Рассматривая некоторые коммуникативные машины и их будущее, Винер цитирует доминиканского монаха Дюбраля, всерьез допускающего, что в будущем управляющая машина, накапливающая статистическую информацию, сможет заменить “машину государственного управления” и даже управлять общественными делами всего человечества. Как правильно указывает Винер, эта “машина для управления” невозможна, ибо она не в состоянии учесть огромную сложность поведения людей. Если бы она была возможна, замечает он, то представляла бы собой в современном обществе громадную опасность, так как могла бы быть использована для групповых корыстных, властолюбивых целей. Из этого, однако, не следует, будто игорные машины, учитывающие случайные явления и построенные по принципу упреждающей машины, например определяющей действенность огня зенитной артиллерии, не могут быть с пользой применены для решения задач планирования, для военно-стратегических задач и т. д., то есть что кибернетика не применима в социальных науках. Эти верные размышления Винер сопровождает критикой хвастливых заявлений о научном и техническом превосходстве США и всей системы политики Соединенных Штатов, которую он сравнивает с “машиной, не обладающей способностью познания”, со злым джином.
Но правильные замечания сопровождаются у Винера реакционными политическими высказываниями. Винер приемлет философию теории игр фон Неймана и Моргенштерна, согласно которой политика, язык и вообще связь есть игра, основанная на блефе, на применении любых средств обоими партнерами, чтобы ввести друг друга в заблуждение. Иначе говоря, правило буржуазной морали “человек человеку волк” возведено здесь в общсчелопеческнй принцип. Затем Винер повторяет избитые бредни, придуманные еще русскими белогвардейцами периода интервенции на счет фанатизма “солдат креста или молота и серпа” о коммунистах, из-за своей преданности коммунизму якобы “непригодных
[c.18]
для высших боев науки”. Великие достижения советской науки посрамили весь этот вздор. Читая у Винера, что “всем воинам коммунизма против дьявола капитализма присущ неуловимый эмоциональный оттенок манихейства” (то есть учения, согласно которому все зло происходит от сознательного преступного намерения дьявола, придумывающего всяческие хитрости), нельзя не рассмеяться над этой наивностью понимания социальных проблем.
Для того чтобы стать математиком, Винер немало потрудился, основательно изучил эту науку. Как это видно из его сочинений, он значительно менее основательно ознакомился с философией. Что касается политической экономии и социологии, то здесь его знания крайне поверхностны. Тем не менее он берется высказывать здесь категорические суждения по труднейшим проблемам. Винер не понимает, а может быть, и не желает понять, что маккартизм – это явление, вытекающее из самой сущности господства империалистических монополий. Диктатуру пролетариата, власть трудящихся, направленную на благо народа, Винер приравнивает к тирании фашистов и магнатов капитала, называет социалистические страны “тоталитарными”, их строй – “деспотическим”.
И если Винер прав, заявляя в конце книги, что “общество, попадающее в зависимость от веры, которой мы следуем не свободно, а по приказу извне, в конечном итоге обречено на гибель вследствие паралича, вызванного отсутствием здоровой растущей науки” – и мы присоединяемся к этому положению, – то ему следовало бы основательно подумать над тем, насколько “свободно” он сам пришел к споим суждениям о коммунизме. Разумеется, мы не собираемся утверждать, будто ему продиктовали эти суждения господа из Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности или будто он произносит их из страха передней. Ничего подобного. Субъективно он действует по “свободному убеждению”, не подозревая, что его социальное положение наложило ему шоры на глаза, а идеологическая атмосфера, в которой он живет, создает такие “помехи”, что доходящая до него информация о действительности до неузнаваемости искажена.
Читатель, ознакомившийся с книгой Винера, получит яркое представление о глубоко противоречивом характере умственного мира многих современных ученых капиталистических стран. Он увидит, насколько шатки их философские
[c.19]
и социальные идеи, насколько далеки они от того научного метода, при помощи которого сами они добиваются и своей области успехов, порою самых замечательных. Загадка этого противоречия, как известно, давно разгадана. Работая в своей специальной области, естественники стихийно придерживаются материализма, но как только они переходят к философским и социальным обобщениям, они пользуются канонами худших идеалистических концепций.
Поразительные достижения кибернетических устройств столь сильно повлияли на некоторых буржуазных философов, что они стали ошибочно отождествлять их работу и работу мозга. Иные договорились до того, что если бы только удалось построить достаточно сложную кибернетическую машину, то она полностью заменила бы человеческий мозг. С другой стороны, некоторые приверженцы религии заявили, что занятие кибернетикой грешно, ибо бог наделил мыслящим духом лишь человека, а не мертвую материю.
