5-й отдел отвечал за интендантское снабжение, военную медицину, военные перевозки.
6-й отдел занимался оперативным обслуживанием войск НКВД (пограничники, внутренние и конвойные войска, части по охране тылов фронтов).
7-й отдел вел оперативный учет изменников Родины, шпионов, диверсантов, террористов, трусов, паникеров, дезертиров, самострельщиков и антисоветского элемента. 2-е отделение проверяло высший командный состав — тех, кто входил в номенклатуру ЦК, наркоматов обороны и военно-морского флота, а также шифровальщиков. Кроме того, оно давало допуск к секретной работе и проверяло командируемых за границу.
Первыми заместителями Абакумова были генерал-лейтенант Исай Яковлевич Бабич, который встретил войну заместителем начальника Особого отдела Северо-Западного фронта, и генерал-лейтенант Николай Николаевич Селивановский, до этого начальник Особого отдела Сталинградского фронта.
В центральном аппарате СМЕРШ служило 646 человек. Размещались сотрудники в доме номер 2 на площади Дзержинского на четвертом и седьмом этажах.
Офицеры СМЕРШ получали такие же продовольственные и промтоварные карточки, как и армейские офицеры, вспоминает генерал госбезопасности Борис Гераскин, который начинал службу под началом Абакумова. Карточки отоваривались в магазинах на Кузнецком мосту и на улице Горького. Обедали офицеры по талонам в ведомственной столовой на Малой Лубянке.
Весной 1944 года молодой контрразведчик Гераскин докладывал лично Абакумову: «В большом, обшитом деревом кабинете возле письменного стола стоял Абакумов. Запомнилось его крепкое телосложение, правильные черты лица, высокий лоб и темные волосы гладко зачесанные назад. На нем ладно смотрелась серая гимнастерка и синие бриджи с лампасами, заправленные в сапоги. Пальцы обеих рук он держал за широким военным ремнем…»
Абакумов получал от особых отделов фронтов отчеты о допросах пленных немцев, анализ захваченных на поле боя писем, адресованных немецким солдатам из дома, офицерских дневников. Особые отделы выбирали исключительно негативную информацию о состоянии немецкой армии и положении в Германии. Абакумов усиливал эти акценты и отправлял спецсообщения членам политбюро. Эти сообщения годились для пропаганды, но создавали искаженное представление о реальном состоянии немецкой армии и настроениях в Германии…
О своей работе в СМЕРШ мне подробно рассказывал Николай Николаевич Месяцев, который после войны был секретарем ЦК комсомола, работал в ЦК, возглавлял телевидение и был послом в Австралии.
В 1941 году он окончил Военно-юридическую академию Красной армии (морской факультет) и был назначен младшим следователем Третьего (контрразведывательного) управления наркомата военно-морского флота, а затем следователем Управления особых отделов НКВД СССР. Два года служил в отделе контрразведки СМЕРШ 5-й гвардейской танковой армии. А после войны — еще полгода в Главном управлении контрразведки СМЕРШ.
— Я доволен тем, что мне пришлось пройти школу контрразведки СМЕРШ, — рассказывал Николай Месяцев. — Почему? Во-первых, я был на пике борьбы во время Великой Отечественной войны — на пике борьбы двух мощных разведок и контрразведок, нашей и германской. Во-вторых, я научился разбираться в человеческой натуре. Можете мне не верить, но, когда я распрощался с органами, мне иногда было неудобно разговаривать с людьми. Я видел, что человек говорит неправду, я чувствовал. Мой профессиональный опыт позволял слышать шорох скрытых мыслей сидящего передо мной…
К сожалению, даже в центральном аппарате контрразведки СМЕРШ было недостаточно людей с юридической подготовкой. На местах тоже. Составлялись протоколы, вызывавшие смех. Например, начальник контрразведки Кронштадтской военно-морской базы допрашивает, скажем, Иванова. И записывает в протокол: «Иванов (т. е. арестованный) странно реагировал на мои патриотические убеждения. Смотрел в сторону и двусмысленно произносил: „М-да…“» И вот это расценивалось как антисоветские настроения…
— Или попалось мне дело одного журналиста из газеты «Морской флот», — вспоминал Месяцев. — Симпатичный мужик. Никакой там антисоветчины не было. Болтнул что-то «под мухой», его агентура зацепила, и все. Я разобрался, освободили… Некоторые начальники увлекались незаконными арестами, приходилось серьезно поправлять.
Тактика вражеской разведки состояла в том, чтобы организовать массовую заброску своей агентуры за линию фронта. Немцы доводили пленных до такого состояния, когда человек ломался и давал согласие на вербовку. Как правило, вербовка под таким диким нажимом не приносила им успеха. Люди переходили линию фронта и сразу все нам рассказывали. Лучших своих агентов немцы готовили в разведывательных школах — и тех, кто должен был немедленно включиться в работу, и тех, кто должен был вживаться и, только через некоторое время начать действовать.
Подготовленная в Борисовской разведшколе агентура попадала в нашу армию и в наши тылы. И мы знали эту школу, следили за ее передвижениями, за ее агентурой. Знали манеру работы этой агентуры — то, что называется «почерком агента». Однажды во время боев мы взяли в плен Владимира Трясова, который признался, что был завербован немцами и учился в Борисовской школе. В тот момент она находилась в небольшом городке на берегу Вислы.
