И вот, имея такую семейную историю, я абсолютно честно сказала кадровику, что никакого отрицательного чувства КГБ у меня не вызывает. Это было тогда, это не изменилось и по сей день. Никогда в моем детстве и позже никто не обсуждал те времена, не сетовал на испорченную жизнь, на упущенные возможности. Был единственный момент, когда родители не смогли сдержать волнение. Мама плакала, печатала на машинке какие-то бумаги, папа исправлял что-то, и снова перепечатывали. Они подавали документы на реабилитацию своих родителей. На реабилитацию собственной жизни! Лучшие годы они были людьми десятого сорта, хуже уголовников, ведь те не были поражены в правах. Проведя 8 лет в заключении, бабушка просто выбросила эти годы из своей памяти и никогда не вспоминала лагерь. Я не имела представления о том, что я правнучка царского генерала, что все мужчины в папином роду священники. Все научились молчать. Думаю, что этот урок оттуда, из тех страшных лет. Как это мудро! Бесполезные стенания и обвинения всех и вся ничего бы не изменили, а отравляли бы атмосферу в семье. Поэтому, когда пришло понимание происходившего в нашей стране в годы репрессий, у меня не было накопленного багажа ненависти и злобы. А то, что я была женой офицера Службы внешней разведки, и сейчас вызывает во мне чувство гордости.
С медицинской комиссией было все сложно, я так нервничала, когда шла в Кисельный переулок, что мне стало плохо на улице Дзержинского в двух шагах от нужного мне дома, и «скорая» увезла меня в больницу. Комиссию пришлось отложить, потом с помощью кадровика, уговорившего врачей, я получила нужное одобрение, хотя не подходила по многим статьям. Да, думаю, Володе тоже пришлось попереживать не только из-за меня. Он уже знал, что страдает дальтонизмом, то есть у него нарушено цветовое зрение. Еще до поступления в ИСАА он получил профессиональное водительское удостоверение и даже успел поработать персональным водителем, а позднее, на летних каникулах, работал в такси в 11-м таксомоторном парке Москвы. Ради того, чтобы сесть за руль, Володя раздобыл книгу проверочных таблиц на дальтонизм, выучил их и прошел медкомиссию. Он сам рассказал мне эту историю. И книжка эта сохранилась до сих пор. Но в КГБ его обман был обнаружен, там были другие способы выявления этого врожденного дефекта зрения. Не знаю, каким образом, но все обошлось, и он благополучно прошел осмотр у окулиста и остался с правами.
В Институте стран Азии и Африки все шло своим чередом. Моя группа оканчивала уже первую половину пятого курса и уходила на преддипломную практику. Мне же предстояло начать занятия со второго семестра четвертого курса, то есть с момента, когда я уехал в Тегеран. Я терял целый год. Но ничего не поделаешь, таковы правила. Доложив в деканат о возвращении, я встретился с заведующим кафедрой истории Ирана профессором Михаилом Сергеевичем Ивановым, который был моим научным руководителем. Он спросил, готова ли дипломная работа. Я ответил, что в черновом варианте диплом закончен и осталось его только перепечатать. Михаил Сергеевич попросил показать ему черновик, прежде чем я начну его перепечатывать. Через несколько дней профессор Иванов вызвал меня на кафедру и сказал, что он ознакомился с моей дипломной работой и остался доволен ее содержанием.
— Вам, наверное, будет интересно узнать, что я не внес ни одной поправки в вашу работу, что случается крайне редко, — сказал он. — Я считаю, что у вас есть академическое будущее и намерен рекомендовать вас в аспирантуру. И еще, поскольку дипломная работа закончена, я не вижу смысла для вас терять целый год и буду ходатайствовать перед деканатом, чтобы они дали вам возможность сдать оставшиеся экзамены экстерном. Если, конечно, вы не возражаете, — добавил он.
За упомянутые шесть месяцев начало разворачиваться еще одно непредвиденное событие. На меня начала наседать военная кафедра университета. Мой преподаватель военного перевода персидского языка предложил мне после окончания учебы пойти в армию. У меня с ним были хорошие отношения, и я прямо ему ответил, что, прослужив три года срочной службы, я любовью к армии не воспылал, даже совсем наоборот. Но майор Панчехин продолжал:
— Да мы тебя сразу же в Афганистан пошлем. Тебе, может быть, и форму-то носить не придется, — говорил он, намекая на то, что он предлагает мне службу в ГРУ. Я отказывался, но он все настаивал и даже всучил мне анкеты для заполнения.
Анкеты для ГРУ я заполнил и отдал Панчехину. А когда они узнали, что меня забирает к себе КГБ, то жизнь они мне все-таки попортили. По правилам военной кафедры университета каждый студент перед выпуском должен пройти сборы в военных лагерях под городом Ковровом. Студенты, отслужившие ранее в армии, могут быть освобождены от лагерей. До университета я отслужил три года, но они даже и слушать не захотели о моем освобождении от военных сборов. И вместо отдыха после окончания университета мне пришлось провести два месяца в военном лагере. Вот так отомстило мне ГРУ за игру с ними в кошки-мышки. Николай, как ни старался, ничего поделать не смог. «А где же хваленое всесилие КГБ?» — думалось мне.
Позвонил Володя и сказал, что он в госпитале недалеко от Владимира, в Коврове. Я быстро собралась и помчалась на автовокзал у станции метро «Щелковская». В Ковров приехала ночью, переночевала в какой-то гостинице и утром уже была на КПП военного госпиталя. Когда я увидела мужа, его вид меня просто потряс, за такой короткий срок он похудел, осунулся, цвет лица был землистый. Портрет дополнял халат до колен и торчавшие из-под него солдатские кальсоны с завязками, которые при Володином росте выглядели как детские штанишки. Володя рассказал, что плохо чувствовал себя несколько дней и сообщал об этом начальству, но никакие меры не предпринимались до тех пор, пока он не потерял сознание, — воспаление легких, в госпиталь попал не только он, в военном лагере заболели несколько человек. Ему уже стало лучше, проснулся аппетит, и он с удовольствием съел все, что я привезла из дома. Потом приехали его мама, Елизавета Андреевна, и моя мама. Его еще раз накормили, взбодрили, и он быстро пошел на поправку.
