Сердце стало набирать обороты. То ли виски, то ли волнение поднимало пульс. В голове звенела пустота…
Дверь апартаментов была приоткрыта. Мицкевич чуть тронул ее и сразу увидел в зеркале прихожей брошенное на спинку стула платье Екатерины. Она была в номере.
Все шло по плану: На следующий день Мицкевич снова явился в кафе. Там же, за третьим столиком слева, он встретился с человеком от Шаляпина. После всего рассказанного Екатериной, после того ужаса, который она пережила, ему хотелось голыми руками удавить любого, кто хоть как-то связан с этой командой, но в ушах стояла мольба: «Сделай все, что они хотят! Я боюсь их!»
Однако вместо низколобого гориллы с огромными кулаками и бритым затылком на встречу пришел вполне цивильный респектабельный человек. Представившись Ефимом Александровичем Рубиным, он коротко рассказал о себе. Родился на Украине, учился в Москве — окончил Плехановский институт, работал в системе снабжения. Из СССР выехал в восемьдесят шестом. Жил в Израиле, переехал в США. Окончил Кембриджский университет в Бостоне, затем выехал в Европу.
— Как же вы, человек образованный, могли связаться с полууголовной швалью? — удивился Мицкевич.
— Я не знаю, кого вы называете полууголовной швалью, но те люди, которых я представляю, вряд ли тянут на подобную характеристику. Мне не хотелось бы комментировать все, что произошло, скажу одно: я к этому не имею никакого отношения…
— Заявочки, скажу я вам! — искренне возмутился Мицкевич. — Ваши люди убивают моего сотрудника, похищают женщину, шантажируют… Более того, требуют, чтобы я принял… ввел вас в правление фирмы… И вы ни при чем!
— Господин Мицкевич! Во-первых, я не знаю, о каком убийстве вы говорите. Во-вторых, давайте оставим за скобками похищение… В-третьих, говорю вам откровенно: мое участие в делах вашей фирмы пойдет только всем на пользу…
— Господи! Опять всем! Кому всем? — рассвирепел Мицкевич.
— Вам, в первую очередь… Фирме «Рецитал» — во вторую…
— Почему вы отделяете меня от фирмы?
— Помните из школьной программы — «Человеку жизнь дается один раз, и прожить ее надо…»? В отличие от романтика революции я поставил бы здесь точку. Да, прожить ее надо! У каждого своя собственная жизнь, данная только ему… И не надо оглядываться на мнения других людей, на чужие идеалы…
— У вас что, все склонны к философии? — поморщился Мицкевич. — Я вчера одному такому философу…
— Мы знаем, — перебил Рубин. — Что касается философии, то это качество присуще всем выходцам из России. Только они ищут смысл жизни, путаясь в маршрутах и целях… А в конце, как у Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…»
— Вы желаете стать моим путеводным компасом во тьме долины? — усмехнулся Мицкевич, — Спасибо от сироты заблудшей…
— Я полагаю, наша встреча сегодня — не попытка организации дискуссионного клуба, — перебил Рубин. — Давайте ближе к делу. — Его взгляд стал колючим и жестким.
И снова в ушах Мицкевича зазвучал голос: «Сделай все, что они хотят! Я боюсь их!»
— Ну, к делу так к делу…
На экране весело бежали цифирки и черточки. Умная машина слушала и переводила на язык математики человеческий язык, а точнее голос. Сейчас группа специалистов корпела над записями разговоров нескольких человек, пытаясь идентифицировать голос неизвестного с голосами установленными и потому известными.
Дед вышел покурить, но его позвали в комнату.
— Скорее всего, вот этот! Во всяком случае, очень многие параметры совпадают. — Человек в белом халате развернул длинную простыню табуляграммы.
Дед поморщился — он не любил вникать в то, что ему было не нужно. Он безоговорочно верил специалистам, а потому полностью полагался на их знания и интуицию. На табуляграмме стоял код из трех букв «НМИ», что означало Нефедов Михаил Иванович.
— Вы это можете точно сказать? — спросил Дед.
— Процентов на восемьдесят пять. Желательно бы иметь запись почище…
Дед скорчил недовольную гримасу. Желательно бы и телефонную связь иметь получше. Разглядывая зубчатые линии на ленте, он мучительно соображал, как могло случиться, что один и тот же человек в одно и то же время мог быть в двух разных и весьма отдаленных друг от друга местах. Полное алиби Нефедова, тренера детской спортивной школы, исключало его участие в преступлении. Однако оставалось место для допущения, что он был в курсе или каким-либо иным образом имел отношение ко всему случившемуся.
Итак, некоторый козырь все-таки в руках имелся. А это начало цепочки, которую надо пройти до конца. Важно было пройти ее максимально незаметно, дабы сохранить и этого, пока свидетеля, в живых.
— Когда будет заключение специалиста?
— Можете прийти завтра с реестром, и мы вам отдадим. — Человек в халате потерял интерес к собеседнику и уставился на экран компьютера. — Да, пожалуй, приходите завтра…
По иллюминатору ползли прозрачные капли влаги. Шереметьевский терминал смутно угадывался в сумрачном тумане. И эта влага, и эта незимняя дрызга словно бы сквозь невидимые щели лайнера проникли в салон. Самолет медленно рулил за желтым юрким автобусом с мерцающей надписью «Следуйте за мной». Только сейчас Катерина поняла, как она устала. Накопившееся за эти дни напряжение требовало выхода. Но она подавляла в себе естественное желание по-бабьи разреветься. Мицкевич гладил ее руку, словно боясь, что она снова растает и испарится, как тогда в отеле.
