в состоянии ни перекреститься, ни поклон положить как следует. Но — все там! В один миг двести с лишним миллионов становятся верующими. Ты считаешь, что такое возможно? На мой взгляд, это бред. Спекуляция и кликушество. Я спрашиваю: мужики, что происходит? Мне говорят: это в народе проснулось самосознание. Я говорю: ни один народ, если он, конечно, народ, не опускался до такого самоунижения. Отречься от себя, откреститься от собственной истории — это может сделать только толпа. Она живет по принципу — самой думать не надо, для этого барин есть, он знает, кому, когда, чего, сколько и за что именно. Очень удобно. При случае есть на кого свою вину свалить: «Это не мы, мы маленькие, нам приказывали». Знакомо? А мне говорят — нет, это народ, он проснулся, и его теперь по новому пути ведут вперед новые люди.
В.И., с силой затянувшись, раздавил окурок в пепельнице и закурил новую сигарету.
— Тогда я задаюсь жгучим вопросом современности: «кто есть ху?» — и начинаю оглядываться в поисках этих самых новых людей. А их и искать долго не надо. Включи «ящик». Поп в полной амуниции… Подчеркиваю: поп! — священник это другое… В полной амуниции режет строевым шагом впереди толпы. И что же срывается с уст этого пастыря? «Убрать!» «Разогнать!» «Уничтожить!» У священнослужителей, если только они не жулье в маскарадных костюмах, и слов-то таких в лексиконе от века не было! И тем не менее — новый человек, завтрашняя надежда. Переключи на другую программу. Пацан, мэнээс, тема бесконечной непыльной научной работы, которую можно ваять, не отрываясь от библиотеки на Профсоюзной, — «Некоторые функциональные особенности парламентаризма у папуасов». Полдня в своей научной щели, полдня в райкоме, в трех шагах от моего дома: он там изо всех сил и из всех сухожилий рвался из внештатных лекторов в штатные инструктора. Вчера грудью за райком, сегодня — долой! Я гляжу ему в глаза, понять хочу, как может человек так стремительно перевернуться — и ни хрена в этих мороженых глазах не вижу. Затылочную кость. А он теперь едва ли не самый главный оракул. Ты можешь с таким носителем гемоглобина работать? Я — нет.
Шеф смял недокуренную сигарету и отвернулся к окну. Лицо его стало серым.
— А над всем этим пиршеством красок — новая власть. Я с особой зоркостью вглядываюсь в нее — я ведь работник структуры, во все времена самой подчиненной из всех подчиненных, — и опять развожу руками. Все те же горбуновы! В тех же кабинетах, при том же антураже. Только вывески поменяли. Да ряды свои несколько разбавили вот этими мэнээсами и вчерашними своими помощниками, у которых только административной бесцеремонности побольше по молодости, а деловая выучка та же. Временно, естественно. Пройдет полгода, от этих мэнээсов и пыли в кабинетах не останется, а пока они — атрибут демократизма старых партийцев. Вчера вот такой горбунов мне холку мылил за то, что я неактивно строил коммунизм. Сегодня он мне мылит холку за то, что я неактивно разваливаю то, что вчера он мне приказывал строить. Я не против новых идей. Меня не устраивает моральный облик некоторых их носителей. Жил, жил — и как не жил. Рад буду, если обо мне потом и не вспомнят.
— Идеалист, — ошеломленно сказал Олег. То, о чем говорил шеф, вызывало хотя и неясный еще, но ощутимый отзвук в его душе.
— Я идеалист только потому, что, будучи начальством, единственный в отделе цветы поливаю. За этот идеализм нам и срок отпущен в двадцать пять календарных лет. Вредное производство. А потому больше общайся с людьми, не связанными с властью, — там настоящий мир.
— Не говори. Сегодня за стенами власти у людей вообще головы набекрень. Тетка моя — старуха, восемьдесят лет — со своим стариком разводится. Она за Ельцина, он за Сталина. Там, безусловно, мир. Но отнюдь не проще.
— Здесь проще? — В.И. с интересом посмотрел на Олега.
— Да нет, люди другие. Во всяком случае, дышится легче. Ну, как в Афгане, что ли…
— Вот и дыши, — завершил В.И. — А я надышался.
— В смысле?
— Подал рапорт. Вернее, два.
— В смысле?
— Что ты заладил — «в смысле», «в смысле». Смысл один — пора кончать. Один на увольнение, второй, чтобы до решения вопроса не разлагать вас своим присутствием, на освобождение от занимаемой должности. Кстати, рекомендовал на это место тебя.
— Иваныч, ты что?
— Видишь ли, Олег, — с известной интонацией начал В.И. — Я пришел сюда, чтобы служить своей Родине, которая называлась Союз Советских Социалистических Республик. Я учился и работал с парнями с Украины, из Таджикистана, Молдавии. Сегодня все это — заграница, и я не исключаю, что какой-нибудь Гамсахурдиа, или Эльчибей, или Ландсбергис заставит их работать против нас. Следовательно, я буду работать против них. А я не хочу! Я не был убежденным фанатиком-коммунистом: партбилет просто давал мне возможность работать здесь. Он был не более чем пропуском в контору. Но как расправляются со всем этим, видеть не желаю. Процесс только начался, его результаты предугадать сложно, но соучастником быть не хочу. Я русский офицер, а потому должен уйти, так как служить стране, которой присягал, не могу. Негоже старую обезьяну новым фокусам учить.
