Осень революции
Дело действительно шло к холодам. Климатическим, но отнюдь не политическим…
В отношении голода и анархии дела тоже обстояли не блестяще.
Как уже рассказывалось, хлебные карточки в Киеве ввели еще зимой. В апреле было принято обязательное постановление на эту тему, предложенное Продовольственным советом (был в Киеве и такой) и утвержденное Исполнительным комитетом{475}. В апреле были (вновь) введены карточки на сахар{476}. С 1 (14) июня по 1 (14) октября месячная норма сахара составляла 2 фунта (820 граммов){477}. С 1 (14) августа начали продавать по карточкам мясо, крупу и жиры{478}. На Слободке с того же дня по карточкам продавались хлеб, сахар, мука, кукуруза, ячмень, овес, жмых, гороховая шелуха, сено и прочие кормовые продукты, мясо, крупа, жиры, подсолнечное масло, керосин. Нормы устанавливались городским продовольственным комитетом, меняясь в зависимости от поступления соответствующих продуктов в город{479}. В октябре норма хлеба для киевлян была урезана. По карточкам в день продавалось: ½ фунта (205 граммов) на детей, ¾ фунта (307 граммов) на взрослых, 1½ фунта (614 граммов) на лиц, занимающихся тяжелым физическим трудом. Хлеб продавался по твердым ценам (пшеничный – 30 копеек за фунт, ржаной – 23 копейки){480}. Даже по карточкам продукты не всегда возможно было получить. Как обычно случается при нерыночном распределении, возникали очереди. «Среди стоявших в хлебных очередях возле хлебопекарен в доме № 31 по Кирилловской ул. и в доме № 17 по Межигорской ул., – сообщалось в сводке начальника милиции по Киеву за 14 (27) октября, – раздавались слова неудовольства. Так [как] очереди были громадны, а хлеба было немного и для удовлетворения всех стоявших в очереди недостаточно, то на места были вызваны наряды милиции. Эксцессов и нарушения порядка не было»{481}.
Другой эпизод «неудовольствия» в очереди, месяцем ранее, закончился трагически. Утром 12 (25) сентября на Владимирском базаре у еврейской лавки Апельбаум выстроилась большая очередь за мукой. Изнервничавшиеся покупатели стали выражать недовольство владелицей лавки. Раздавшийся упрек в том, что Апельбаум «обижает русских покупателей», стал искрой, зажегшей толпу. Толпа бросилась в лавку и стала избивать хозяйку и ее дочерей. На помощь прибежали милиционеры и вооруженные дружинники. Несколько залпов в воздух не только не успокоили, а, наоборот, раззадорили толпу. Лишь когда к базару подъехал конный отряд милиционеров и полусотня казаков, беспорядки удалось локализовать и прекратить. Но хозяйка лавки Голда Апельбаум к вечеру умерла в больнице…{482}
В порядке борьбы с эксцессами продолжал действовать «сухой закон» – и, разумеется, его неизбежные спутники, черный рынок и злоупотребления. 13 (26) октября заведующий Лукьяновским районом милиции провел обыск в казенной лавке, где и обнаружил 390 бутылок денатурированного спирта в квартире продавщицы, запрятанные в сундуках с бельем. Ровно через два дня в дом по Прорезной, 11 вызвали скорую помощь. Двое мужчин – служащий управления электрического общества и швейцар – «выпили какую-то белую жидкость, приняв ее за спирт, и впали в бессознательное состояние». Швейцара удалось спасти, а служащему врачебная помощь уже не понадобилась{483}…
Как это нередко бывает в военное время, бороться пытались не только с эксцессами, но и со шпионами – реальными ли, мнимыми ли. 29 августа (11 сентября) около трех часов дня две супружеские пары катались на лодке по Днепру. Когда подплыли к новому железнодорожному мосту имени императрицы Марии Федоровны (открытому в январе 1917 года; ныне Петровский мост), один из мужчин достал фотоаппарат и сделал снимок. Это заметили часовые, охранявшие мост.
Когда через некоторое время лодка причалила к берегу неподалеку от моста, к ее пассажирам подошли караульные солдаты, арестовали всех и отправили в караульное помещение.
Гулявшие, на свою беду, оказались иностранцами. Это были бельгийские подданные Роберт Бетт (он и сделал снимок) с женой Еленой и Эмиль Дельфорж с женой Дианой. Оба они жили в Киеве и были членами правления Общества Киевской городской железной дороги (трамвая), большинство акций которого еще с 1905 года принадлежали бельгийским капиталистам. Подозрительными иностранцами занялся штаб военного округа. Всех четверых допросили. Показания их не расходились. Елена Бетт, 32 лет, римско-католического вероисповедания, показала: «Сегодня около 3 часов дня я и мой муж, наш знакомый Дельфорж и его жена поехали кататься <…> Около железнодорожного моста мне понравилась красивая местность, и я попросила мужа снять вид на мост. Он исполнил мою просьбу <…> Снимок я хотела оставить себе на память о нашем катании на лодке».
Фотопластинку со снимком, однако, конфисковали – вместе с фотоаппаратом. Помощник начальника контрразведывательного отделения штаба военного округа прапорщик Крыжановский в присутствии экспертов проявил пластинку, на которой действительно оказался снимок части нового моста. В тот же день на квартирах Бетта и Дельфоржа произвели обыск. Здесь дело приобрело новый оборот: у Бетта нашли чертежи деталей артиллерийских снарядов…
За подданных своей страны поручился начальник бельгийской военной миссии в Ставке генерал-лейтенант барон де Рикель. Российские власти, со своей стороны, не нашли «каких-либо определенных указаний на причастность Бетта и Дельфоржа к шпионажу». Тем не менее, как было указано в постановлении помощника начальника контрразведки округа, «фотографирование моста, имеющего военно-стратегическое значение и находящегося на театре военных действий, без надлежащего разрешения властей, составляет преступление (112 ст. Уголовного Уложения)»{484}. Действительно, статья 112 Уголовного Уложения 1903 года гласила:
Виновный в том, что, без надлежащего разрешения, снял план или составил рисунок или описание российского укрепленного места или установленных района или эспланады оного, военного судна или иного военного сооружения, предназначенного для защиты страны, наказывается:
заключением в тюрьме{485}.
21 октября (3 ноября) дело было передано прокурору Киевского окружного суда. Трудно сказать, чем оно бы закончилось для бельгийцев, если бы не последующие политические события. Доподлинно известно, что Бетт в конце 1917 года уехал из Киева в Петроград: в то время шли переговоры между городскими властями Киева и бельгийским акционерным обществом о выкупе городом трамвайного предприятия, и члены правления общества пытались решить финансовые вопросы. «L’avenir est bien sombre et ici le ciel politique bien chargé. Roumanie, Rada, Bolchéviqi, Ukraine, etc., la Sud de la Russie va commencer la période d’épreuves»[27], – написал Бетт Марку Бродскому в январе 1918 года{486}. В Киев он, по всей видимости, так никогда и не вернулся.
С поддержанием порядка, однако, становилось все хуже. Продолжалась и ширилась вольная трактовка военнослужащими понятий о дисциплине. В отсутствие чинопочитания солдаты почувствовали безнаказанность и «свободу действий». 1 (14) октября толпа солдат на Александровской улице, на Подоле, вознамерилась устроить самосуд над поручиком Николаем Понченко. Лишь энергичное вмешательство заведующеги участком спасло офицера; его пришлось спрятать от толпы в кофейне, откуда милиционер Подольского района, переодев поручика в свою шинель (!), через черный ход вывел его и проводил на квартиру на Крещатике… Двумя днями ранее на том же Подоле на толкучий рынок явилось около ста вооруженных солдат-украинцев и стали проводить обыски у владельцев мануфактуры и готового платья. На естественный вопрос, по чьему разрешению производятся обыски и почему в таковых не участвует милиция, был получен ответ: «По предписанию Рады». Спорить с вооруженными людьми сложно. Солдаты унесли с собой офицерскую одежду, шинели, шаровары и мундиры{487}…
На этом фоне сравнительно безобидно выглядели забастовки – впрочем, до тех пор, пока они не представляли серьезной угрозы городскому хозяйству. Еще в июле прошла забастовка дворников и швейцаров (причины были чисто экономическими: бастующие требовали улучшения своего материального и правового положения). Комиссару по охране труда Александру Спицыну удалось достичь предварительного соглашения с профсоюзом дворников и швейцаров, и забастовка была прекращена{488}. Но 14 (27) сентября она возобновилась. «И опять дворы и улицы остаются неметенными, опять везде сор и грязь. Ворота и парадные ходы остались на ночь открытыми и ход был свободным для всех. Лифты во всех домах опять почему-то остановлены <…>», – сетовал корреспондент. Вполне в духе времени, дворники предпочли вместо работы устроить на Крещатике манифестацию с плакатами и пением революционных песен{489}. Поводом к новой акции стало то, что городская дума отложила на несколько дней (!) рассмотрение и утверждение обязательных постановлений, регулирующих отношения между домовладельцами и дворниками и швейцарами{490}. На этот раз дума отреагировала мгновенно: постановления были приняты уже на следующий день, в заседании 15 (28) сентября{491}, что и успокоило бастовавших.
Экономическими требованиями были обусловлены состоявшиеся почти подряд две забастовки трамвайных служащих. Они требовали повышения зарплаты в размере от 25 % до 80 % – так, вагоновожатые и кондукторы должны было получать 240 рублей в месяц. Была создана согласительная комиссия, с участием управляющего отделом взаимоотношений министерства труда Ивана Майского (того самого, который в советское время был послом в Великобритании), однако служащие, даже не дожидаясь начала работы этой комиссии, 25 сентября (8 октября) объявили забастовку – правда, приостановленную на следующий же день. Комиссия выработала проект коллективного договора между служащими и Обществом Киевской городской железной дороги, но Общество задержало его подписание, и 5 (18) октября служащие вновь забастовали. Договор был тотчас же подписан, и на следующий день забастовка закончилась{492}.