Договорились с командованием, была разработана операция, чтобы стремительным ударом захватить этот городок. Нам удалось взять все документы, но агентура ушла. Когда ворвались в разведшколу, Трясов говорит:
— Капитан, вот здесь я спал.
Я говорю:
— Мне не важно, где ты спал, нужна канцелярия.
Нашли канцелярию. И в одном из сейфов в замке сломанный ключ, не смогли они его открыть. Так что мы получили личные дела немецких агентов за все время существования школы. Это было богатство для нашей контрразведки.
Я представил всех, кто участвовал в операции, к наградам, и все получили, а фронтовое начальство удостоило себя высокими орденами. В Гданьске, который немцы называли Данцигом, взяли мы начальника местного гестапо.
Он был связан с одной полькой, и на любви к этой польке он раскололся и стал давать показания… Раскрыл свои связи не только в Советском Союзе, но и во многих странах Западной и Восточной Европы, Африки и Латинской Америки. Гданьск был портовым городом, и агентурная работа там шла особенно активно, среди моряков и торговцев находились люди, которых можно было вербовать. Начальника гестапо быстро у меня забрали, передали сначала во фронт, а потом в центральный аппарат Главного управления СМЕРШ.
Когда меня после войны перевели на работу в центральный аппарат, я как-то шел по Лефортовской тюрьме, и попадается паренек, следователь:
— Коль, ты начальника данцигского гестапо допрашивал? Он у меня сидит.
Я говорю:
— Можно на него посмотреть?
— Да, конечно.
Заходим в камеру… Немец уже такой похудевший, плечи опущены, лицо тоже потеряло прежний блеск и ухоженность… Увидел меня, поднялся и говорит:
— О привидение, ты ли это?
Ну, поздоровались…
— Как дела?
— Медленно идут, со мной можно было бы активнее работать. Он просился, чтобы его куда-то забросили для опознания своей агентуры. Но этого нельзя было делать, потому что руки его в крови наших людей были по локоть.
А мне на Лубянке поручили дело одного из руководителей всей немецкой военной разведки и контрразведки — абвера.
Сидел генерал в Лефортовской тюрьме. Его хорошо кормили, потому что он был нужен. И когда мне передавали дело, предупредили, что его предстоит подготовить в качестве свидетеля на Нюрнбергский процесс.
Очень интеллигентное лицо. Пенсне. Худощавый, с серыми глазами, внимательный взгляд, хорошая речь, чувство собственного достоинства, за чем он внимательно следил, чтобы в моих глазах не уронить свое генеральское достоинство. Я же капитан, а он генерал.
Он долгое время не верил в то, что мы разбили немцев и заключили мир. Я ему давал газеты. Он говорит:
— Да мы сами такие газеты выпускали!
С разрешения Абакумова я с ним прошелся по Москве. Переодели его в штатское платье, нас прикрывали… Вышли из Лубянки, из второго подъезда, пересекли Красную площадь. Я его спросил:
— Хотите пива выпить?
— Хочу.
Завел его в бар, угостил пивом с раками. Вот тогда он поверил. Он много дал интересных показаний.
Я его внутренне сравнивал с Абакумовым. И подумал, что Абакумов крупнее как человек. Мне казалось, что немец гораздо мягче, может быть, я ошибаюсь, но Абакумов выглядел решительнее, самостоятельнее в своих действиях.
Дисциплина у него была железная. Он был строг и вместе с тем понимал, что сотрудников надо беречь. В 1943 году у меня от воспаления легких умерла мама в городе Вольске. Я узнал через месяц. И обратился к Абакумову, чтобы он мне дал отпуск четыре дня побывать на могиле. Он вызвал меня, дал мне десять дней и сам подписал командировочное удостоверение и сказал:
— Обратитесь в горотдел, вам там помогут.
Абакумов не обязан был проявлять такую заботу — звонить в горотдел госбезопасности, лично подписывать командировку, с которой я стрелой летел во всех поездах, кому ни покажешь, все берут под козырек… Надо знать, что такое голодный тыл во время войны. И когда я приехал в Вольский горотдел наркомата госбезопасности, мне помогли с продуктами.
— Какое впечатление производил Абакумов? — спросил я Месяцева.
— Он мужик был статный, красивый, военная форма ему шла. Разговор всегда носил спокойный деловой характер. Он не заставлял стоять навытяжку и приглашал сесть. У меня с ним еще одна встреча была. Посадили двух профессоров-кораблестроителей. Один специалист в области плит, которые навешиваются на борта как броневая защита, а другой специалист в области рулевых вспомогательных устройств. Их допрашивали жестко и потом одного передали мне. Я с ним разговаривал по-человечески. И чайку вместе попьем на ночь, и поесть ему разрешу дополнительно…
И он стал давать показания. Что он, будучи мичманом на царской яхте «Штандарт», когда Николай II побывал в Германии у кайзера Вильгельма, сошел на берег, где его завербовали. И с тех пор он работает на немецкую разведку. Признал, что занимался вредительством на наших военных кораблях. Объяснил, что именно делал во вред. Его показания изучили эксперты, подтвердили: да, все так… Он признался, что занимался вредительством не один, и назвал многих видных флотоводцев.