И вот в Италии должен был начаться второй такой матч. Президент ФИДЕ, исландский гроссмейстер и юрист Фридрик Олафсон, последний президент шахматной федерации — представитель Западного мира, предпринял шаги к тому, чтобы добиться освобождения Игоря Корчного. Он отложил на месяц начало матча, чтобы дать советским властям время освободить Игоря. Советы в ответ организовали в самой популярной в СССР газете «Советский спорт» кампанию писем протеста против этого решения Олафсона. Гроссмейстеры «писали», как нехорошо нарушать регламент матча.
Я запомнил такой «перл»: «Корреспондентам не удалось связаться с западногерманским гроссмейстером Робертом Хюбнером, но герр Мюллер, знакомый Хюбнера, сказал корреспондентам, что знает, что Хюбнер осуждает Олафсона».
Итак, я вышел к столу. Я поблагодарил организаторов чемпионата, а потом огласил наше с Аней «Открытое письмо» в Федерацию шахмат СССР. Мы призвали федерацию добиться освобождения Игоря Корчного. Ситуацию, когда играется матч, а сын Виктора Корчного томится в советской тюрьме, мы назвали унизительной для Карпова — не может быть и речи о равном положении участников. Завершали мы письмо эффектной фразой: «Тень тюремной решетки не должна падать на шахматную доску».
Наступила тяжелая тишина. Даже автор речей Суслова не смог выдавить из себя больше чем: «Непонятно». Публика стала молча расходиться. В толчее на лестнице какой-то старый человек, не сказав ни слова, пожал мне руку.
В тот же вечер о нашем письме и о его оглашении на закрытии турнира рассказал «Голос Америки». Из приглашенных мной западных корреспондентов трое американцев присутствовали в зале шахматного клуба на церемонии закрытия. Историю о моем выступлении на этой церемонии New York Times опубликовала на первой полосе.
Естественно, не все одобрили наше письмо. Председатель Спорткомитета Москвы Ковалев, сидевший в президиуме на том закрытии первенства Москвы, выступая на собрании в спортивном диспансере несколькими днями позже, заявил, что я душевно больной и меня нужно лечить. К счастью, дальше этого заявления дело с «лечением» не пошло.
Через некоторое время после оглашения нашего письма я имел новую беседу с менеджером Карпова Александром Бахом. Тот сообщил мне, что «Толя в бешенстве», так как я «все испортил». Что я испортил? Видно, Карпову и в голову не приходило, что можно играть в шахматы честно, когда соперники находятся в равных условиях.
Между тем мы продолжили участие в официальных соревнованиях. Осенью того же 1981 года я, стараниями КГБ, выиграл вчистую престижную Первую лигу первенства СССР в Волгодонске. Дело было так. Турнир тот был отборочным. Четверо победителей его выходили в Высшую лигу первенства СССР. Выиграв важную партию в третьем с конца туре, я полагал, что турнир для меня окончен. В предпоследнем туре я сделал быструю ничью с неудачно игравшим в Волгодонске гроссмейстером Евгением Владимировым и в последнем туре надеялся сделать такую же быструю ничью с Нюмой Рашковским. Такая ничья обеспечила бы нам с Нюмой как минимум дележ мест с первого по третье и выход в Высшую лигу. Но тут вмешались высшие силы, вернее, низшие, вернее, чертовщина от КГБ.
На последние дни турнира в Волгодонск прибыли работники Управления шахмат Спорткомитета СССР — Михаил Бейлин и Олег Стецко — с инструкцией постараться помешать мне попасть в Высшую лигу. Бейлин был характерным представителем советского работника— вольнолюбивый на словах, он старательно выполнял распоряжения КГБ, с которым сотрудничал всю жизнь.
Бейлину было что предложить Нюме. Рашковский был в ту пору единственным советским гроссмейстером, которого никогда не выпускали за границу, даже в такую заграницу, которая и заграницей-то толком не была. Причины таких гонений на Нюму я не знаю.
Бейлин пообещал Рашковскому, что если тот выиграет у меня, его пошлют на турнир в Румынию. Легко сказать выиграть. Нюма бывал не раз пребольно бит мной. И Нюма решил перестраховаться — выиграть в предпоследнем туре у аутсайдера. В этом случае он мог бы спокойно играть со мной. Даже поражение оставило бы ему место в Высшей лиге.
Конечно, Нюма проиграл от волнения и аутсайдеру, и в последнем туре мне. В той ситуации партия, действительно, стала для него решающей.
Вернувшись в Алма-Ату, где он тогда жил, Нюма обратился в ЦК Компартии Казахстана с просьбой, чтобы те добились включения его в Высшую лигу первенства
СССР, так как пал он, защищая родину от «подаванта». Но павших героев в СССР уважали, только когда те были по-настоящему павшими, а Нюму, вполне живого, никуда не пустили — ни в Высшую лигу, ни в Румынию. Я же получил чистый первый приз в 800 рублей — не лишнюю вещь в утлом хозяйстве отказников.