В те же дни могла состояться существенно более серьезная – всеобщая забастовка. Вопрос о таковой был поставлен 17 (30) сентября на конференции представителей фабрично-заводских комитетов, созванной специально для решения вопроса о забастовке. И здесь речь шла о борьбе за коллективный договор. Забастовка не состоялась. Однако на конференции прозвучали характерные фразы: «Вместе с тем, считая, что при установившейся буржуазной власти рабочие никакого значительного улучшения своего экономмического положения добиться не могут, конференция признает неизбежным и необходимым перенесение экономической борьбы в область борьбы политической и требует немедленного перехода всей власти в руки пролетариата, крестьян и солдат, каковые единственно могут довести до конца дело борьбы рабочих за лучшее будущее»{493}…
Как уже сказано, «буржуазные» власти заметно «полевели» и помимо таких требований – как следствие корниловского мятежа. На этой почве, казалось, возможен новый компромисс между Петроградом и Киевом. Действительно, уже 2 (15) сентября Временное правительство утвердило состав Генерального секретариата, в составе семи человек, во главе с Винниченко{494}. Любопытно, что генеральным секретарем межнациональных дел стал Александр Шульгин, чей отец, Яков, был двоюродным братом Василия Шульгина.
В Петрограде, в свою очередь, одновременно с провозглашением республики, 1 (14) сентября, образовалась Директория (она же «Совет пяти») – временный чрезвычайный орган власти, коллегия из пяти министров (Александр Керенский, Михаил Терещенко, Александр Верховский, Дмитрий Вердеревский, Алексей Никитин). Директория просуществовала меньше месяца и была распущена 25 сентября (8 октября), с образованием третьего коалиционного правительства.
Василий Шульгин и здесь высказался скептически:
Идут разговоры о составлении кабинета. Одни желают «коалиционый кабинет», – другие чисто социалистический. Разрешению этого вопроса придают большое значение.
Но <…> важно образовать такое правительство, которого бы слушались. Будут ли слушаться коалиционного кабинета? По нашему [мнению] – нет. Будут ли слушаться чисто социалистического правительства? Нет, тоже не будут.
Будут ли в таком случае слушаться чисто большевистского кабинета? Еще меньше.
Кого же в таком случае будут слушаться? Вероятно, никого. Мы идем к анархии. <…> Заодно со старой властью было свергнуто сознание необходимости власти вообще. Власть стали признавать постольку, поскольку она делает то, что большим массам хочется, т. е. стали признавать только «власть безвластную». <…>
Гибельность такого положения будет в конце концов сознана всем населением. <…> Но до этого еще много утечет воды, а вернее крови. К искуплению наших ошибок – мы еще не приступали. «Саночки возить» – мы еще не начинали. Но кажется – этот час не так далек{495}.
«Час этот», как мы теперь знаем, действительно был совсем не далек.
Пока же, 8 (21) сентября в Киеве открылся созванный по инициативе Центральной Рады съезд народов России. «Не дурно цей з’їзд скликано в столиці України – Киіві <…>, – полагал корреспондент “Народной воли”. – Тут же з самих перших днів революції твердо і рішуче залунав голос революційноі Украіни в оборону прав недержавних народів. <…> Тим-то з’ізд народів Росіі, які йдуть з Украіною до федеративноі спілки, одкривається іменно в Киіві – центрі політичноі боротьби нашого народу за федерацію»{496}.
Съезд открылся в здании педагогического музея. Прибыли на него делегации от крымских татар, из Белоруссии, Грузии, донских казаков, из Латвии, Литвы, делегаты еврейской объединенной социалистической партии. Прибыл и представитель Временного правительства Максим Славинский, бывший тогда членом Украинского национального комитета в Петрограде. В первый день присутствовало около 50 делегатов, всех же делегатов съезда было 92.
Заседания съезда проходили на русском языке. Открыл съезд, от имени Центральной Рады, Михаил Грушевский. «Мне вспоминаются слова, – сказал он, – которые проф[ессор] киевского университета Костомаров вложил в уста героя своей незаконченной повести. Ему грезился момент, когда в Киеве на площади св. Софии соберутся представители славянских федеративных республик и под звон старого колокола св. Софии откроют свой первый собор славянский федеративных республик. После Костомарова другой киевский профессор М. П. Драгоманов уже за границей выступил с программой переустройства России на федеративных началах».
После Грушевского выступил Славинский, затем Александр Шульгин. Ораторы были в основном единодушны. Тон речей был по большей части оптимистический, а лейтмотивом дня было слово «федерация». На следующий день, после приветствий от представителей разных народов и партий, выступил Петлюра. Он говорил о необходимости создания украинской армии, а также обвинил Временное правительство в том, что оно не призывает для участия в своей работе представителей народностей России.
– Я глубоко убежден, – говорит г. Петлюра, – что Россия стоит на краю пропасти. Спасти ее может только обращение к живым источникам еще не изжитой бодрой силы отдельных народностей России. Представитель временного правительства сказал здесь вчера, что все народы России ныне одинаково державны. И я считаю, что все народы России должны осуществить свою волю. Ведь мы – украинцы, латыши, эсты, евреи, литовцы, мы все вместе взятые – мы хозяева России <…>{497}
Съезд, однако, продолжался – и закончился – в оптимистическом духе. Изначально предполагалось, что он закончится 14 (27) сентября{498}, но на следующий день состоялось еще одно заседание; съезд, таким образом, работал восемь дней кряду. В конце последнего заседания, 15 (28) сентября, выступили те же Грушевский и Славинский. «Все представители народов явились, как сторонники принципа федерации, – сказал Грушевский, – и они нашли общий язык, чтобы достичь взаимопонимания и согласовать те разницы взглядов, которые были у разных наций». Сливинский заявил, что «едва ли можно было подумать о том, что съезд так светло закончился»; можно было ожидать недоразумений, но все они были преодолены{499}. Важнейшим документом, принятым на съезде, стало постановление «О федеративном устройстве Российского государства», в котором утверждалось, что основным недостатком государственного устройства России является чрезмерная централизация, и приводилось множество аргументов в пользу федеративного устройства. Для национальностей, рассредоточенных по всему государству – например, еврейской – предлагалась экстерриториально-персональная автономия. Еще одно постановление называлось «Об общегосударственном и краевых языках». Предусматривалось, что субъекты будущей федерации будут пользоваться краевыми языками – в каждом субъекте таких языков может быть один или более – а общегосударственным языком, для сношений субъектов между собой и с центральными органами федерации, будет русский, который «наиболее понятен большинству населения». Школа, церковь, суд должны были быть абсолютно свободны в выборе языков. Наконец, предполагалось создание нового постоянно действующего органа – Совета народов, с местопребыванием в Киеве{500}.
И этим амбициозным планам не суждено было сбыться.
Уход комиссаров
Так случилось, что в течение сентября-октября 1917 года поменялись все представители администрации в Киеве.
17 (30) сентября из Ставки верховного главнокомандования было получено сообщение о том, что полковник Оберучев прислал главнокомандующему (Керенскому) заявление об отставке{501}. Причиной была ставшая уже привычной ситуация: военнослужащие полагали, что приказы начальства не обязательны для исполнения. Сам Оберучев вспоминал:
В самом Киеве собрался совет неведомых украинцев военных и от имени украинцев всего гарнизона вынес постановление, что так как полковник Оберучев является врагом украинского войска и Украины, то мы постановляем не исполнять приказы полковника Оберучева. <…>
И с разных сторон, то полковые советы украинских частей, то группы украинских солдат в полках присылали свои постановления о том, чтобы ушел Оберучев с поста Командующего Войсками.
Можно было, полагал полковник, силой заставить исполнять распоряжения – но тогда бы он получил ярлык борца против национальной свободы и самоопределения народов. Он предпочел подать в отставку. Керенский, а также главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Володченко поначалу были против, но Оберучев поехал в Петроград, где доложил свою точку зрения Керенскому и военному министру генералу Верховскому{502}. Отставка была принята.
Оберучев прямо из Петрограда в сентябре отправился в Копенгаген, на Международную конференцию по обмену военнопленными. На родину он более не вернулся; скончался в 1929 году в США.
Командующим округом с 20 октября (2 ноября) стал генерал-лейтенант Михаил Квецинский. Конфликта это новое назначение отнюдь не разрешило. Всеукраинская Рада военных депутатов тут же призвала все военные части не выполнять распоряжений нового начальника, так как он был назначен без согласия Центральной Рады{503}…
Еще до Оберучева, в начале сентября (по старому стилю), подал в отставку губернский комиссар Михаил Суковкин. Насколько известно, в этом случае речь не шла о конфликте. Суковкин мотивировал свою отставку необходимостью возвратиться к земской работе в связи с предстоящими земскими выборами. Заявление об отставке он подал в Генеральный секретариат. Винниченко ответил Суковкину, что секретариат «с сожалением принимает его отставку» и сообщает об этом Временному правительству. Суковкин оставался на посту комиссара до 15 (28) сентября{504}. Впоследствии он был послом Украинской державы, затем УНР в Османской империи; в 1921 году эмигрировал, умер в 1938 году в Ментоне (Франция).
Наиболее же конфликтной оказалась ситуация со сменой комиссара Временного правительства в Киеве. После ухода в отставку Страдомского его заместитель Доротов был лишь исполняющим обязанности комиссара. Генеральный секретариат не преминул указать последнему, «кто в доме хозяин». 21 сентября (4 октября) Генеральный секретарь внутренних дел направил Доротову просьбу
<…> негайно повідомити Генерального Секретаря справ внутрiшнiх, які заходи зроблено Вами, аби були припинени заколоти та бешкети в м. Київі.
На будуче Секретарство прохає Вас неодмінно і негайно повідомити Секретаріат справ внутрiшнiх про всі заходи, які будуть Вами вжити для боротьби з безпорядками.
Відповідь бажано було б мати сегодня, 21-го вересня.