Это был единственный, случай, когда я навещала заболевшего мужа, все последующие годы в больницы попадала я и он приходил ко мне.
Но это случилось немного позже. А пока проходило распределение. Распределение — это церемония официального сообщения выпускнику, куда он направляется на работу. В сущности, в моем институте распределение является чистой проформой, так как каждый выпускник заранее знает, где он будет работать. Заранее — это за год до распределения или более того. Большинство студентов ИСАА являются детьми номенклатурных работников, которые подготавливают все для своих детей загодя, используя свое служебное положение, влияние и связи.
Перед распределением меня вызвал декан и сказал, что против моей фамилии будет карандашом написано «Министерство обороны». Я не должен удивляться, таким образом прикрывается распределение в КГБ.
Церемония распределения происходит в ИСАА в кабинете ректора. Возбужденные выпускники толпятся в коридоре. Вызывают по одному. Моя очередь подходила, когда меня кто-то потянул за рукав. Я оглянулся и увидел профессора Иванова.
— Куда вас распределяют? — спросил он.
— В Министерство обороны, — ответил я после некоторого колебания.
— Как в Министерство обороны?! — выкрикнул Иванов. — Для вас же место в аспирантуре готово. Я же сказал декану, чтобы вас распределили в аспирантуру! — и заспешил по коридору.
Жаль было старика. Больше мне не довелось с ним встретиться. Но до сих пор я задаю себе вопрос, а как бы сложилась моя судьба, останься я в аспирантуре?
Настала моя очередь. В кабинете ректора сидели почти все профессора и преподаватели нашего института. Мне было приятно видеть их улыбающиеся и ставшие близкими за эти пять лет лица. Председателем комиссии по распределению был профессор Юрьев. И вспомнилось мне, как пять лет назад я стоял в том же кабинете перед профессором Юрьевым, председателем тогда мандатной комиссии.
— Этого выпускника особо представлять не нужно, мы его все хорошо знаем. Староста курса, член партбюро института, хороший студент, побывал на преддипломной практике в Иране, рекомендован кафедрой истории Ирана в аспирантуру, но предпочел выбрать другой путь. Владимир Андреевич Кузичкин распределяется в Министерство обороны, — закончил профессор Юрьев с грустной ноткой в голосе.
В документе напротив моей фамилии была карандашом сделана надпись: «Министерство обороны». Я расписался и вышел. Этот этап моей биографии был окончен.
Это был конец мая. Позвонил Николай и сказал, что со мной хотят переговорить. Кто — не сказал. Мы встретились в обычном месте, прошли вверх по Кузнецкому Мосту, в Фуркасовский переулок, и вошли в помещение бюро пропусков КГБ. Через маленькое окошко я подал свой паспорт прапорщику КГБ в военной форме, и тот, внимательно сверив мою внешность с фотографией в паспорте, выдал мне разовый пропуск для посещения главного здания КГБ — Лубянки — по-простому.
Николай молчал.
— Кто хочет меня видеть? — спросил я.
Николай ничего не ответил, только многозначительно поднял глаза к небу. Это означало, что меня хочет видеть кто-то высокопоставленный. Мы пересекли Фуркасовский переулок и подошли к главному зданию КГБ, расположенному на улице Дзержинского, дом 2, к подъезду № 5.
Передо мной была огромная дубовая дверь метра три с половиной — четыре высотой и довольно тяжелая. За этой дверью оказались небольшой застекленный тамбур и еще одна дверь. За второй дверью — довольно просторное внутреннее помещение подъезда. Невысокие ступени вели к барьеру, преграждавшему вход. По обеим сторонам барьера два узких прохода, охраняемые прапорщиками КГБ в военной форме, которые проверяли пропуска. Движение входивших и выходивших было довольно оживленным. Охранник внимательно осмотрел меня, неторопливо перевел глаза на фотографию в паспорте, сверил все данные в пропуске с паспортом, еще раз посмотрел мне в лицо и только после этого пропустил за барьер. Николай прошел за мной, предъявив свое удостоверение КГБ. И в его случае процедура тщательного осмотра документа повторилась. Сразу за барьером широкая парадная лестница, доходящая до половины первого этажа. Налево от барьера коридор, по которому мы с Николаем и пошли. Паркетный пол, покрытый ковровым линолеумом коричневого цвета, светло-бежевые стены до половины и затем белые в цвет потолка, крепкие двери кабинетов, покрашенные под дуб, спускавшиеся с потолка простые белые шары светильников. И люди, идущие по коридору. Лица хмурые, смотрят в пол, разговоров не слышно, все куда-то спешат. Неприветливая, давящая атмосфера. Или мне это только казалось? В конце концов, с этим зданием было связано столько ужасов из истории нашей страны. И в этот момент никак не мог я отвязаться от одной мысли: «Ведь по этим коридорам водили не так давно арестованных. Что же я здесь делаю?» Мы подошли к лифту. Дверь лифта была железной с маленьким зарешеченным окошком посередине. Точно как дверь тюремной камеры. И когда она с грохотом захлопнулась за нами, то я почувствовал себя не будущим сотрудником этой организации, а заключенным. Лифт маленький, нас было в нем человек шесть, все хмурые. И лицо моего кадровика Николая, обычно веселое, приняло это стандартное выраж