оимости как «стоимости труда». Вот почему они могут не догадываться, что в итоге делают свой вклад в улучшение круговорота товаров и людей.
Однако именно по причине того, что стоимость не может в конечном счёте определяться лишь тем, что в ходу в производственной сфере, теперь нужно перенаправлять политическое действие – я имею в виду забастовку, например, не говоря уже о всеобщей стачке – на сферу оборота продукции и информации. Разве не ясно, что требование «паспорта всем», если оно будет удовлетворено, просто увеличит мобильность рабочей силы в мировом масштабе, что давно поняли американские либеральные мыслители? А что до базовой зарплаты, если она будет введена, разве это не введёт попросту ещё один источник дохода в обращение стоимости? Это будет лишь формальным эквивалентом инвестиций системы в свой «человеческий капитал», всего лишь кредитом, предполагающим будущее производство. В условиях текущей реструктуризации капитализма такое требование можно сравнить с неокейнсианским предложением оживления «эффективного спроса», что может служить страховочной сеткой для желаемого развития «Новой экономики». Потому многие экономисты и присоединились к идее «безусловного дохода» или «гражданской зарплаты». Оправдывает её, по мнению самого Негри и его сторонников, некий общественный долг капитализма перед «массами». И если выше я писал, что марксизм Негри работал, как и все остальные виды марксизма, на абстрактной аксиоме общественного противостояния, это потому, что он имеет конкретную потребность в выдумке про единое общественное тело. В дни самых ярых наступательных действий, какие пережила Франция во время движения безработных зимой 1997–1998 годов, он стремится к созданию нового общественного договора, именуемого коммунистическим. Внутри классической политики негризм уже играет роль авангарда экологических движений.
Чтобы найти интеллектуальные предпосылки этой слепой веры в общество как в потенциальный объект и субъект договора, как в совокупность равнозначных элементов, как в однородный класс, органическое тело, нужно вернуться к 1950-м годам, когда усиливающееся разложение рабочего класса в западных обществах стало беспокоить теоретиков марксизма, поскольку подрывало аксиому классовой борьбы. Некоторые выискивают в «Экономических рукописях» Маркса предвестие, предвосхищение того, что происходит с капитализмом и его пролетариатом. В отрывке о машинах Маркс предвидит, что в разгар фазы индустриализации индивидуальный труд может перестать быть источником прибавочной стоимости, потому что «всеобщее общественное знание» станет непосредственной производственной силой. Такой капитализм, который сегодня ЛЮДИ называют «когнитивным», уже не встретит противодействия пролетариата, порождённого на крупных мануфактурах. Маркс предполагает, что на его место придёт «общественный индивид». Он уточняет причину этого неотвратимого переворота: «Капитал вызывает к жизни все силы науки и природы, точно так же, как и силы общественной комбинации и социального общения, – для того чтобы созидание богатства сделать независимым (относительно) от затраченного на это созидание рабочего времени. […] В действительности они представляют собой материальные условия для того, чтобы взорвать эту основу»26. Системное противоречие, катастрофическое несоответствие заключается в том, что Капитал всегда измеряет стоимость в трудочасах, и в то же время из-за прироста производительности, который даёт автоматизация, ему нужно их сокращать. В итоге капитализм обречён, так как одновременно требует больше труда и меньше труда. Эхо экономического кризиса 1970-х, череда протестов, которые идут в Италии уже больше десяти лет, неожиданно подстёгивают такую телеологию. Кажется, до утопии, когда машины будут работать вместо нас, рукой подать. Творческое начало, общественный индивид, «всеобщий интеллект» – студенческая молодёжь, образованные маргиналы, работники интеллектуального труда – вне условий эксплуатации станут новым субъектом грядущего коммунизма. Для некоторых, среди которых Негри и Касториадис, но также и ситуационисты, это значит, что новый революционный субъект вернёт себе собственное «творческое начало», или «воображение», которое отняли у него трудовые отношения, и сделает нерабочее время новой базой для освобождения своего «я» и коллективности. Автономизм как политическое движение будет основан на этих умозаключениях.