На следующий день Генеральный секретариат послал комиссару текст оповещения к населению Украины «для росповсюдження в м. Київі»; в оповещении разъяснялось, что Генеральный секретариат (высший краевой орган власти на Украине) вступает в управление краем; генеральные секретари принимали лиц, имеющих к ним дела, в помещении Генерального секретариата (Крещатик, 38) в присутственные дни с 12 до 2 часов дня{505}.
Еще 19 сентября (2 октября) были получены сведения о том, что на эту должность будет назначен Константин Василенко{506}, киевлянин по рождению, выпускник юридического факультета Киевского университета, журналист, помощник редактора газеты «Киевская мысль». Василенко можно назвать ветераном социал-демократического движения: с 1897 года он был членом киевского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», предшественника ленинской партии, и участвовал в подготовке I съезда РСДРП. С 1903 года он стал меньшевиком, провел два года в ссылке. В 1917 году Василенко стал гласным киевской городской думы, с августа – членом Центральной Рады, а с 12 (25) сентября по 2 (15) октября был Генеральным секретарем труда.
Фактическое назначение затянулось, но 10 (23) октября товарищ министра внутренних дел Василий Хижняков телеграммой из Петрограда предложил Константину Василенко занять должность комиссара Киева. 12 (25) октября Василенко ответил согласием{507}, а на следующий день уведомил о своем вступлении в должность комиссаров Временного правительства по Киевской губернии и Киевскому военному округу, городского голову, Совет рабочих депутатов, Совет солдатских депутатов, судебную палату – и председателя Генерального секретариата{508}. Еще через два дня о назначании Василенко сообщила киевская пресса{509}. Но тотчас же по получении уведомления Генеральное секретарство внутренних дел отправило в адрес Василенко следующий ответ:
Пановi К. П. Василенко.
Вважаючи на те, що призначеннє Ваше на посаду Комiсара по м. Києву сталося без порозумiння i навiть без вiдома Секретарiату, з порушенням § 7 Iнструкцiї 4 серпня с. р., Генеральне Секретарство Внутрiшнiх Справ має честь повiдомити Вас, що Секретарiат не може визнати призначення Вашого на згадану посаду.
Генеральний Секретар Справ Внутрiшнiх В. Винниченко{510}
Василенко «не остался в долгу». 19 октября (1 ноября) он отправил недвусмысленный ответ Винниченко:
Г. ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРИАТА,
ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
В. К. ВИННИЧЕНКО.
На Ваше письмо, опубликованное в местной прессе 15 октября с. г. и доставленное по моему личному адресу лишь вчера, имею честь ответить следующее.
Ваше заявление о непризнании ГЕНЕРАЛЬНЫМ СЕКРЕТАРИАТОМ моего назначения на должность Комиссара ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА по г. Киеву я довел до сведения Временного Правительства Республики.
Не входя в оценку юридической стороны предъявленного Вами протеста и полагая, что Временное Правительство не замедлит сделать по этому поводу руководящее указание, одинаково обязательное для всех подчиненных ему органов, я считаю нужным заявить, что впредь до получения соответствующих правительственных распоряжений я не признаю для себя возможным отказаться от выполнения обязанностей и от полномочий, возложенных на меня высшей властью государства, по представлению местного комитета охраны революции. Такой отказ носил бы характер политически неоправдываемого акта и являлся бы косвенным содействием той самой анархии, устранение которой в настоящее время составляет главнейшую задачу всякой власти, как центральной, так местной и краевой.
В силу изложенного считаю необходимым довести до Вашего сведения, что впредь до получения соответствующих указаний Временного Правительства, я всеми законом предоставленными мне мерами буду осуществлять возложенные на меня полномочия.
Комиссар Временного Правительства
по г. Киеву Константин Василенко{511}
Иными словами, Василенко не признает собственное непризнание Генеральным секретариатом… Действительно, в последующие дни он поддерживает телеграфное сообщение с исполняющим обязанности министра внутренних дел Сергеем Салтыковым. 15 (28) октября Салтыков присылает Василенко нечто вроде вводной инструкции: «Ознакомившись делами соблаговолите сообщить ваши предположения ближайших неотложных задачах комиссара сообщайте еженедельно сжатый обзор событий запятая более важное телеграфируйте вне очереди прошу поддерживать особенно сношения городским самоуправлением желаю успешной работы трудное время». Похоже, что в последующие дни Василенко несколько «переусердствовал» с докладами в Петроград, т. к. через четыре дня тот же Салтыков телеграфирует ему: «доклад получен продолжайте вашу линию поведения сообщайте течениях резолюциях совещаниях непременно поддерживайте ближайший контакт городским самоуправлением точка приехать сюда можете дней через двенадцать не обременяйте телеграф это трудное время»{512}.
За свой короткий срок на посту Василенко как минимум однажды официально связался и с городским головой, указав на некоторые нарушения, усмотренные им в постановлениях городской думы{513}. В то же время с Генеральным секретариатом Василенко, видимо, вообще не контактировал. Секретариат, со своей стороны, 15 (28) октября издал циркуляр комиссарам, в котором последним предлагалось «по всем делам[,] которые касаются управления губернией[,] сноситься исключительно с Генеральным секретариатом внутренних дел как с высшим органом власти». Сам Василенко узнал об этом циркуляре из газет – непосредственно он его не получил – и передал его содержание Салтыкову{514}. Министерство внутренних дел телеграфировало Василенко, что он может не слушаться приказаний Генерального секретариата, поскольку «законом не установлено никаких ограничений для сношений губернских и уездных комиссаров украинских губерний с министерством внутренних дел»{515}.
Поездка Василенко в Петроград так и не состоялась. Через двенадцать дней после того, как он был туда приглашен, Временного правительства уже не существовало. Салтыков, в числе других министров, был арестован большевиками в ночь на 26 октября (8 ноября), а освобожден ровно через три месяца. Впоследствии он стал советским чиновником, но в 1930 году был снова арестован, отбыл трехлетний срок, в августе 1937 года арестован в последний раз и в 1937 году расстрелян по приговору «тройки». Василенко формально оставался комиссаром уже несуществующего правительства до 17 (30) ноября 1917 года. В январе 1918 года отошел от политической деятельности. Работал в Одесском губернском статистическом бюро, затем во Всеукраинской академии наук. В 1923 году арестован и приговорен к десяти годам. В 1938 году снова арестован, осужден на пять лет, а в июле 1941 года, вероятно, расстрелян в Виннице…
Итак, налицо был очередной конфликт между Киевом и Петроградом. Проблема, разумеется, была шире, чем конкретная ситуация с Василенко. Генеральный секретариат к тому моменту не только претендовал на статус высшей власти на Украине, но и желал считать себя органом не Временного правительства, а лишь Центральной Рады. В «жернова» конфликта попал и комиссар по делам Украины при Временном правительстве Петр Стебницкий. Узнав о том, что Временное правительство «через его голову» вошло в контакт с Генеральным секретариатом, он не посчитал возможным оставаться в своей должности и не позднее 20 октября (2 ноября) подал в отставку{516}. В то же время, 18 (31) октября генеральных секретарей Винниченко, Стешенко и Зарубина вызвали на ковёр в Петроград – давать объяснения по поводу деятельности Центральной Рады{517}. Корреспондент «Киевлянина», ссылаясь на «лиц, близких к Керенскому и Коновалову», сообщал, что «правительством, в случае отказа Винниченко прибыть в Петроград, рада и секретариат будут немедленно распущены и командующему войсками дадутся особые директивы. <…> Министерство [юстиции] давно получало сведения о безответственной агитации, ведущейся на Украине отдельными представителями рады. Украина стремится к сепаратизму, положение нетерпимо. Правительство, обладающее полнотой власти, примет меры к ограждению чести и достоинства России»{518}.
Неизвестно, чем бы всё закончилось – если бы в Петрограде не произошло то, что произошло в реальности…
Накануне: Петроград
Захват власти большевиками в Петрограде не был неожиданностью. Сведения о подготовке выступления большевиков появились в киевских газетах за полторы недели до переворота. 14 (27) октября «Киевлянин» и «Последние новости» напечатали две телеграммы из Москвы. В одной из них утверждалось, что «[в Петрограде] сегодня [13 (26) октября. – С. М.] ожидается выступление большевиков у правительственных учреждений[,] а также у Зимнего дворца»{519}; в другой сообщалось: «В кругах революционной демократии встревожены большевистским выступлением, которое готовится к 20 октября. <…> Умеренная часть революционной демократии принимает меры к предупреждению выступления. Лидеры этой части демократии вчера и сегодня посещали фабрики и заводы, призывая рабочих воздержаться от выступления. В кругах революционной демократии выражают надежду, что удастся предотвратить повторения событий 3–5 июля»{520}. И еще примечательная (зловещая) деталь. 20 октября (2 ноября) те же «Последние новости» перепечатали телеграмму из Саратова: на тамошнем областном съезде советов была предложена резолюция о недопустимости уличных выступлений, могущих привести к гражданской войне{521}.
18 (31) октября в Петрограде состоялось экстренное заседание Совета рабочих и солдатских депутатов, под председательством Троцкого. Избрали делегатов на предстоящий второй всероссийский съезд советов (пятерых большевиков, двоих меньшевиков, одного эсера), приняли решение о бесплатном проезде солдат в трамвае… после чего перешли к «вопросу о предстоящем выступлении большевиков». Троцкий заявляет: «Газетные сведения ложны, никакой тайной политики петроградский совет не ведет. Буржуазная печать сообщила, что я подписал ордер о выдаче рабочим 5,000 винтовок. Я это сделал и буду продолжать впредь, исполняя постановления петроградского совета о вооружении красной гвардии»{522}.