Ошибались и некоторые наши философы, которые отрицали за кибернетикой право на существование, называли ее “лженаукой” как раз на том основании, что на ней паразитирует идеализм.
Между тем очевидно, что между машиной, пусть самой совершенной, и мозгом имеется качественное различие. Мозг состоит из живых клеток, является продуктом естественной эволюции, работает согласно биохимическим закономерностям. Машина же построена человеком из электронных трубок или полупроводников, работает по заданной человеком программе, согласно законам электродинамики. Машина не обладает чувствами, волей, сознанием. Но вместе с тем между машиной и мозгом нет и абсолютного разрыва. Не только потому, что они лишь разновидности единой материи, но и потому, что в самой материи, как говорил В. И. Ленин, заложена способность, до некоторой степени сходная с ощущением, – способность отражения. Именно это обстоятельство объясняет, почему машина может имитировать работу нервной системы, почему даже неполадки машины имитируют нервные расстройства. Эта внешняя, количественная, формальная аналогия не даст возможности указать раз и навсегда границу тех мыслительных процессов, которые можно будет нам переложить на машину. Отрадно, что Винер, несмотря на все свои философские заблуждения – сам он считает себя экзистенциалистом, – не поддался
[c.20]
увлечению теми беспочвенно-фантастическими или попросту шарлатанскими преувеличениями, которые так широко распространены в связи с кибернетикой на Западе.
Кибернетика, объединяя прежде далекие друг от друга области человеческого знания, такие, как математика и физиология, техника и биология, имеет большое синтезирующее значение для науки. Но еще значительнее ее влияние на развитие человеческого общества в целом. Это влияние, однако, различно в разных общественно-экономических формациях. В условиях капитализма введение кибернетических устройств, усиленной автоматизации производства, транспорта, бытовых услуг, управленческих, плановых, учетных, расчетных работ приводит к значительному сокращению рабочих и служащих, резко усиливает безработицу, подрывает самые основы капиталистического строя. В условиях социализма, напротив, кибернетические устройства способствуют освобождению человека от бремени утомительного, однообразного физического и умственного труда, приводят к резкому сокращению рабочего дня, делают возможным всестороннее развитие творческой деятельности человека. Если сам социалистический уклад превращает труд из неприятной необходимости в жизненную потребность, то кибернетическая техника способствует превращению трудящегося из придатка машины, вынужденного повиноваться темпам конвейера, в инженера или техника-наладчика. Но этого не понимает Винер, склонный, как и многие другие его собратья, некритически возводить в универсальный принцип, якобы верный для общества в целом, те болезненные последствия, которые неизбежно приносит с собой рост автоматизации при капитализме.
Опровергая неверные высказывания Норберта Винера, мы, по-видимому, кое-где отступили от принятого холодно-равнодушного “академического” топа. К этому вынудил нас сам Винер. Особенно трудно воздержаться от выражения эмоций, когда мы сталкиваемся с клеветой на дело освобождения человека от всякого гнета, идеал, ради которого миллионы лучших людей отдали свою жизнь. Но наша критика не означает, будто мы в какой-либо мере хотим умалить научные заслуги “создателя кибернетики”. Тем более мы не желаем бросить тень на личность Винера.
Мы считаем, что мирное сосуществование – это единственная разумная политика не только между государствами противоположных социально-политических систем, но и
[c.21]
единственно разумный вид взаимоотношении между научными работниками противоположных идеологических лагерей. Поэтому мы приветствовали бы, если бы начатое здесь обсуждение получило продолжение. Конечно, мы не воображаем, будто в результате подобной дискуссии кто-либо из нас сумел бы переубедить другого, особенно в основных вопросах. Но, несомненно, наука выиграла бы от нее. Ибо истина рождается в споре, конечно если спор ведется аргументами, а не ударами “больших палок”, а тем более не взрывами водородных бомб.
Э. Кольман
[c.22]
Памяти моего отца Лео Винера,
бывшего профессора славянских языков
в Гарвардском университете,
моего самого близкого наставника
и дорогого оппонента.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Идея вероятностной Вселенной
Начало XX века представляет собой нечто большее, чем просто веху, отмечающую конец одного столетия и начало другого. Еще до того, как совершился политический переход от мирного в целом XIX столетия к только что пережитому нами полувеку войн, произошло действительное изменение взглядов. Оно, по-видимому, прежде всего проявилось в науке, хотя вполне возможно, что факторы, оказавшие влияние на науку, самостоятельно привели к тому заметному разрыву между искусством и литературой XIX века и искусством и литературой XX века, который сейчас наблюдается.