву, уйдите в горы и переждите.

– Наши женщины ушли. Ушли и мужчины. Те, кто не считает себя должниками. Мы остаемся с вами. Мы можем сражаться здесь, но крепость защищать проще, чем просто тропу. Мы построили хорошую крепость выше, у трех родников. Она ваша!

Колокол стих, смолкло пение, рассеялся дым. Бронзовый воин остался один среди доцветающего шиповника. Нет, не один. Два коршуна опустились ему на плечи и застыли, словно сами стали металлом. Они помнили друг друга, они были вместе, и нынешний день принадлежал им и их памяти.

Есть мгновенья, когда чужое присутствие сродни кощунству, а сочувствие еще неуместней, чем равнодушие. Воины это чуют лучше других. Древняя птица с алыми пятнами на крыльях в последний раз бросила взгляд на троих, связанных вечностью, и неспешно полетела прочь. Внизу вилась дорога. В облаках пыли тащились повозки, ехали всадники, брели пешие… Люди покидали Альконью, а над ними, провожая, плыли коршуны.

Взгляд привычно уловил в сухой траве торопливое движение. Кто-то, охваченный ужасом, метнулся прочь от безжалостной крылатой тени. Раньше он был смелее. Когда тащил из горящего дома чужие пожитки, показывал дорогу убийцам, жадно пересчитывал полученное за чужие смерти золото… Или он вынуждал к покорности женщину, грозя ей смертью отца, мужа, ребенка? А может, просто доносил, а потом возвращался домой и спокойно засыпал?

Черный охотник камнем бросился вниз на мерзавца и труса. Нет, всего лишь на полевую крысу. Когти с наслаждением впились в жирное тельце, раздался писк, сразу и жалобный, и негодующий. Мерно взмахивая навек окровавленными крыльями, коршун понес бьющуюся добычу в сторону озера. Он больше не помнил и не сожалел. Он охотился…

ДАННИК НЕБЕЛЬРИНГА.