На самом деле 10 (23) октября Центральный комитет РСДРП(б) принял резолюцию о вооруженном восстании, а 16 (29) октября на расширенном заседании ЦК это решение было подтверждено. Троцкому, конечно, не очень верили даже те, кто об этом не знали (зачем раздавать рабочим винтовки – для парадов?..). Непосредственную «борьбу» с грозящим выступлением большевиков в Петрограде возглавил полковник Георгий Полковников, командующий войсками Петроградского военного округа. Однако борьба эта носила главным образом словесный характер. Полковников обратился с воззванием к населению: «Выступления эти могут повлечь за собой неисчислимые бедствия для демократии, а также поведут к гибели свободной России <…> Призываю вас, граждане, к сохранению спокойствия <…> Для подавления всякого рода попыток нарушения порядка в Петрограде мною будут приниматься самые крайние меры». В ответ большевики отсрочили (!) выступление. Максим Горький пишет статью под названием «Нельзя молчать», в которой требует, чтобы ЦК большевиков опроверг слухи о выступлении 20 октября (2 ноября); именно в этот день в Петрограде должен был открыться съезд советов. Тут же появляется статья в газете «Рабочий Путь» (клон «Правды», запрещенной после июльских событий), в которой ничего не опровергается и не подтверждается, а рассказывается, какое настанет благоденствие, когда к власти придет рабочее, солдатское и крестьянское правительство.
В течение нескольких дней, начиная с 16 (29) октября, по инициативе Петросовета был создан Военно-революционный комитет, в составе нескольких десятков человек – большевиков, левых эсеров и анархистов. Председателем его был левый эсер Павел Лазимир, важную роль в принятии решений играли большевики: Лев Троцкий, Николай Подвойский, Владимир Антонов-Овсеенко. Первое заседание комитета состоялось в ночь на 19 октября (1 ноября). Еще через три дня комитет разослал воинским частям телефонограмму, предписывающую не исполнять никаких распоряжений, не подписанных комитетом. Полковников докладывает об этом Керенскому. Временное правительство признает создание комитета преступным. Даются указания Полковникову, который считает, что «ему удастся ликвидировать этот вопрос»{523}.
В Киеве 16 (29) октября Яков Ядов публикует стихотворение «Буржуазная колыбельная» – ироническое и почти пророческое обращение к тем, кто, по мнению автора, надеялся «отсидеться» в предстоявшие дни и недели:
Спи, буржуй, слуга господский,
Баюшки-баю.
Смотрит сам товарищ Троцкий
В колыбель твою.
Расскажу тебе не сказки[,]
Быль не утаю.
Ты ж закрой от страха глазки,
Баюшки-баю.
Во Москве, во златоглавой
Бьет прибоя вал,
То Родзянко войско правой
Мобилизовал.
Но Родзянко за земельку
Постоит свою.
Будь спокоен на недельку,
Баюшки-баю.
Нам кадет опять повстанский
Подает урок:
Что наряд республиканский
Для него широк.
Начинает новый танец,
Помня роль свою…
Спи, «почти республиканец»,
Баюшки-баю.
Как Алешенька Попович,
Не боишься ков,
Хоть и жаль, что Малянтович —
Друг большевиков.
Но запомня твердо это,
Будешь тверд в строю:
Удерешь из кабинета,
Баюшки-баю…
Сделать родине услугу
Жаждешя, правый бард,
Ставши Мининым, супругу
Отнесешь в ломбард.
Тут полезное с приятным,
Будешь, как в раю.
Спи под одеялом ватным,
Баюшки-баю.{524}
Павел Малянтович, адвокат, родом из Витебска, выпускник юридического факультета Дерптского университета, осенью 1917 года вступил в партию меньшевиков, а 25 сентября (8 октября) по предложению Керенского занял пост министра юстиции Временного правительства и Верховного прокурора России. Еще до революции, не будучи членом РСДРП, он колебался между меньшевиками и большевиками. Теперь он был сочувственно настроен по отношению к большевикам, считая их соратниками по революционному движению.
Временное правительство, разумеется, располагало информацией о возможном вооруженном восстании большевиков. В качестве превентивной меры Керенский предложил арестовать Ленина – и поручил подготовить соответствующий приказ Малянтовичу как министру юстиции. Последний, выполняя указание, разослал органам власти и прокурорам на местах телеграмму:
Постановлением Петроградской следственной власти Ульянов-Ленин В. И. подлежит аресту в качестве обвиняемого по делу о вооруженном выступлении третьего, пятого июля в Петрограде, ввиду сего поручаю Вам распорядиться о немедленном исполнении этого постановления, в случае появления названного лица в пределах вверенного Вам округа. О последующем донести. Министр юстиции П. Н. Малянтович{525}.
И в то же время, по одной из версий, Малянтович сам предупредил Ленина о грозившей ему опасности{526}… Впрочем, информация о предстоящем аресте была опубликована в открытой печати не позднее 19 октября (1 ноября). Малянтович предписал прокурору судебной палаты сделать распоряжение об аресте Ленина; прокурор, в свою очередь, обратился к Полковникову с просьбой оказать содействие гражданским властям в аресте и доставке Ленина к судебному следователю{527}. Понятно, что с этого момента никакого секрета быть не могло. Через пять дней Ленин беспрепятственно (будучи, правда, загримирован) прошел в Смольный – штаб вооруженного восстания. Малянтович, как и другие члены Временного правительства, был арестован 25 октября (7 ноября), но уже через день, наряду с другими министрами-социалистами, освобожден. Он не уехал из России, и, разумеется, распоряжение об аресте Ленина его «друзья»-большевики ему припомнили… В 1930 году Малянтович был арестован и приговорен к десяти годам лишения свободы. Правда, благодаря стараниям влиятельных друзей в 1931 году он был освобожден, но в ноябре 1937 года арестован повторно и в январе 1940 года расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда{528}.
Накануне: Киев
В Киеве также распространились было слухи о предстоящем 20 октября (2 ноября) выступлении большевиков, которые Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов, в свою очередь, опроверг{529}. И в то же время, по аналогии с Петроградом, того же 20 октября (2 ноября), создается новый комитет. В Киеве его назвали не так откровенно, как в столице: там – «военно-революционный комитет», здесь – «комитет по охране революции». Произошло это на объединенном заседании исполнительных комитетов Советов рабочих и солдатских депутатов, во дворце. Заседание продолжалось целый день. Предложение о создании комитета внес большевик Георгий Пятаков, которого горячо поддержал лидер киевских левых эсеров доктор Образцов. Предложение стало полной неожиданностью для остальной части собрания. После чрезвычайно бурных дебатов большинством голосов (25 большевиков и левых эсеров против 20 меньшевиков, эсеров и украинцев) было принято решение об образовании нового комитета в составе 6 человек (по трое от каждого из двух советов).
Один раз, как мы помним, комитет по охране революции уже существовал – во время выступления Корнилова, когда революции грозила опасность справа. Вспомнил о том, первом комитете и Пятаков. В инспирированном большевиками постановлении было сказано, что «распоряжения существовавшего во время корниловских дней комитета по охране революции подчиняться приказам командующего войсками киевского военного округа ныне отменяется». Новый комитет должен был быть наделен чрезвычайными полномочиями по «борьбе с контрреволюцией»: без санкции этого комитета военные власти не имели права ни вводить в Киев, ни выводить из него воинские части, ни вообще распоряжаться ими.
Но от кого нужно было охранять революцию теперь?..
Меньшевики и эсеры выразили протест против принятого решения. По всей видимости, они сразу поняли, что оно на самом деле означает. Меньшевики заявили: «Советы становятся на путь открытого разрыва с революционной властью, провоцирования гражданской войны и срыва Учредительного Собрания». Эсеры: «Постановление ведет совет рабочих и солдатских депутатов на путь захвата власти советами, каковой вопрос не был поставлен в повестку заседания [! – С. М.], и <…> толкает демократию на гибельную для нее авантюру гражданской войны, угрожает созыву Учредительного Собрания»{530}. Как мы сегодня знаем, ровно так всё и произошло.
Меньшевики и эсеры демонстративно покинули заседание, после чего состоялись выборы в комитет по охране революции. Имена избранных держались в тайне (они так и остались неизвестными, даже для большевистской историографии{531}). Но понять, в чём была цель «комитетчиков», не составляло никакого труда не только для депутатов, но и для газетного корреспондента:
[Большевики] поставили свой проект на обсуждение исполнительного комитета в з а к р ы т о м его заседании, внезапно, неожиданно для членов комитета, непосвященных в тайны большевиков. Почему такая конспирация? Что ужасного в самой идее «охраны революции» и к чему окружать рождение ее такой тайной? Неужели вы не догадываетесь – почему? Да потому, что такова природа з а г о в о р щ и к о в, которые не полагаются на силу и поддержку масс, которые не организованной массе предоставляют действовать, а сами хотят действовать з а м а с с у{532}.
Против нового комитета высказались все, кроме его создателей. Комиссар Киевского военного округа меньшевик Иван Кириенко отправил телеграмму Исполнительным комитетам, указав, что считает новый орган «совершенно незаконным и преследующим другие цели». Комиссар Временного правительства Василенко и городской голова Рябцов высказались единодушно: комитет, созданный представителями двух организаций, не может располагать никаким авторитетом, не правомочен осуществлять никакие действия, и его создание «вносит смуту и может породить осложнения, особенно опасные в настоящий момент»{533}. Василенко отправил срочную военную телеграмму Салтыкову в Петроград, сообщив о создании комитета и добавив:
Мною и городголовой помещено заявление печати что такой комитет не может считаться авторитетным и ведет к смуте точка Цель этих заявлений политически изолировать комитет точка Комитет никаких действий пока не проявил точка Городе спокойно точка{534}
Забегая вперед, отметим, что в Киеве, в отличие от Петрограда, попытка «политически изолировать» большевиков впоследствии удалась. Но до поры до времени большевики были «на коне». 22 октября (4 ноября) в три часа дня на Галицком базаре собралась многочисленная толпа, руководимая большевиками – штатскими и военными. Подъехали три грузовых автомобиля с ораторами, произносившими речи с призывом «Долой войну!». Ораторы, как сообщал поручик Лепарский в рапорте на имя Василенко, «пользовались громадным успехом. Автомобили с Галицкого базара уехали вверх по Бибиковскому бульвару»{535}.