6. Проигранные сражения
Конечно, мы подавали заявление об эмиграции не для того, чтобы жить в Советском Союзе отказниками и играть иногда в официальных первенствах. А поскольку мы почувствовали, что нас держит серьезный якорь, то решили и срываться с этого якоря серьезными действиями.
Арсенал протестных акций отказника был не столь велик: демонстрация и голодовка. В наступившем 1992 году мы решили использовать оба средства.
В сентябре в Москве должен был состояться межзональный турнир первенства мира. Он, конечно, вызвал большой интерес и прессы, и шахматной публики всего мира. Мы решили устроить перед началом турнира демонстрацию.
Демонстрации протеста были в то время в СССР опасным делом. Со времен демонстрации троцкистов 7 ноября 1927 года участники таких протестных акций всегда арестовывались и приговаривались к заключению. Так было с демонстрацией на Красной площади в августе 1968 года группы Павла Литвинова, протестовавшей против оккупации советскими войсками Чехословакии, так бывало с диссидентами, проводившими в разные годы молчаливые демонстрации в День прав человека на Пушкинской площади. Отправили в заключение отказников Машу и Володю Слепак, а также Иду Нудель, вышедших на балконы своих домов в июне 1978 года с плакатами протеста против нарушения их права на репатриацию в Израиль. Короче, власти всеми силами препятствовали реализации права на свободу демонстраций, данного гражданам их же потешной конституцией.
Поэтому перед демонстрацией мы решили сначала ей, власти, погрозить — авось, чтобы избежать эксцесса, партия и КГБ нас попросту отпустят. Мы написали сообщения о нашей демонстрации во все мыслимые инстанции. Во время традиционного первенства Москвы по блицу в парке Сокольники в августе я раздал всем участникам первенства письма с приглашением прийти на нашу демонстрацию и поддержать нас. Мы пытались сделать нашу акцию как можно более публичной.
КГБ принял нашу угрозу весьма серьезно. Сначала они перенесли турнир из зала гостиницы «Спутник» на несколько кварталов вверх по Ленинскому проспекту в Центральный Дом туриста. Побывав на месте, я понял причину. Подход к гостинице был открыт со всех сторон. Дом туриста же был обнесен высоким забором, и попасть в него можно было только через ворота. Потом КГБ обеспечил турнир надлежащей охраной, отрядив на эти цели, как мне сообщили люди, причастные к организации турнира, целый батальон своих войск. И это для защиты турнира от двух шахматистов-отказников!
И наконец, турнир закрыли — впервые в истории СССР — для широкой публики. Билеты на него не продавались. Попасть в зал можно было лишь по пропуску, выданному в Центральном шахматном клубе СССР.
Из этих приготовлений мы могли бы понять, как важно было для КГБ, да что там для КГБ, для всего Советского государства, не отпустить нас с Аней. Немудрено, что через семь лет после описываемых событий такое сюрреалистическое государство развалилось.
Накануне первого тура и, соответственно, накануне нашей демонстрации, мы с Аней приехали к Дому туриста, чтобы провести рекогносцировку на местности. «Мы подойдем с этой стороны и здесь развернем наш плакат», — показал я Ане. Вокруг я видел довольно много внимательных глаз и ушей. Теперь они знали, где ждать нас.
В этот вечер мы писали плакат «Отпустите нас в Израиль» по-русски и по-английски, на случай, если кто русского не знает. Мы обсуждали, не приготовить ли на всякий случай еще один плакат, но поленились.
С этим, ненаписанным вторым плакатом, связано любопытное обстоятельство.
Среди отказников свирепствовала яростная шпиономания. Я не мог пригласить в гости несколько знакомых отказников одновременно, потому что кто-то наверняка подозревал кого-то другого из приглашенных в сотрудничестве с КГБ. В целом, я не знал никого, кого бы кто-нибудь не подозревал в стукачестве. Конечно, опасения стукачества имели основания. «На горке», около московской синагоги на улице Архипова, где по вечерам каждую субботу собирались толпы отказников, чтобы обменяться новостями и просто поддержать друг друга в иллюзорной отказнической жизни, постоянно мелькали вспышки. Кто-то фотографировал собравшихся или делал вид, что фотографирует, чтобы люди боялись. И конечно же, толпа была серьезно прорежена стукачами. Скажем, бывал там Владимир Вольфович Жириновский, профессиональный провокатор, сегодня выдающийся российский политический деятель, лидер партии российских люмпенов.
Я спросил совета бывалого диссидента Георгия Владимова, как относиться к разговорам о стукачах вокруг. «Не думайте об этом, — посоветовал тот, — а если соберетесь сделать что-то в секрете от КГБ, просто никому не говорите».
Интересно, что о нашем ненаписанном втором плакате КГБ был хорошо осведомлен и на допросах, последовавших за нашей демонстрацией, все время допытывался — где же второй плакат? Осведомленность, я думаю, объяснялась тем, что в нашей квартире работали подслушивающие устройства. Через полтора года после нашей подачи документов на выезд нам неожиданно предоставили двухкомнатную квартиру в приятном московском районе Строгино. Когда я попросил квартиру в худшем районе, но рядом с моими родителями, мне ответили: или эту, или никакую. Квартира, видно, была уже оборудова