— Странно. Создается впечатление, что, уходя, ты как бы ставишь под сомнение нашу порядочность, офицерскую честь, что ли.
— Не обижайся. Я никогда так не думал и не подумаю. Более того, я прошу вас остаться. Я стар. Вам же возрождать отечество. Если не вы, то сюда придут те, кто выполнит любое сумасбродное поручение. Я ухожу, чтобы на вас не падала тень вчерашнего КГБ. Чем скорее уйдут старики, тем быстрее вы сможете восстановить доверие к органам госбезопасности. Потом все станет на свои места. История даст оценку и этому. Считай это тактическим ходом ради высокой стратегии. И не обижайся. Я никогда не сомневался в порядочности людей, с которыми работал.
— И когда уходишь?
— Завтра последний день. Сегодня на тебя подпишут приказ.
8
В.И. провожали по высшему разряду. Так квалифицировал это мероприятие Дед, не задумываясь о том, что разряды в основном относятся к категории похорон. И тем не менее был действительно высший разряд. Собрались коллеги, большинства из которых Олег не знал. Они были знакомы по рассказам, по репликам, по воспоминаниям. Некоторые слыли просто легендами — о них если и упоминали, то исключительно с большой буквы.
Среди провожавших был уникальный человек со странной по совпадению фамилией — Шарапов. Вайнеровский Шарапов казался щенком рядом с этим опером. Шарапов живой был истинным волкодавом, за свою жизнь разоблачившим не одну сотню гитлеровских карателей и пособников. Он разработал уникальную по своей универсальности систему розыска, которая давала поразительные результаты. Но передавать этот опыт Шарапову было практически некому. Увы, профессия розыскника стала уходить в прошлое вместе с уходом из жизни предметов поиска. Охотников до копания в «окаменевшем дерьме», тех, кто желал искать власовцев, полицаев, нацистских преступников, становилось все меньше. Шарапову было что рассказать, но слушали его, в основном, школьники старших классов. Старый опер был бессменным участником дней памяти в подшефных школах, часто наведывался в вузы. Сегодня он констатировал, что через несколько лет молодежь не сможет назвать не только основные сражения Великой Отечественной войны, но и вообще рассказать хоть что-то об этой войне. И это было не старческое брюзжанье.
За свою долгую жизнь Шарапов трижды представлялся к ордену и всякий раз слишком рано начинал отмечать торжественное событие. Представления отзывали… Награда героя так и не нашла, однако сам герой не очень сокрушался по этому поводу. Погоревав немного и посетовав на себя, он с не меньшим рвением продолжал свое дело.
На проводах В.И. Шарапов вел стол. Чувствовалась рука мастера коллективных возлияний.
— Дорогой друг! Сегодня ты вступаешь в самую многочисленную армию самых достойных людей — армию ветеранов. И несмотря на то что ты покидаешь Лубянку, помни: для чекистов ни отставки, ни запаса не бывает. Твое имя навечно занесено в Красную книгу, а точнее книжечку, на которой сверкают золотом три буквы — «КГБ».
Были речи, были подарки, были адреса. Был светлый вечер воспоминаний, вечер товарищеского участия и дружеского тепла.
— Они живут среди нас, но мы не знаем их имен. Они ходят рядом с нами по улицам, мы задеваем их плечами, но узнаем о них, только когда приходит беда. Они принимают ее удар на себя. И остаются безымянными… — вслух рассуждал Олег, стоя у окна теперь уже своего кабинета, бывшего кабинета В.И.
Здесь многое оставалось, как было раньше, но многое и изменилось. Нормальный телевизор, нормальный видеомагнитофон, на столе компьютер.
— Резонерство — средство самозащиты в смутные времена, — пробормотал Дед, внезапно и бесшумно появившийся в дверях. Из-за его плеча, как всегда, выглядывал Адмирал. — А насчет безымянных — это что такое было?
— Цитата, — сказал Олег. — Человек, говорящий цитатами, общественно опасен. Но ты не расстраивайся. Мы сегодня все общественно опасны. Есть предложение обменяться цитатами по интересующему всех нас вопросу. Насчет СП «Эль». Основным докладчиком предлагаю сделать Адмирала.
Последние недели пристального внимания дали неплохие результаты. Несколько томов дела, сотни сводок — богатая пища для размышлений в узком кругу.
— Хитрая контора. Кто только ее не бомбил! И милиция, и налоговая инспекция, и финансовые органы. — Адмирал перелистал свои записи. — Оснований для проверок — выше крыши. Но каждая проверка заканчивается пшиком. Примечание: практически все проверяющие после посещения «Эля» стремительно идут в гору. А материалы исчезают. С концами. Как в кино.
— Может, их просто покупают?
— Если бы! Результаты проверок и выявленные нарушения докладывают по инстанциям. Проверяющих хвалят, отмечают. Документы начинают слоняться по кабинетам. Участники акции возмездия идут на повышение. А материалы испаряются.