Легитимная городская власть тем временем продолжала функционировать. Того же 20 октября (2 ноября), то есть на следующий день после того, как Петросовет принимает решение о бесплатном проезде солдат в трамваях, точно такое же решение приняла киевская городская дума. По сути, было узаконено то, что de facto имело место уже давно: ни кондукторы, ни даже милиция не в силах были заставить солдат платить за проезд. Вопрос о новой льготе был поднят военным комендантом города, «в целях упорядочения переезда солдат в трамвае». Городской голова указал, что военные власти намерены принять самые энергичные меры, вплоть до установления на линиях трамвая застав, для борьбы с безобразиями. Гласный думы большевик Гальперин категорически возразил против подобных мер и предложил «принять меры морального воздействия». Как мы помним, в мае при обсуждении вопроса о дезертирах большевики уже предлагали аналогичные меры. Теперь им ответили то же, что тогда: кадет Крупнов внес предложение, чтобы большевики, параллельно с заставами вооруженной силы, установили свои «моральные заставы». Быть может, их влияние, сказал гласный, прекратит безобразие в вагонах{536}…
Заседание думы закончилось в половине первого ночи. Ровно в то же время, когда гласные обсуждали, как правильнее бороться с безобразиями в трамвайных вагонах, три из этих вагонов попали под обстрел. Около десяти часов вечера из «Биографа» (кинотеатра) на Жилянской, 43 – вблизи распределительного воинского пункта – вышла группа солдат, от которой отделились человек пятнадцать и начали беспричинно стрелять в воздух из револьверов, после чего разделились еще на несколько групп. Одна из этих групп дошла по Жилянской до Владимирской, где им встретился трамвайный вагон № 706, шедший по 10-му маршруту. С криком «Бей буржуев!» солдаты обстреляли вагон. (По другой версии, началась перестрелка с милиционерами, которые попытались задержать бандитов, а трамвай попал под перекрестный огонь случайно{537}.) К счастью, никто в вагоне не был даже ранен: пассажиры бросились на пол, и обошлось разбитыми стеклами. Вагоновожатый поспешно дал задний ход, и трамвай удалился в Кузнечный парк. Но на этом эпизод не закончился. Бандиты стали уходить в сторону Нового Строения, и под их обстрел попал еще один вагон, № 429, также шедший в парк, а затем, на Деловой улице, вагон № 435, шедший с пассажирами к товарной станции. Стоявший на передней площадке этого вагона солдат Бельгиенко был убит наповал. Ранены были заведующий участком и двое милиционеров{538}.
И в тот же день, 20 октября (2 ноября), в 11 часов утра, в цирке Крутикова на Николаевской улице открылся третий всеукраинский военный съезд.
На этот раз разрешения Временного правительства на его проведение никто не спрашивал (да и правительству было бы не до того). Вскоре после того, как делегаты собрались, к цирку прибыли солдаты Первого украинского полка и предложили делегатам принять участие в молебне на Софийской площади, на что те согласились. После 2-х часов дня вернулись в помещение цирка, и заседание открыл председатель организационной комиссии съезда прапорщик Евгений Неронович. (Член УСДРП, он вскоре после этого перейдет к большевикам, станет первым Народным секретарем внутренних дел большевистского правительства УССР, а 25 марта 1918 года будет расстрелян украинскими войсками в городке Великие Сорочинцы. С 1919 по 1937 год имя Нероновича будет носить Бульварно-Кудрявская улица в Киеве.) Заседание традиционно началось с пения «Ще не вмерла Україна» и «Заповіта».
Когда в зале установилась тишина, Неронович предложил съезду разделиться на фракции – и объявил перерыв, чтобы каждая из фракций выбрала своих кандидатов в президиум. И здесь неожиданно возникла проблема с самостийниками. Их было всего 21 человек из почти тысячи делегатов{539}. Самостийники выступили против деления на фракции, а затем отказались покинуть помещение во время перерыва, чем помешали фракции эсеров. Поднялся шум и тысячеголосый крик: «Геть самостійників!» Когда после перерыва на трибуну поднялся председатель Всеукраинского крестьянского союза, главный редактор газеты «Народня Воля» Николай Ковалевский и поприветствовал фракцию эсеров,
<…> «самостійники» знову зняли бешкет.
Промова була перервана.
З’їзд потребував, щоб «самостійники» обов’язково вийшли. Частина з них вийшли, частина[,] покрутившись, пересіли на инші місця.
М. Ковалевський виступив вдруге <…> Самостійна Україна під приводом цих (вказує направо) «самостійників» не дасть Землі, не дасть і Волі трудовому народові. Через те, ці «самостійники», щоб не видати своіх таємних думок і кричать, щоб не ділитися на партії.
Промова М. Ковалевського була вкрита гучними оплесками і вигуками «Слава!»{540}
И на следующий день та же газета «додавила» самостийников передовой статьей «Самостійницький дурман»:
Вони хочуть взяти собі в вічну і потомственну монополію право любити Україну, виваляючись тим, що так, як вони, ніхто Україну любити не може. І з цього випливає їх погордливе відношення до всих, хто не з ними,
– писал автор{541}. Справедливости ради, здесь же было много рассуждений о «классовом сознании народа», «борьбе трудящегося класса Украины со своей буржуазией» и прочих подобных вещах, а также вполне откровенной рекламы партии украинских эсеров, которым и принадлежала газета. Социал-демократическая «Нова Рада» ограничилась констатацией факта деструктивного поведения самостийников, не давая никаких оценок{542}.
Президиум съезда в первый день так и не удалось выбрать. Пока спорили и провозглашали приветственные речи, время подошло к 4-м часам дня, когда помещение цирка следовало освободить. Фракции разошлись по разным помещениям (в частности, эсеры заседали в Педагогическом музее). Президиум удалось сформировать лишь на следующий день – 21 октября (3 ноября) – в составе девяти человек (четверо эсеров, двое социал-демократов, один самостийник, одни национал-революционер и один внепартийный). Председателем съезда стал эсер Михаил Лебединец. (И он впоследствии станет функционером УССР – народным комиссаром юстиции, в 1919 году. В 1920-е годы – председатель Верховного суда УССР; осенью 1934-м арестован органами ГПУ и в декабре того же года расстрелян.)
После формирования президиума и перерыва на съезде появился Михаил Грушевский. Ему устроили овацию, длившуюся несколько минут. Приветственную речь профессор закончил словами надежды, «що всі присутні ввійдуть в обітовану землю української республіки, котра буде жити в федеративному звязку з російською республікою». Речь была встречена новой овацией, и Грушевского избрали почетным председателем съезда{543}.
Делегаты продолжали прибывать. В третий день, 23 октября (5 ноября), их было более двух тысяч. В тот же день было высказано требование об освобождении нескольких полуботковцев, которых до сих пор держали в тюрьме «за революционное выступление полка в Киеве»{544}.
Параллельно с военным съездом в Киеве открылась первая сессия Совета народов – того самого, который был выбран на сентябрьском Съезде народов. Первые два заседания этого Совета состоялись 25 октября (7 ноября){545}…
Парад комитетов
Большевики захватили власть в Петрограде, радикально сменив тактику по сравнению с провалившейся июльской попыткой. Не было массового вооруженного выступления, рассчитанного на захват столицы в открытом бою. Вместо этого в дни, предшествовавшие восстанию, Военно-революционный комитет назначил своих комиссаров во все стратегически важные учреждения, тем самым фактически взяв их под свой контроль. И когда утром 24 октября (6 ноября) Керенский в очередной раз закрыл большевистскую газету (в тот момент она называлась «Рабочий путь»), было уже поздно пытаться «усмирить» большевиков: через несколько часов они легко отбили захваченную типографию. Основная работа была проведена в ночь с 24 на 25 октября (6 на 7 ноября) спокойно, методично и без единого выстрела. Отряды красной гвардии (те самые, которые, не скрываясь, вооружал Троцкий) и матросов Балтийского флота захватили вокзалы, электростанцию, телефонную станцию, телеграф – и свели мосты, которые Керенский приказал развести накануне вечером в надежде помешать выступлению. Члены Временного правительства, ночевавшие в Зимнем дворце, поняли, что происходит, только когда во дворце отключили телефоны, а затем свет…
В 10 часов утра Военно-революционный комитет выпустил знаменитое воззвание «К гражданам России», начинавшееся словами «Временное правительство низложено». До не менее знаменитого холостого выстрела «Авроры» оставалось почти двенадцать часов, до взятия Зимнего дворца и фактического ареста правительства – шестнадцать часов. Параллельно с арестом правительства, Второй всероссийский съезд Советов, который открылся в Смольном в 10 часов 40 минут вечера 25 октября (7 ноября), провозгласил переход власти к Советам в центре и на местах. Этот же съезд сформировал новый высший орган советской власти – Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет (ВЦИК), во главе с Львом Каменевым, и новое правительство – Совет народных комиссаров (СНК), который возглавил Владимир Ленин.
В Киеве в течение дня 25 октября (7 ноября) еще сохранялось впечатление, что ситуацию в Петрограде удастся вернуть под контроль. В 2 часа дня Константин Василенко получил телеграмму от министра внутренних дел Алексея Никитина с призывом организовать сопротивление «организациям, угрожающим своими анархическими выступлениями погубить дело революции и свободы». В полночь и даже в 2 часа ночи пришли другие телеграммы, суть которых сводилась к тому, что ситуация сложная, но Временное правительство держится (и рассчитывает на войска, вызванные с фронта){546}.
Тем не менее киевские политики сразу же почувствовали: одни – угрозу, другие – шанс.
Реакция тех и других на резкое изменение внешней обстановки была уже привычной и отработанной: немедленно создать комитет.
Первыми, насколько нам известно, включились большевики.
Тотчас же по получении сведений из Петрограда, после двух часов дня, было созвано экстренное заседание Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов, с повесткой дня: создание революционного комитета (ревкома). Последовала небольшая перепалка между большевиками, с одной стороны, и меньшевиками и эсерами, с другой, о принципах конструирования этого комитета. Кончилось тем, что меньшевики, эсеры, а также бундовцы покинули заседание, после чего был избран ревком в составе: Георгий Пятаков (большевик), А. Сивцов (большевик), Шматок (украинский социал-демократ){547}.
