под его струями и иногда замирает, реплицируясь между формами-жизни, которые выполняют в ситуации роль аттракторов. Как известно, в природе желания – не оставлять за собой следа. Вернёмся к тому, в какой момент равновесие системы может пошатнуться: «Вблизи точек бифуркации, – пишут Пригожин и Стенгере, – где у системы есть “выбор” между двумя режимами, и она, собственно говоря, не находится ни в одном из них, отклонение от общего закона абсолютно: флуктуации могут достичь того же порядка величин, что и средние макроскопические значения. […] Области, разделённые макроскопическими расстояниями, согласуются: скорости происходящих там реакций подстраиваются друг под друга, и отзвуки локальных событий прокатываются таким образом по всей системе. Здесь мы наблюдаем поистине парадоксальное состояние, бросающее вызов всем нашим “догадкам” о поведении множеств: в этом состоянии малые различия совсем не стираются, а безостановочно сменяют друг друга и множатся. Безразличному хаосу равновесия приходит на смену творческий хаос, плодотворный хаос, как говорили древние, способный порождать различные структуры».
Было бы наивно напрямую выводить из этого научного описания возможностей беспорядка новое искусство политики. Ошибка философов и вообще всякого мышления, которое не признаёт роли желания в собственном развитии и самом своём высказывании, заключается в искусственной постановке себя где-то над теми процессами, которые она объективирует, даже когда идёт от опыта; чего не избегают, впрочем, и Пригожин со Стенгере. Эксперимент, который ещё не есть полученный опыт, а лишь процесс его получения, ставится внутри флуктуаций, среди шумов, подстерегая бифуркации. Общественно проявляющиеся события, если они достигают достаточной значимости, чтобы влиять на общие судьбы, не выводятся из простой суммы индивидуальных поведений. И наоборот, индивидуальное поведение уже не влияет на общие судьбы. Тем не менее остаются три стадии, которые объединяются в одну, и хотя они не представлены, они ощущаются самими телами как непосредственно политические проблемы: я имею в виду увеличение актов нонконформизма; усиление желаний и их ритмическую согласованность; подготовку территории, раз уж «флуктуация не может сразу охватить всю систему. Сперва она должна установиться в некоторой ограниченной области. В зависимости от того, находятся ли размеры начальной области флуктуации ниже или выше критического значения […], она либо затухает, либо распространяется на всю систему». Значит, существуют три проблемы, которые требуют действий по антиимпериалистическому наступлению: проблема силы, проблема ритма, проблема импульса.
IX
Вот обо что общие программы ломают зубы. Об углы мира, о частички человека, которые не желают этих программ.
Отдельные активные мятежи должны иметь быстрый и стойкий характер, быть повсеместными и иметь независимые пути снабжения.
Эти вопросы, выведенные с нейтральной и нейтрализующей позиции лабораторного, а то и салонного наблюдателя, нужно примерить на себя, испытать. Усиливать флуктуации – что это для меня значит? Как отклонения, например, мои, могут вызывать беспорядок? Как разрозненные, единичные флуктуации, индивидуальные отклонения от нормы и предписаний переходят в грядущее, в судьбы? Как то, что бежит от капитализма, что ускользает от оценивания, может обратить свою силу против него? Классическая политика решала эту проблему мобилизацией. Мобилизовать значить суммировать, соединять, собирать, синтезировать. Значит унифицировать небольшие различия и флуктуации, выставляя их как колоссальную ошибку, непоправимую несправедливость, требующую исправления. Единичное уже было здесь. Надо было только подвести всё под единый предикат. И энергия была всегда-уже здесь. Надо было только организовать её. Я буду головой, они будут телом. Так теоретик, передовики, партия заставляли силу работать так же, как капитализм: пуская её по кругу и контролируя, с целью завладеть сердцем врага, как в классической войне, и получить власть, заполучив его голову.
Невидимый бунт, «мировой переворот», о котором говорил Трокки, напротив, играет на власти. Он невидим, потому что непредсказуем для имперской системы. Усиливаясь, флуктуации, воздействующие на имперские механизмы, никогда не сцепляются. Они столь же неоднородны, как и желания, и никогда не смогут составить ни замкнутого единства, ни даже множества, ведь само это слово – пустышка, если только под ним не понимается непримиримая множественность форм-жизни. Желания бегут, достигая клинамена[24] или нет, наращивая где-то силу напряжения или нет, и продолжают бежать даже после побега. Они неуловимы для любой формы представления, как тело, класс или партия. Из чего вполне можно вывести, что всякое распространение флуктуаций будет также распространять гражданскую войну. Рассредоточенная герилья – вот та форма борьбы, которая обеспечит такую невидимость для глаз врага. В 1970-х годах переход части итальянских автономистов к рассредоточенной герилье объясняется именно продвинуто кибернетическим характером итальянской государственности. В те же годы был разработан «консоциативизм», предвосхитивший современный гражданский активизм, сплочение партий, профсоюзов и общественных объединений для разделения власти и совместного управления. И снова самое главное здесь не разделение, а само управление и контроль. Такой стиль управления далеко выходит за рамки Государства благоденствия: он создаёт гораздо более длинные цепочки взаимозависимости между гражданином и механизмами, тем самым расширяя принципы административной бюрократии по управлению и контролю.
