Само понятие “Вселенная в целом”, по-видимому, включает в себя все существующее. Следовательно, оно является лишь особым аспектом понятия материи. Распространять на такие понятия любые закономерности, выведенные из наблюдений над отдельными частными объектами, не всегда допустимо, ибо это иногда приводит к абсурдным следствиям. Нелепо, например, говорить применительно ко Вселенной в целом о выделенных направлениях в пространстве, о направлении развития и др. Мы наблюдаем всегда лишь ограниченную часть Вселенной (в наше время в радиусе 2 миллиардов световых лет). Экстраполяции далеко за эти пределы, как правило, не могут быть обоснованы. Теория относительности учит, что явления, удаленные от нас столь далеко, что свет, идущий от них, не может достигнуть нас, пока мы существуем, помогут быть нами познаны. Но отсюда не следует, будто существуют миры, не взаимодействующие между собой. Кроме того, цельность Вселенной не обязательно должна сводиться к взаимодействию ее частей. Единство Вселенной состоит в ее материальности, в том, что при бесконечном богатстве различий все ее части вечно изменяются, превращаются, подчиняются таким общим законам, как закон сохранения и превращения энергии и подобные ему.
Покончив с этими вводными замечаниями, перейдем теперь к истории кибернетики. Винер излагает очень убедительно сходство в обмене информацией и в управлении между живыми организмами или внутри организма, с одной стороны, и между машинами или в самой машине – с другой (13–14). О различии между ними он говорит глухо. Между тем это различие крайне существенно, игнорирование этого различия ведет к недопустимому отождествлению работы машины с деятельностью живого организма, к нелепым и вредным измышлениям, о чем сам Винер
и
дальнейшем предупреждает (32).
Сочтя нужным предпослать самому изложению зарождения кибернетики целый экскурс в историю физики, Винер дал неверную трактовку теории относительности, именно ту, которую распространили ее позитивистские
[c.9]
популяризаторы. Прежде всего смысл нулевого результата знаменитого эксперимента Майкельсона – Морли вовсе не состоит в том, что “просто нет способа определить движение материи через эфир” (17), как выражается Винер, а в том, что эфира не существует. Винер теории относительности даст субъективистские истолкования, сводя относительность к покоящимся или движущимся наблюдателям (17). Часть вины за это падает на самого Эйнштейна, который, находясь под влиянием философии Маха, употреблял этот образ при изложении своей теории. В последний период своей жизни Эйнштейн отошел от махизма, в течение многих лет боролся против него, подчеркивал объективный характер теории относительности, указывал, что ее название мало соответствует ее содержанию. Требуя, чтобы физические законы были инвариантны относительно движения системы отсчета, независимы от движения наблюдателя, эта теория придает им новую ступень философской абсолютности, приближает нас к адекватному познанию природы. Однако Винеру важно другое – подкрепление субъективного идеализма научным по видимости аргументом. Он признает это сам, говоря, будто, согласно новым воззрениям физики, “мир, как действительно существующий, заменен в том или ином смысле миром, каким его случается обозревать, и старый наивный реализм физики уступает место чему-то такому, с чем бы мог охотно согласиться епископ Беркли” (18). Поистине ценное признание, хотя оно и куплено ценой наговора на современную физику!
В главе “Прогресс и энтропия” Винер использует некоторые данные семантики. Сама по себе семантика – учение о значении слов – крайне важна для философии и любой конкретной науки. Однако бессмысленно рассуждать о сходстве и различии между “машиной” и “живым организмом”, если мы не уяснили себе с самого начала, что следует понимать под “машиной” и что под “живым организмом”. Заявление Винера, будто эту проблему “мы в нраве решать то так, то иначе, в зависимости от того, как нам будет удобнее” (31), изменив соответственно понятие “жизни”, не выдерживает критики. Идя по этому пути, нетрудно отождествить такие понятия, как “белый” и “черный”, “добро” и “зло”, “пролетарий” и “капиталист”, – чем и пробавляются некоторые семантики. Удивительнее всего, что сам Винер, признавая необходимым отграничить понятие “жизни” так, чтобы оно не включало в себя явления, “имеющие туманное
[c.10]
сходство с жизнью в нашем представлении о ней” (32), вслед за тем предлагает “избегать таких сомнительных понятий, как, например, “жизнь” (32). Хороша была бы наука при подобном подходе! Ясно, что значение слов определяется не понятиями удобства, а соответствием слова тому, что оно обозначает, – действительности. Так и слово “жизнь” обозначает не что угодно, а исторически сложившуюся особую форму движения материи, а именно белковых тел, постоянно обновляющих свои химический состав путем питания и выделения, способных к росту и размножению. Включение в понятие “живого” машин или некоторых астрономических явлений на том основании, что всем им присуще убывание энтропии, не более обоснованно, как считать стулья и столы четвероногими потому, что у них, как у кошек и собак, по четыре “ноги”. Сам же Винер пишет, что когда он сравнивает живой организм с машиной, то он “ни на минуту не допускает, что специфически физические, химические и духовные процессы жизни в нашем обычном представлении о ней одинаковы с процессами в имитирующих жизнь машинах” (32). Это не мешает ему употреблять в дальнейшем без оговорок такую антропоморфную терминологию, как “научающие машины”, “механизм ищущий свое предназначение путем процесса научения”, “теория научения для машин”, “человек – специфический тип машины”, “машина, возможно, имеет ощущения” и другие (см. стр. 39, 68, 75, 91, 96), способные сбить с толку многих читателей.