Ненамного отстала от большевиков Центральная Рада. Сведения о петроградских событиях, как утверждал Владимир Затонский, она получила благодаря своим связям «в мире железнодорожников и почтовиков»{548}. Заседание Малой Рады началось в 9 часов вечера и продолжалось до 3-х часов ночи. Были на этом заседании и представители Советов рабочих и солдатских депутатов, Генерального военного комитета, железнодорожников и других организаций. На заседании было принято следующее постановление:
Центральна рада одноголосно постановила утворити революційний Комітет для охорони революції на Україні. На всій території України Комітет має розпоряджатися всіма силами революційної демократії і йому підчиняються в порядку охорони революції всі органи влади означеної території. Комітет є відповідальний перед Українською Центральною радою та негайно приступає до діяльності{549}.
Такая формулировка означает узурпацию власти в чистом виде. Но «в порядке охраны революции» это посчитали вполне допустимым, и возражений не возникло. (Впрочем, в реальности, как мы увидим, никто этому комитету подчиняться не собирался.)
Пока в Педагогическом музее заседала Малая Рада, во дворце продолжалось заседание Исполнительного комитета Совета рабочих депутатов. Присутствовавший на этом заседании член Центральной Рады, украинский социал-демократ Евгений Касьяненко предложил отправить делегацию в Центральную Раду. Далее, по словам Затонского (который на заседании не был), произошло следующее:
Я встретил членов Киевского Комитета у ворот дворца, где происходило упомянутое заседание.
Кто-то вспомнил: «да как же идти в Раду без нашего хохла?»
Дело было в том, что я был единственным членом Киевского Комитета большевиков, владевшим украинским языком. Тут же, на пустынной Александровской ул[ице], изменили персональный состав отправляемой в Раду делегации.
Киевский комитет РСДРП(б) избрал было своим представителем в Раду Дору Иткинд, но отправился туда вместо нее, благодаря знанию украинского языка, Затонский{550}. Итак, большевики спустились с Липок на Крещатик, поднялись на Владимирскую – и около полуночи пришли в Центральную Раду. Там их приняли достаточно радушно{551}. Вечернее заседание Рады 25 октября (7 ноября) проходило при закрытых дверях, поэтому существуют противоречивые сведения о том, что там говорилось. На открытом заседании, вечером следующего дня, Моисей Рафес утверждал, что «все фракции <…> осуждали вооруженное выступление большевиков» (в Петрограде), а киевских большевиков включили в состав комитета только благодаря их заявлению, что никаких вооруженных восстаний на Украине они не предпримут. Затонский же заявил, что всё было отнюдь не так, как рассказывал Рафес:
Со стороны центральной рады не было не только осуждения движения большевиков, а, наоборот, говорилось об идейности его, о его революционном характере, отмечалось, что оно является противопоставлением контрреволюционности временного правительства. Вчера говорилось, что центральной раде совершенно безразлично, что делается в Петрограде, что ей важно лишь сохранение порядка на Украине. Осуждения, повторяю, не было. Говорилось лишь, что центральная рада не может присоединиться к лозунгу – вся власть советам.
Позже, в воспоминаниях, Затонский объяснял, почему, по его мнению, Рада сразу не осудила восстание. Украинцы, с одной стороны, боялись, что его подавление приведет к «крайнему усилению правых группировок, отличавшихся великорусским шовинизмом»; с другой стороны, понимали, что если большевики победят, то они, украинцы, будут крайне заинтересованы в признании со стороны большевиков, ибо иначе у самой Рады будут большие проблемы{552} (как оно в итоге и получилось). Во всяком случае, не вызывает сомнений, что к утру 26 октября (8 ноября) Рада не определилась с отношением к петроградскому восстанию. Израиль Кулик утверждал, что вечером 25 октября (7 ноября) Центральная Рада издала приказ украинским частям придерживаться нейтралитета, ибо, дескать, происходящее в Петрограде есть «хатня справа москалів»{553}. Еще более весомый аргумент – заявление генерального секретаря финансов Михаила Тугана-Барановского на уже упомянутом открытом заседании 26 октября (8 ноября): «<…> рада не высказала определенного отношения к восстанию большевиков. Рада является слишком ответственным и авторитетным органом, чтобы занять по этому вопросу неопределенное положение. Нужно сказать: Да или нет, – на стороне большевиков или против».
В свежеобразованный Комитет охраны революции вошли: от самой Центральной Рады – Ткаченко, Порш, Севрюк, Ковалевский, Никовский, Матушевский, Пятаков, Шаповал, Гольдельман, а также представители целого ряда других организаций и партий, в частности: от Генерального военного комитета – Петлюра; от Бунда – Рафес; от Киевского совета рабочих депутатов – Крейсберг; от большевиков – Затонский. Таким образом, в числе двух десятков членов комитета было трое большевиков: Пятаков, Крейсберг, Затонский{554}.
Первое заседание Комитета началось тотчас же после его сформирования, в 3 часа ночи и продолжалось до 6 часов утра. В 10 часов утра 26 октября (8 ноября) Комитет собрался вновь и заседал в непрерывном режиме до поздней ночи. Он принял (естественно) воззвание к гражданам Украины, с обычными для таких случаев фразами: «В цей грізний час вся революційна демократія, робітництво, селянство та військо неодмінно повинні згуртувати свої сили для того, щоб зберегти спокій та добрий лад на Україні. <…> Краєвий комітет по охороні революції оповіщає всіх громадян України, що всі громадські, військові, тилові власти, а також і всі організації революційної демократії мусять твердо і неуклінно виконувати всі його накази і приписи»{555}, а также обязательное постановление: запрещаются уличные выступления, митинги; погромы и беспорядки будут нещадно подавляться; контрреволюционная агитация и подстрекания к беспорядкам – аналогично{556}. (Проверка реальностью состоялась вечером того же дня.)
Днем 26 октября (8 ноября) эстафету подхватила городская дума. Здесь с самого начала был взят более определенный тон, чем накануне в Центральной Раде. Открыв заседание, Викентий Дрелинг ознакомил думу с положением дел в Петрограде (напомним, Временное правительство было арестовано минувшей ночью) и сразу же заявил:
Дума должна стать на точку зрения борьбы с этой новой авантюрой, потому что происходящее в Петрограде может вызвать движение контрреволюционное, а затем реакцию, в которой потонут все завоевания революции… Мы должны высказаться против авантюры, разыгрывающейся на петроградских улицах. Это мы должны сделать тем более, что в Киеве, благодаря его некоторым особенностям, чрезвычайно сильна черносотенная опасность…
Не согласились с Дрелингом, разумеется, большевики, в лице Гальперина, и «черносотенцы», в лице Савенко и Шульгина. Последний, в частности, сказал:
Так, как вы действуете, вы родины не спасете, не спасете и революции. Вы за эту ночь успели наделать несколько «комитетов». Я в них не очень хорошо разбираюсь, но уверен, что из всех этих комитетов выйдет бестолочь, если не будет создано единой власти…
– и приведя пример Георгиевского полка в Киеве, который накануне раскололся на два полка, «из которых каждый претендует, что он подлинный, а другой узурпаторский»{557}.
После длительных прений дума приняла решение… разумеется, организовать комитет. Председателем нового органа – городского комитета охраны революции и революционного порядка – становился городской голова, в состав его должно было войти 14 членов: 6 от городского управления, по 2 от каждого из Советов, один от украинского Комитета охраны революции, а также военный комиссар, командующий военным округом и комиссар Киева. Приняв это решение, дума, после очередного раунда прений, приняла предложенную Шульгиным резолюцию:
Полагая, что все военные силы, находящиеся на территории киевского военного округа, подчиняются исключительно главному начальнику сего округа, – дума переходит к очередным делам.
Во время перерыва фракции наметили своих кандидатов в комитет. Большевик Гальперин заявил, что его партия не выставляет кандидата; это заявление было встречено смехом. «Выступление большевиков (если оно будет), дума причисляет к выступлениям контрреволюционным», – авансом заявила дума. Новоизбранный комитет тотчас же приступил к работе{558}.
В эти же дни в Киеве продолжался третий всеукраинский военный съезд, а также (в кинотеатре Шанцера, на Крещатике, 38) проходил общефронтовой казачий съезд. Большинство делегатов последнего были правыми эсерами. На съезд должен был приехать атаман донского казачеьго войска генерал Алексей Каледин, но из-за его болезни в Киев выехал помощник атамана Африкан Богаевский{559}. 26-го октября (8-го ноября) делегаты военного съезда объявили себя украинским полком. Поделившись на три куреня (батальона) и далее на сотни (роты), они выбрали себе старшин (офицеров). Делегаты же казачьего съезда образовали… комитет из 25 человек («Казачий командный комитет»){560}.
Взаимоотношения Каледина с Петроградом вскоре сыграют важную роль в размолвке последнего с Киевом, а один из делегатов казачьего съезда внёс свой вклад во внутрикиевскую размолвку в тот же день, ближе к ночи.
Раскол
В 8 часов вечера того же 26 октября (8 ноября) началось уже упомянутое открытое заседание Малой Рады под председательством Грушевского. Здесь и выяснилось, что столь желанного единства в борьбе с контрреволюцией нет и близко – более того, у разных сторон принципиально разные представления о том, с чем следует бороться.
Член Комитета по охране революции Николай Ковалевский сделал доклад о деятельности комитета. Выполнение последним своих задач было немыслимо без взаимопонимания с военными властями. Однако, как быстро стало известно, командующий военным округом Квецинский и комиссар Кириенко приняли решение игнорировать наличие комитета. (Кириенко, как мы помним, отреагировал подобным же образом пятью днями ранее, когда образовался первый, «секретный» комитет. Здесь же вспомним принятую по предложению Шульгина резолюцию городской думы о подчинении военных.) Комитет послал к ним 9 комиссаров… после чего было получено сообщение, что Кириенко всех их арестовал.