В 1973 году Лиотар, который долгое время общался с Касториадисом в группе «Социализм или варварство», отмечает, что этот новый марксистский или постмарксистский дискурс «всеобщего интеллекта» практически неотличим от дискурса новой политической экономии: «Тело машин, […] называемое вами социальным субъектом и общей производительной силой человека, – не что иное, как тело современного капитала. Обсуждаемое здесь знание ни в коей мере не является достоянием всех индивидов, оно раздельно, оно – момент в метаморфозе капитала, подчиняющийся ей в той же мере, что и ей управляющий»27. Возложенная на коллективный интеллект надежда ставит этическую проблему, с которой сегодня мы сталкиваемся в утопиях коллективного автономного использования сетей коммуникации: «Согласиться с тем, что главная роль знания – быть необходимым элементом функционирования общества и действовать в зависимости от занимаемого ею места, можно только в случае, если мы согласимся считать общество большой машиной. И наоборот, мы можем учитывать его критическую функцию и пытаться ориентировать его распространение в этом направлении, только если согласимся, что общество не является интегральным целым и что оно сохраняет приверженность принципу оспаривания»28. Совокупность разрозненных позиций, чей шаблон мы нашли в построениях Тони Негри и его последователей, будучи конечным пунктом марксистской традиции и её метафизики, объединяет два несовместимых конца такой альтернативы и потому обречена на политические скитания, на отсутствие конечной цели, кроме той, к которой её приводит власть. Главное здесь, что и привлекает стольких начинающих интеллектуалов, это что такие знания никогда не становятся силой, понимание – пониманием себя, и интеллектуальность всегда оторвана от опыта. Политическая цель негризма в том, чтобы формализовать неформальное, эксплицировать имплицитное, явить неявное, в общем, назначить цену всему, что вне оценки. И действительно, Ян Мулье-Бутан, верный пёс Негри, наконец изрыгнул в 2000 году нечто вроде странного хрипа ослабевшего кокаинщика: «Капитализм в своей новой фазе, или на своём последнем рубеже, нуждается в коммунизме множеств». Нейтральный коммунизм Негри и мобилизация, к которой он призывает, не только совместимы с кибернетическим капитализмом, но теперь и являются условием для его воплощения.
Как только «Доклад Массачусетского института» был усвоен, экономисты роста стали и впрямь подчёркивать ведущую роль творческого подхода, технологических инноваций – наряду с факторами Капитала и Труда – в производстве прибавочной стоимости. Другие эксперты, настолько же осведомлённые, стали утверждать с учёным видом, что склонность к инновациям зависит от образования, воспитания, здоровья, населения (вслед за самым радикальным экономоцентристом Гэри Беккером ЛЮДИ это назовут «человеческим капиталом»), от взаимодополняемости экономических акторов (чему можно содействовать, обеспечивая бесперебойное обращение информации в коммуникационных сетях), а также от взаимодополняемости между самой деятельностью и её средой, живым человеком и не-человеческим живым миром. Тогда кризис 1970-х можно объяснить наличием неучтённой на тот момент социальной, мыслительной и природной базы, лежащей в основе капитализма и его развития. А если глубже, это значит, что нерабочее время, совокупность моментов, ускользающих из круговорота рыночного оценивания, – иными словами, повседневность – это также фактор роста, потенциально имеющий ценность, поскольку он помогает поддерживать человеческую базу Капитала. С тех пор ЛЮДИ видели, как толпы экспертов советовали предприятиям внедрять кибернетические решения в организацию производства: развитие телекоммуникаций, сетевую организацию, «вовлечение в управление» или проектный подход, контрольные группы потребителей, контроль качества, – всё это помогает снова повысить норму прибыли. Как следствие, те, кто хотел выбраться из кризиса 1970-х, не ставя под вопрос капитализм, «возобновить рост» и больше не останавливаться, пошли на радикальную реорганизацию в виде демократизации экономических решений и институционной поддержки жизненного времени, например, как в случае с запросом на «бесплатное». Утверждать сегодня, что «новый дух капитализма» унаследовал социальную критику 1960—1970-х годов, ЛЮДИ могут только в одном плане: лишь в той мере, в какой кибернетическая гипотеза вдохновила возникший тогда способ общественного регулирования.
И нет ничего удивительного в том, что коммуникация, то есть организованное кибернетикой обобществление бессильных знаний, сегодня позволяет самым передовым идеологам говорить о «кибернетическом коммунизме», как делают Дэн Спербер или Пьер Леви – главный кибернетик франкофонного мира, сотрудник журнала “Multitudes”, автор афоризма: «Эволюция культуры и космоса достигает сегодня своего апогея в виртуальном мире киберпространства». «Социалисты и коммунисты, – пишут Хардт и Негри, – в течение долгого времени требовали, чтобы пролетариат имел свободный доступ к машинам и ресурсам, используемым в процессе производства, и мог их контролировать. Однако в контексте аматериального и био-политического производства это традиционное требование приобретает новый облик. Массы не просто используют в производстве машины, но и сами все прочнее соединяются с машинами по мере того, как средства производства во все большей мере интегрируются в умы и тела масс. В этих условиях реапроприация означает свободный доступ и контроль над знанием, информацией, коммуникацией и аффектами – поскольку именно они являются основными средствами биополитического производства»