Поучительны также размышления Винера о “трудности понимания ученого толпой”. Само это противопоставление является следствием индивидуалистического способа мышления, характерного для буржуазного интеллигента. Он пробивает себе дорогу, “делает свою научную карьеру” в одиночку, полагаясь всецело на свое личное дарование. Солидарность и дисциплинированность, присущая рабочему классу, ему чужда. Они пугают его, в своем анархическом мышлении он не способен понять, что они сознательны, добровольны, и видит в них угрозу своей мнимой “свободе”. Массы трудящихся,, которым он обязан всеми благами, самой возможностью заниматься наукой, он третирует, как “толпу”, не доросшую до понимания труда ученых, для которой “больше интереса представляют индивидуальные противники, чем такой противник, как природа” (31). Впрочем, возможно, что Винер под “толпой” понимал здесь некоторые продукты обработки комиксами, кровавыми
[c.11]
“боевиками” бульварной литературы, кино, радио и желтой прессой. В таком случае мы не станем спорить с ним.
Весьма охотно Винер повторяет разного рода высказывания некоторых западных мыслителей, сеющих настроения обреченности человечества. Как известно, этот прием со времен Шопенгауэра и Ницше весьма популярен среди апологетов империализма. Поскольку все труднее становится изображать капиталистический строй благодеянием для человечества, то оправдывают его тем, что, мол, дурно, гибельно все существующее. Возможно, что под влиянием англичанина Джинса Винер замечает, что “очень возможно, что жизнь представляет собой редкое явление, во Вселенной; что она ограничена, по-видимому, рамками солнечной системы или даже... только рамками Земли”. Но Джинс, пропагандировавший это утверждение, которое лишь наукообразно воспроизводит церковную догму о привилегированном положении нашей планеты как единственной, удостоившейся внимания бога, был посрамлен развитием астрономии. Последняя доказала существование наряду с нашей системой других планетных систем. С вероятностью, сколь угодно близкой к достоверности, можно утверждать, что в вечном круговороте материи в неподдающемся воображению множестве звездных систем (и в том числе и в нашей Галактике) существуют множества планетных систем, в которых вновь и вновь создаются условия, напоминающие те, которые когда-то на Земле с неизбежностью привели к зарождению жизни. Таким образом, “духовный пессимизм профессионального ученого”, о котором Винер замечает, что он “чужд эмоциональной эйфории среднего человека, и в частности среднего американца”,– со стороны естествознания ничем не обоснован. Этот пессимизм отражает в конечном счете оправданное чувство страха перед неминуемой гибелью того строя, с судьбами которого чувствует себя связанной избранная верхушка буржуазной интеллигенции. Здесь, как и во многих других случаях, Винер непоследователен. Он способен выступить против подобных пессимистических настроений, как обусловленных “только нашей слепотой и бездеятельностью”, и тут же, двумя строками ниже, предвещать “конечную гибель нашей цивилизации”, заявлять, что “простая вера в прогресс является не убеждением силы, а убеждением покорности и, следовательно, слабости”.
[c.12]
Рассматривая отношение последователей различных религии к идее прогресса, Винер ставит на одну доску с ними и коммунистов, которые “верят, что рай на земле не наступит без борьбы”. Не правда ли, странно, что, ратуя за семантический подход к терминам, Винер не заметил различия между слепой верой приверженцев религиозных догм и мистических откровений, с одной стороны, и уверенностью, основанной на знании законов общественного развития, которая присуща сторонникам научного коммунизма – с другой. Нельзя не отметить, что изображение коммунизма как разновидности религиозной веры составляет один из излюбленных приемов как религии, так и антикоммунистической пропаганды.
Винер попутно отмечает, что в Соединенных Штатах не осуществлен “идеал” свободного общества, в котором “барьеры между индивидуумами и классами не слишком велики”. Причину этого он усматривает в расовом неравенстве. Между тем тот факт, что “расовое превосходство белых не перестает быть символом веры большей части нашей страны” (т. е. США), вызван не биологическими, а классовыми причинами – теми же самыми причинами, которые вызывают превращение американской демократии в пустой звук. Прибыли миллиардеров и миллионы безработных, дворцы фабрикантов смерти и смерть в трущобах бедняков, все средства власти – насилие, обман и подкуп – на одном полюсе общества и прикрытое видимостью “свободы” бесправие – на другом,– вот те настоящие барьеры, о которых Винеру следовало сказать. Угроза уничтожения остатков демократических прав, исходит от капиталистических монополий. В других случаях Винер способен найти слова уничтожающей критики, например, по отношению к фашистам, стремящимся, как он говорит, к “построенному по образцу муравьиного общества человеческому государству”. К сожалению, этот дар слова покидает его, когда дело касается оценки классовых противоречий в капиталистическом обществе.