Отправили новую делегацию. Со штабом округа связался представитель Генерального военного комитета Петлюра. Выяснилось, что Кириенко и Квецинского не устраивает наличие в составе комитета большевиков, которые, по их мнению (как мы вскоре увидим, абсолютно верному), готовили сепаратные выступления. Но военные были против не только большевиков. «В распоряжениях Кириенко и Квецинского отмечается резкое отношение к украинцам», – докладывал Коваленко. С представителем Генерального секретариата, генеральным писарем Александром Лотоцким военные вообще не пожелали говорить. Были получены сведения, что Кириенко стягивает к Киеву войска – артиллерию и кавалерию. Комитет принял постановление об отстранении Кириенко от должности и замене его комиссаром от Центральной Рады{561}. Нечего и говорить, что никакого эффекта это постановление не имело.
В штабе утверждали, что готовы координировать действия с украинцами, но только «с условием отмежеваться от большевиков и убрать с улиц украинские войска[,] требующие смены правительственных войск и производящих аресты и не вмешиваться в мои [Квецинского. – С. М.] распоряжения войсками». Украинцы, по информации Квецинского, вывозили оружие с артиллерийского склада, чья охрана – 27-й донской казачий полк – самовольно ушла{562}.
В Малой Раде, со своей стороны, констатировали, что у некоторых учреждений находятся патрули двух категорий» (по выражению Андрея Никовского) – украинского полка и юнкеров. Не могут ли – спросил выступающий – среди них возникнуть «споры и недоразумения»?..
Недоразумения, конечно, не могли не возникнуть. Действительно, еще утром Комитет вызвал к зданию музея Первый украинский полк и юнкеров украинской школы. Здесь же образовался украинский военный штаб, и отсюда же украинские войска были посланы для охраны некоторых учреждений. Военные власти поставили свою охрану из юнкеров. В 4 часа дня юнкера подошли к управлению Юго-Западных железных дорог и разоружили находившийся там украинский караул. Лишь после переговоров с комитетом оружие украинцам вернули. В других местах лучше показали себя юнкера-украинцы, которые арестовали на улицах юнкеров-неукраинцев и привели их к зданию музея; штаб освободил их всех, кроме двоих.
У здания штаба военного округа (Банковая, 11) расположились усиленные отряды верных (арестованному) Временному правительству войск; возле штаба было поставлено несколько орудий. Группа солдат-украинцев попыталась было арестовать плац-адъютанта штаба капитана Паславского, подъехавшего на автомобиле; «благодаря, однако, энергичному отпору» со стороны Паславского и сопровождавших его юнкеров арест не состоялся. К вечеру орудия от здания штаба убрали{563}.
Затонский позже утверждал, что обещание большевиков не поднимать вооруженного восстания поначалу было искренним. Большевики, дескать, понимали, что у них не хватит сил бороться и со штабом округа, и с Центральной Радой.
Итак, военные обозначили свою позицию: против и большевиков, и украинцев. В такой ситуации тем и другим было бы естественно объединить силы. Считая штаб бóльшим злом, они для того и вошли в альянс с Радой, чтобы «взаимно друг друга поддерживать против белых»{564}. (Первый раз для обозначения контрреволюционных, в понимании большевиков, сил появляется слово белые. Правда, Затонский написал эти строки в 1924 году, так что могла иметь место проекция в прошлое.) Но альянс этот не просуществовал и суток. Действовать по принципу «враг моего врага – мой друг» ни у тех, ни у других не получилось.
В начале упомянутого заседания Малой Рады из трех большевиков – членов Комитета по охране революции – присутствовал только Затонский. Пятаков в это же время был во дворце, непосредственно занимаясь вопросом о вооружении рабочих. Трактуя сомнение в пользу «подзащитного», предположим, что пока только для обороны.
Лицевая и обратная сторона записки, написанной рукой Леонида Пятакова, о вооружении киевской красной гвардии. ЦГИАК, ф. 317, оп. 2, д. 6, л. 1а—1аоб, октябрь 1917
После первого раунда прений (выступлений Ковалевского, Никовского, Рафеса, Тугана-Барановского) объявляется перерыв. И в это время на заседание прибывает делегация казачьего съезда. Слово от ее имени берет войсковой старшина Рябцев, занимающий пост министра путей сообщения в Кубанской области:
Мы, казаки, уже высказались за федеративный строй. И это должно спаять нас с вами. Но нас в данный момет волнует, что в Киеве на улицах производятся аресты юнкеров, что, может быть, штаб будет арестован, что странное положение создалось у арсенала.
Нас посетили ваши представители [представители Центральной Рады действительно побывали на казачьем съезде. – С. М.], которые выяснили нам, что рада, прежде всего, заботится о сохранении на Украине порядка, а до всей остальной России, до судьбы центрального правительства центральной раде никакого дела нет. Мы, казаки, смотрим иначе. Мы, казаки, – прежде всего государственники. <…> Мы, прежде всего, думаем об устройстве не только самих себя, но и всего государства российского.
<…> Мы видим, что центральная рада заботится только о себе. Но здесь, на территории Украины, – находится половина наших казачьих войск. Мы за них отвечаем. И потому мы берем на себя заботу об этих военных силах. Мы идем дальше. Мы считаем себя сейчас единственно сильным народом, вокруг которого должна образоваться сильная демократическая власть. И мы хотим знать ваше отношение к перевороту, вашу дальнейшую тактику{565}.
Затонский, со своей стороны, утверждал, что сам он потребовал «определенного ответа: с кем идет Рада, с революцией или с казачьим съездом» – но, даже не дожидаясь ответа, большевики послали во дворец «сообщение о конце [своего] романа с Радой»{566}. Затонский также послал за Пятаковым.
Свидельства расходятся в деталях, но сходятся в главном: еще и вечером 26 октября (8 ноября) Центральная Рада надеялась «отсидеться», ссылаясь на то, что петроградские события не особенно касаются Киева. Но когда от нее потребовали с двух, по сути, противоположных сторон занять какую-то позицию – ей пришлось определяться.
Начались новые прения, которые длились еще несколько часов. В числе прочих выступил Николай Порш, который, в частности, предъявил претензию казакам: «[Ч]и думаєте ви, живучи тепер в нашому краю, піддержувати наші домагання, щоб ті загальнодержавні установи, які в ваших краях є уже в ваших руках, підлягали на Україні Центральній раді. Товариш козак сказав, що він є на Кубані міністром шляхів, а чи знає він, що це саме, дозволене їм, не дозволено нам[?]». Рябцев не остался в долгу: «[Н]е можна зовсім рівняти України до якої-небудь козачої області, бо козаки є вояки і “государствений елемент”». То есть, по мнению оратора, у казачьей области было больше прав на государственность, чем у Украины.
Объявили еще один перерыв для совещания фракций. По утверждению Затонского, украинцы и после этого перерыва колебались:
Наконец, фракционное совещание окончилось, все собрались в зале, но никто не берет слова – ни Порш – парламентский лидер с.-д., ни Ковалевский, выполнявший такую же роль у у. с-ров.
Грушевский посматривает то на одного, то на другого. В зале напряженное молчание. Нам ясно, что нас предали.
И мы одни, может быть, были спокойны – все остальные в напряженном ожидании. Прошла минута-две, я не следил за часами, но вероятно, это тянулось не менее 3–4 минут, причем, ясно помню, как менялись в лице – то бледны, то густо краснели – и у. с.-д. и у. с.-р., особенно их уполномоченные. Порш при этом кусал свой изящный золотой мундштук, так что в пятом ряду, где я сидел, слышно было; словно застоявшийся конь грыз удила.
Наконец, чтобы выйти из тягостного молчания, председатель Грушевский (сам у. с.-р.) говорит, обращаясь к Поршу: «здається, ви, Микола Володимирович, прохали слова»…
Порш густо краснеет и читает текст резолюции, вносимой у. с.-д., Ковалевский делает аналогичное заявление от у. с.-р.
Смысл заявлений сводится к осуждению Центральной Радой большевистского мятежа в Петрограде и Москве (формула[,] предлагавшаяся от имени бунда – Рафесом){567}.
Резолюция, принятая около 2-х часов ночи на 27 октября (9 ноября), гласила:
Признаючи, що влада як в цілій державі, так і в кожному окремому краю повинна перейти до рук революційної демократії і вважаючи недопустимим перехід всієї влади до рук рад робітницьких та солдатських депутатів, які складають тільки частину організованої революційної демократії, Центральна Українська рада висловлюється проти повстання в Петрограді і буде завзято боротись зі всякими спробами піддержки цього повстання на Україні.
Согласно газетному репортажу, эту резолюцию в таком виде предложил украинский социал-демократ Ткаченко{568}. При этом, по версии Павла Христюка, упорнее всего настаивали на осуждении петроградского восстания представители российских социал-демократов, меньшевиков и бундовцев{569} (в частности, Рафес, который, как упоминалось выше, заявлял, будто уже и днём ранее «все как один» были против большевиков).
Большевики этого, естественно, стерпеть не могли. Пятаков заявил, что Рада осудила не столько собственно переворот, сколько рабочих и солдат, чего большевики потерпеть не могут и потому оставляют за собой свободу действий. Пятаков, Затонский и Крейсберг покинули зал.
Заседание закончилось около 3-х ночи, а уже в 4½ часа утра под председательством Порша началось заседание комитета по охране революции. Обсуждался вопрос об установлении взаимоотношений между комитетом и штабом военного округа – которые, как мы помним, к тому моменту были «не блестящими». На заседание прибыли два представителя штаба – генерал-майор Добжанский и поручик Башинский. Комитет единогласно постановил создать при штабе специальный комиссариат, который должен был бы санкционировать все распоряжения штаба. Представители штаба воздержались от голосования…
Около 7 часов утра заседание комитета подошло к концу. Некоторые из его членов попытались выйти из комнаты… и натолкнулись на караул из солдат и офицеров, которые заявили, что никого не выпустят. Комитет в полном составе оказался арестованным.
