При всем этом мы, конечно, с удовлетворением встречаем всякую прогрессивную мысль Винера. Нас радуют его правильные взгляды на зависимость духовной деятельности от физиологического развития живого организма. Но нас огорчает, когда мы видим, что он считает возможным эклектически объединять локковскую теорию ассоциации, которая хотя и материалистична, но механистична, с теорией
[c.13]
условных рефлексов И.П.Павлова, дающей подлинно научное объяснение высшей нервней деятельности животных и человека. Это тем более досадно, что сам Винер выступает против механистического отождествления мозга со счетно-цифровой машиной, указывая, что такое отождествление справедливо критикуется физиологами и психологами. Во всем этом, как видно, мало последовательности. Тем не менее с общим выводом, к которому приходит здесь Винер, нельзя не согласиться. При современном состоянии науки о физиологических основах психики высказывания физиологов и психологов о различиях между поведением живых организмов и функционированием машин должны быть столь же осторожными, как и высказывания математиков, физиков и инженеров о сходствах между ними. Приходится, однако, констатировать, что подобную осторожность далеко не всегда соблюдают и те и другие. Неточные высказывания часто встречаются и у философов, пишущих о кибернетике.
Рассматривая историю и содержание языка, Винер неправильно представляет его социальную природу. Он не понимает, что язык возник из звуковой сигнализации наших животных предков тогда, когда их стадо постепенно превратилось в первобытный трудовой коллектив. Для целенаправленного, согласованного действия этого коллектива понадобился язык как средство взаимного общения. Эта решающая роль труда в процессе происхождения человека и его языка ускользнула от внимания Винера. Он неправомерно говорит о “языке” животных и считает, что у птиц имеются элементы понимания своего языка. Еще раньше он говорил о “муравьином обществе” в том же смысле, как и о человеческом, хотя термин “общество” применим к животным лишь условно. Идеалистическое, идущее от Канта, понимание Винером природы языка ярко выражено в его утверждении, будто “интерес человека к языку, по-видимому, является врожденным интересом к шифрованию и дешифрованию”, между тем как “не в натуре животного разговаривать или испытывать потребность в разговоре”, или будто “у примитивных групп размер общества... ограничен трудностью передачи языка”. В действительности все обстояло наоборот: размер примитивной группы, зависевший от условий ее материальной жизни, и в первую очередь от источников питания, определил и сферу распространения ее языка.
[c.14]
Может показаться, что мы критикуем Винера слишком придирчиво. Однако это не так, ибо мы останавливаемся здесь лишь на некоторых важнейших его ошибках. Ошибки эти вовсе не безобидны. Так, исходя из своего неправильного понимания языка, Винер приходит к выводу, что “современные средства сообщения” делают “мировое государство” неизбежным, давая тем самым наглядный пример того, как ложные методологические установки в казалось бы чисто “академической” области могут быть использованы для обоснования самых реакционных политических идей.
Утверждая, что передача сигналов звуковых, световых, по телеграфу или радио “не влечет за собой передвижения ни крупицы материи”, Винер не желает считаться с тем, что свет и радиоволны представляют собой форму материи, качественно отличную от ее корпускулярной формы, от вещества, не говоря уже о звуковой передаче, обусловленной движением вещественной среды (например, колебания воздуха), и о телеграфе, где действует электрический ток – передвижение частиц вещества – электронов по проводу. Философский смысл этого высказывания Винера ясен. В духе современного энергетизма оно упраздняет материю. На высказываниях вроде “физическая индивидуальность личности не состоит из материи, из которой она сделана”, нет, пожалуй, нужды останавливаться.
Но как уже было сказано выше, у Винера наряду с подобными ведущими к мистике высказываниями (физическое не состоит из материи) встречаются и правильные суждения. Так, несмотря на полное непонимание сущности пра-иа, его экономических, классовых корней, несмотря на подход к нему с позиций буржуазного либерализма, Винер тем не менее дает любопытное описание буржуазного права, заявляя, что “в законодательстве наблюдаются случаи, когда не только допускается, но и поощряется обман”, что, конечно, далеко не дает достаточно правдивую характеристику подлинной двуликости буржуазной Фемиды.
Эти редкие и слабые прозрения перемешаны у Винера с двусмысленными и политически реакционными идеями. Он, например, ставит знак равенства между Советским Союзом и Соединенными Штатами, приписывая обоим стремление к мировому господству. Это не вяжется с тем, что он сам страничкой дальше без особой симпатии пишет о “стандартном американском критерии: цена вещи измеряется товаром, на который она будет обменена на свободном рынке”,
[c.15]
подчеркивая, что эту “официальную доктрину ортодоксии для жителей США становится все более опасным подвергать сомнению”, хотя эта доктрина и “не представляет всеобщей основы человеческих ценностей”, не соответствуя ни доктрине церкви, ни доктрине марксизма, которая “оценивает общество с точки зрения реализации им известных специфических идеалов человеческого благосостояния”.