На душе было гадко и тревожно.
После теплого, хоть и пыльного, кабинета на улице было как-то особенно неуютно. Нет ничего более противного, чем зимний дождь, превращающий еще недавно белый снег в разбухшую тающую массу. Она сочится бурыми ручьями грязной воды, стекает по тротуарам на проезжую часть, струится к водостокам, образует огромные труднопроходимые лужи.
Котелкин поднял воротник и шагнул из-под навеса. Путь предстоял не длинный, но неудобный.
Будучи уверен в заведомом отказе, он не рискнул попросить машину до Лефортовского изолятора и сейчас прорабатывал в голове маршрут от Лубянки до Энергетической улицы.
Правда, надо было еще добраться до Лубянки, но это осуществлялось на автопилоте: Котелкин так часто мотался туда, что мог попасть в известное здание с закрытыми глазами. Глянув мимоходом на собственноручно отремонтированный накануне башмак, он вспомнил Гоголя: доедет ли этот ботинок до Лубянки? Делал сам — значит, доедет. Швы, прочно схваченные нейлоновыми нитками, вселяли уверенность.
Автопилот не подвел. Всю дорогу Котелкин продумывал варианты допроса Кузина, во время которого он предполагал поговорить и о Нефедове. Однако форму вопросов еще предстояло уточнить. На Лубянке он надеялся получить более предметные сведения об этой личности. Котелкин не заметил, как ноги внесли его в массивное железобетонное здание с выпученными окнами, которое без преувеличения можно было отнести к памятникам архитектуры восьмидесятых. Такого количества аляповатых административных зданий не строилось даже во времена Сталина. Железобетонные уродины возвышались и в центре и на окраинах. Все они имели претензию на фундаментальность, доведенную до абсурда. Здания администраций и партийных обкомов во многих городах можно было определить без вывесок и флагов. По ним, как по значкам корейских коммунистов с изображением Ким Ир Сена, можно было судить об уровне лиц, там пребывающих. Судить о близости к самой верхушке власти.
Построенная в исторической части города железобетонная громадина людям посвященным говорила многое. Только человек, очень приближенный к влиятельным особам, мог в короткие сроки создать это изваяние. Но ошибался тот, кто считал, будто основой влияния была личная привязанность. Начальник, в восьмидесятые годы возглавлявший Управление, был профессионалом самой высокой пробы. Этим, и только этим определялось его влияние в верхах. По замыслу строителей и заказчика, само здание должно было быть раза в два выше, но… даже авторитета прежнего начальника УКГБ СССР по городу Москве и Московской области генерала Алидина все-таки не хватило.
Бдительные архитекторы, надзирающие за этажностью — дабы в непосредственной близости от Кремля ничто не возвышалось над историческим памятником, — срубили проект чуть не наполовину. А потому сданное к Олимпиаде здание Управления было неудобным и куцым. Проблемы размещения всех сотрудников оно не решило, так как непосредственно рабочих кабинетов было немного, при этом часть из них смотрела окнами во внутренний двор и потому страдала от отсутствия света. Кабинеты, выходящие на Лубянку, были шумными, как была шумной эта еще недавно тихая улица, ныне рычащая сотнями автомобильных моторов.
…У лифта, как застоявшийся конь, топтался Зеленый. Руки практиканта были заняты пакетами с бутербродами, а челюсти что-то усиленно перемалывали, словно окружающие его люди так и норовили выхватить и сожрать его добычу.
— У-у-у! — промычал он Котелкину, что, естественно, должно было означать приветствие. После событий в квартире Энгельсгарда Зеленый словно оперился, превратившись из гадкого утенка если не в белого лебедя, то в подрастающего индюшонка — это точно.
С трудом проглотив сухомятку, Лева доверительно шепнул Котелкину:
— Нефедов исчез!
И тут же, осознав реальность физического превращения в евнуха — Дед не терпел коридорных трепачей, — жалобно проскулил:
— Только я вам этого не говорил!
Не дождавшись подтверждения ответа, Зеленый шмыгнул в распахнувшиеся двери.
В кабинете была тишина, будто на столе лежал покойник. Дед мрачно курил, роняя пепел мимо пепельницы. Адмирал с флегматичным видом точил обломок карандаша, доводя его до тонкости швейной иглы. Олега за столом не было.
Парни молча кивнули, предложили присесть. В этом заведении слово «садитесь» не употреблялось со времен ЧК.
Соколов влетел со скоростью трамвая на вираже.
— Быстро. — В руке его был листок. — Сиреневый бульвар, шестнадцать, корпус два, квартира семьдесят четыре. О, как ты кстати! — Увидев Котелкина, Олег всплеснул руками. — Понимаешь, вчера вечером Нефедов исчез. Ночью все кошки серые… Короче, наружка его потеряла. Всю ночь кочевряжились, и только сейчас он попал под технику… Звонил жене Кузина.