Разработкой принципов герильи мы обязаны Т.Э. Лоуренсу, который сделал это на основе собственного опыта войны плечом к плечу с арабами против турков в 1916 году. Что говорит Лоуренс? Что битва больше не единственное проявление войны, равно как и главной целью больше не является поразить врага в самое сердце, особенно когда он обезличен, как в случае с безличной властью, которую воплощают кибернетические механизмы Империи: «Большинство войн ведутся в контакте, обе силы стараются оставаться близко, чтобы избежать любых внезапных манёвров. Арабская же война может называться войной на расстоянии: сдерживать врага молчаливой угрозой бескрайней неизвестной пустыни, и обнаруживать себя лишь в сам момент атаки». Делёз, хоть и слишком жёстко противопоставляет герилью, проблематизирующую индивидуальность, войне, проблематизирующей коллективную организацию, уточняет, что нужно как можно шире открыть пространство и предсказывать, или даже «фабриковать реальность, а не ответствовать ей»40. Невидимый бунт и рассредоточенная герилья не дают хода несправедливости, они создают возможный мир. На языке кибернетической гипотезы я знаю два способа, позволяющих создать невидимый бунт, рассредоточенную – на молекулярном уровне – герилью. Первым действием я фабрикую реальность, разбалтываю всё, разбалтываясь сам. Любой саботаж идёт отсюда. Моё поведение в этот момент не существует для механизма, который разбалтывается вместе со мной. Я не единица, не ноль – нечто совершенно третье. Моё наслаждение превосходит механизм. Второе действие – я не отвечаю на обратную связь от людей или машин, пытающихся меня окружить, как этакий Бартлби, я «предпочёл бы не», я держусь в стороне, не вхожу в русло потока, не подключаюсь, остаюсь на месте. Я пользуюсь моей пассивностью как властью против механизмов. Я не ноль, не единица, я абсолютное ничто. Первое время я извращённо наслаждаюсь. Затем я берегу силы. По ту сторону. По эту. Короткое замыкание и разъединение. В обоих случаях фидбека нет, есть зарождение линий схода. С одного конца, который будто бьёт из меня, линия внешняя; с другого, который возвращает меня к себе – внутренняя. Все формы скрэмблирования происходят из этих двух действий: внешние и внутренние линии схода, саботаж и уход в себя, поиск форм борьбы и принятие форм-жизни. Вся задача революции теперь в согласовании этих двух моментов.
Лоуренс рассказывает, что этот же вопрос старались решить арабы, в чьих рядах стоял и он, лицом к лицу с турками. В целом их тактика состояла в том, чтобы «всегда действовать по схеме: укол и отступление; ни приступов, ни наступления. Арабская армия никогда не старалась заполучить или сохранить преимущество – только скрыться и ужалить в другом месте. Она применяла самые малые силы с минимальным временным промежутком и с максимальным разбросом на местности». Преимущество атак не на сами институты, а на технику и особенно на каналы связи, – это как убрать рельсы на отдельном участке железной дороги. Бунт может стать невидимым, только если ему удастся достичь цели, а именно «скрывать от противника свои цели», никогда не подставлять врагу удобных мишеней. Тем самым врагу навязывается «пассивная оборона», очень затратная и финансово, и в плане людей, и в плане энергии, и одновременно с этим бунт расширяет собственный фронт, связывая между собой очаги атак. Из этого следует, что герилья с самого своего изобретения стремится к рассредоточению. Такой тип борьбы порождает рост новых связей, разительно отличающихся от тех, что в ходу в традиционных армиях: «Мы стремились к максимальной несистемности и гибкости. Разнообразие сбивало с толку неприятельские службы разведки. […] Каждый мог вернуться домой, если ему не хватало убеждённости. Лишь один контракт держал их вместе – их честь. Как следствие, в арабской армии не было дисциплины в том её значении, когда она ограничивает и душит индивидуальность, становясь самым малозначимым для людей общим знаменателем». При этом Лоуренс не идеализирует анархистский характер войск, как обычно любят делать сторонники теории стихийности. Самое важное – иметь возможность рассчитывать на сочувствующее население, как в плане потенциального пополнения своих рядов, так и для рассредоточения борьбы. «Мятеж может вестись двумя процентами активных членов и девяносто восемью процентами пассивно сочувствующих», но это требует времени и пропагандистских усилий. В свою очередь, все операции по спутыванию линий противника требуют идеальной разведки, «достаточной, чтобы разрабатывать план в условиях полной уверенности», чтобы никак не выдать противнику собственных целей. Именно эту роль могла бы теперь выполнять организация в том значении, какое этот термин имел в классической политике, как тот самый способ сбора сведений и передачи накопленного знания-власти