Казалось бы, раз так, раз “доктрины” СССР и США противоположны, то и цели их внешней политики не одинаковы (первая –социалистическая, мирная, вторая – империалистическая, захватническая), но Винер не догадывается об этом. Между тем ему, ученому, следовало бы исходить из фактов. Не США, а СССР сократил свои вооруженные силы, не СССР пытается окружить США военными базами, а наоборот, не СССР отказывается от запрета атомной войны, от прекращения испытаний атомных бомб, от заключения договора о ненападении, не советские политические деятели и не советская печать ведут пропаганду “превентивной войны”, не Советской Союз поддерживает колониализм и т. д. И если Винер отсюда заключает, что “врагом в настоящий момент может оказаться Россия”, то возможно лишь одно из двух: либо логическая машина, при помощи которой он пришел к этому выводу, страдает тяжелым дефектом, либо вложенные в нее программы представляют собой софистическую логическую схему, противоречащую научным законам логического мышления.
По-видимому, сам Винер начинает это замечать. Он пишет, что “врагом еще более является наше собственное отражение в мираже”, называет рассуждения о возможном нападении на США “призраком” и под конец резко критикует пагубные последствия политики “с позиций силы”. Но как бы справедливо ни было все, что говорит Винер о растлевающем влиянии засекречивания науки, исправить положение можно только путем прекращения гонки вооружений, посредством установления подлинно мирных, дружественных отношений между странами с различной идеологией, при безусловном соблюдении принципа равноправия.
Говоря о роли интеллигенции и ученых в современном мире, Винер резко критикует систему образования США, приводящую к тому, что “получение ученых степеней и выбор того, что возможно рассматривать как карьеру в области культуры, по-видимому, считается более вопросом социального престижа, чем делом глубокого импульса творчества”.
[c.16]
Рассматривая “первую и вторую промышленные революции”, Винер, хотя и дает в общем правильную и живую картину технического развития, почти не вскрывает собственно экономические причины этого развития. Можно не останавливаться на многочисленных других ошибочных высказываниях Винера. Отметим лишь, что Винер социалистическую индустриализацию поносимого американской пропагандой “коммунистического Китая” и попытку индустриализовать некоммунистическую Индию объявляет “жестокой формой эксплуатации труда и детей”, приравнивая ее к эксплуатации, царящей в южноафриканских алмазных рудниках. Интересно, что Винер – надо полагать, не ведая того,– повторяет политико-экономические “идеи” нациста Клаггеса, который в 1934 году в книге “Идея и система” “обосновывал” возврат при помощи электропривода к домашней промышленности от больших фабрик, “деморализующих” рабочих. Расписыванием рая, к которому будто бы должна привести подобная система, занимались, как известно, многочисленные мелкобуржуазные “благодетели” пролетариата.
Возможно, для разнообразия Винер тут же дает злую, но справедливую критику содержания американского радиовещания, служившего, как говорит Винер, “мыльной опере” и “балаганному певцу”, превратившемуся в “национальный показ колдовства”.
К какому же выводу приходит Винер? Что, по его мнению, принесет “вторая промышленная революция” человечеству? Безработицу и кризис, какого не знала еще история, а также гарантированные и быстрые прибыли,–отвечает он, имея, понятно, в виду капиталистический мир. Эта революция, признает Винер, “является обоюдоострым мечом”, она может быть использована и на благо человечества и для его уничтожения. Где же выход? Винер – оптимист, но, увы, его оптимизм опирается на “благоразумие” представителей деловых кругов, которые якобы понимают социальные обязанности, лежащие на них. К этому выводу Винер пришел в данном, втором издании книги, после того как принял участие в двух крупных совещаниях с бизнесменами (в первом издании он смотрел куда мрачнее на будущее). Но мы убеждены, что если и впрямь эти господа решили немного укротить свои аппетиты, то во всяком случае не из чувства социальной ответственности. Рост безработицы, вызванный ростом автоматизации, породил в них страх, что они
[c.17]
могут потерять все. В этом вся разгадка их поведения. Лишь социалистическая революция может использовать новую технику “на благо человека, в интересах увеличения его досуга и обогащения его духовной жизни, а не только для получения прибылей и поклонения машине, как новому идолу”. Пожелания же Винера, уповающие на “прорастание корней добра” хотя и благи, но не надежны.