«К караулу, арестовавшему комитет, – сообщал корреспондент, – вышли для увещевания и уговоров отказаться от этого действия представители украинской рады г[оспода] Порш и Ткаченко, но переговоры эти цели не достигли. Караул стоял на своем». Выпустили только представителей казаков, которые заявили, что им нужно идти на съезд.
Лишь к 11 часам утра караул был снят и весь комитет освобожден{570}…
Итак, к утру 27 октября (9 ноября) расстановка сил выяснилась. В городе было три силы (исключая городскую думу, которая, однако, драться ни с кем не намеревалась): Центральная Рада, штаб военного округа, большевики. Каждая из этих сторон была настроена против остальных двух.
Дворец и большевики
Еще 26 октября (8 ноября) большевики захватили «Арсенал». По распоряжению комиссара Кириенко туда были вызваны кирасиры и другие войска. Через некоторое время кирасиры были удалены, а охрана арсенала передана украинским войскам. Но большевики уже успели вывезти из «Арсенала» большое количество винтовок и приступили к вооружению красной гвардии – действуя по той же схеме, что их петроградские коллеги несколькими днями ранее.
Вечером того же дня в театре Бергонье[28] началось объединенное заседание Исполнительных комитетов Советов рабочих и солдатских депутатов. На заседании был избран, как нетрудно догадаться, комитет. Назван он был, по разным версиям, Революционным или Военно-революционным (второй вариант – это, опять-таки, калька с петроградского). Председателем его стал Георгий Пятаков, всех членов комитета было шестеро: три большевика, два эсера, один украинский эсер. Комитет заявил было, что «находится в тесном контакте с краевым революционным комитетом при украинской центральной раде»{571}. Но этот комитет оказался расторопнее, чем все остальные.
Израиль Кулик, говоривший по-украински, отправился в здание цирка – выяснить настроение участников продолжавшегося там военного съезда. Он утверждал, что на его вопрос: «С кем украинские солдаты – с Керенским или с Лениным», большинство предпочло последнего, но президиум съезда был иного мнения, и контакта не получилось. Сам Военно-революционный комитет 27 октября (9 ноября) переехал во дворец{572}. Кулик признавал, что место для штаба большевиков было выбрано неудачно: дворец был открыт со всех сторон и потому весьма уязвим. Затонский добавлял, что настроение во дворце было веселым и оживленным, но организация – никудышней. Командовал во дворце молодой прапорщик, латыш Пуке. «Ясно, что Штаб, с кучкой юнкеров или казачьих офицеров, голыми руками возьмут и командующего и Военревком, – полагал Затонский. – Последние сами это чувствуют, но как делать по-настоящему, никто не умеет»{573}…
По утверждению Тимофея Белимова, редкая перестрелка началась еще в ночь на 27 октября (9 ноября){574}. Его свидетельство заслуживает внимания, поскольку его датировка событий последующих двух дней согласуется с другими источниками. Согласно сообщению Квецинского главнокомандующему Юго-Западным фронтом, в ночь на 28 октября (10 ноября) «в городе временами слышны были одиночные выстрелы больше со стороны Печерска»{575}. Но эти эпизоды не вылились в полномасштабный бой.
Днем 28 октября (10 ноября) большевики и штаб военного округа открыто готовились к вооруженному противостоянию. Примечательно, что «Киевская мысль» в тот день опубликовала короткое «Заявление “красной гвардии”», в котором категорически опровергался факт раздачи большевиками оружия красногвардейцам. Красная гвардия, говорилось в заявлении, «охраняет лишь граждан, и ни к каким политическим партиям не принадлежит»{576}. В реальности в это время
[в]езде сновали автомобили с вооруженными людьми, грузовики, откуда-то тащили ящики с винтовками и патронами.
Во дворце кучами лежало оружие, его тут же чистили, смазывали, частью разбирали по домам, частью складывали.
В штабе, расположенном в нескольких сотнях метров от дворца, в свою очередь не теряли времени. Вокруг здания штаба рыли окопы, устанавливали проволочные заграждения. Липки контролировали патрули из юнкеров русских училищ, а район Бибиковского бульвара и Владимирской улицы, вокруг Центральной Рады – украинские юнкера{577}.
В самом штабе, на Банковой, целый день происходило совещание. По одному сообщению, там заседал комитет по охране революции (видимо, городской), на котором присутствовали и представители Центральной Рады, а также городской думы. Квецинский сообщил комитету, что он приказал окружить дворец и арестовать лидеров большевиков. Это вызвало дебаты. Часть присутствовавших была за жесткие меры, часть – против. Вопрос поставили на голосование, и большинством голосов решили ограничиться отбором оружия у тех лиц, которым оно было выдано без всякого разбора из арсенала{578}. По другому сообщению,
В штабі весь час іде нарада. Збіраються утворити якись комітет, але не можуть нічого зробити, бо не знають відношення Центральної Ради.
В 3 часа дня того же 28 октября (10 ноября) началось заседание Малой Рады. Здесь, на Владимирской, решили ликвидировать свежесозданный краевой Комитет по охране революции. Его председатель Николай Порш рассказал о том, как комитет пытались арестовать; Иосиф Маевский (украинский эсер) удивился, почему комитет решил самораспуститься в то время, когда большевики, видимо, берут верх и революция под угрозой; Порш возразил, что «комітет не міг робити инакше, ніж він робив». В результате все-таки было решено распустить комитет и сосредоточить руководство охраной революции на Украине в руках Генерального секретариата.
Характерная деталь: на этом же заседании член Центральной Рады Айзик Тёмкин сделал сообщение о том, что по телеграфу «одержано з Петербургу [sic] відомости, що там большевицьке повстання остаточно приборкано; військо, яке було в Петербурзі, піддалось війскові Керенського, привідці большевиків зникли. На цю звістку почулись ріденькі оплескі»{579}. На основании таких «сведений» иногда в то время принимались решения.
В 5 часов вечера к штабу округа были стянуты юнкера с пулеметами, грузовиками с оружием и боеприпасами. Около 6 часов правительственные войска окружили дворец с четырех сторон, нацелив на него орудия и пулеметы. У дворца войска задержали грузовик с оружием. Ко дворцу прибыла депутация, в составе которой был Дрелинг, и вступила в переговоры с засевшими во дворце Пятаковым и его коллегами. Пятаков потребовал гарантий того, что большевиков не арестуют не только во дворце, но и на улице возле дворца, когда они его покинут{580}. На этом было и договорились: большевикам надлежало сдать оружие под гарантию личной неприкосновенности. Пятаков считал это разумным компромиссом: защитить дворец все равно было невозможно, а после свободного выхода из него можно было перебазироваться, к примеру, в Арсенал.
Израиль Кулик, бывший с Пятаковым во дворце, вспоминал:
Помню, как тяжело было расставаться с винтовками, на которые возлагалось столько надежд, как больно было признаваться самим себе в первой неудаче…
– Да, неудачную базу вы избрали, – говорил мне покойный [Михаил] Ткаченко, присутствовавший при этом, как представитель Центр[альной] Рады: – вам бы обосноваться на Печерске, еще Петром Великим избранном, как место «командующих высот».
Поздние советы – думалось…
Но получилось не так, как договаривались. Зайдя во дворец, чтобы отобрать оружие, юнкера несколько переусердствовали. Вслед за ними ворвалась огромная (пьяная, как утверждал Кулик) толпа; Пятакова захватили силой и, заперев в какой-то комнате, стали голосовать: повесить его или убить другим способом. Ситуация, мягко говоря, выходила из-под контроля. Разрядить обстановку удалось прибывшим во дворец Кириенко и доктору Николаю Григорьеву, помощнику комиссара Юго-Западного фронта. Последний сказал большевикам: из дворца, дескать, мы вас выпустим, как обещали, но затем арестуем на квартирах, ибо таков приказ Керенского [!! – С. М.]. Кроме того, за воротами вас «ждет» толпа, так что самосуда вам не избежать. Григорьев предложил большевикам добровольно объявить себя арестованными (!), с тем, чтобы их под надежной охраной доставили в штаб округа{581}. Выхода у последних, опять-таки, не было. Всего было арестовано 14 большевиков:
1) Георгий Пятаков
2) Леонид Пятаков
3) Михаил Зарницын
4) Яков Гамарник
5) Израиль Кулик
6) Моисей Качуринер
7) Лаврентий Картвелишвили
8) Двося Иткинд
9) Исаак Крейсберг
10) Василий Введенский
11) Вера Бухарцева
12) Рувим Ицковский
13) Людвиг Бернгейм
14) Николай Лебедев,
а также двое членов профсоюза из числа красногвардейцев:
15) Дувид Косяков
16) Шмуль Бендерский.
Всех их на рассвете 29 октября (11 ноября) на двух автомобилях доставили в штаб, где допросили и составили протокол. (Кроме всего прочего, в протокол, как положено, записали домашние адреса всех арестованных. Адреса эти были отнюдь не рабоче-крестьянскими. Из четырнадцати большевиков четверо жили на Кузнечной, двое – на Никольско-Ботанической, остальные – на Мариинско-Благовещенской, Жилянской, Бибиковском бульваре, Думской площади, Институтской, Тургеневской, Златоустовской, и лишь один – Николай Лебедев – в Святошине{582}.)
Осмотрев дворец, обнаружили: 68 ящиков с трехлинейными винтовками, 217 таких же винтовок, значительное количество патронов, три пулемета и несколько ящиков с пулеметными лентами{583}. Были также обнаружены листовки на русском и украинском языках с призывами поддержать петроградское восстание против Временного правительства. Часть бумаг большевики успели уничтожить. Особенно же возмутило осматривавших дворец то, что в одной из комнат был найден целый мешок с кандалами{584}…
В то же время патрули на улицах начали задерживать людей, похожих по виду на большевиков. Владимир Затонский воспользовался своим, как он выразился, «буржуйским» видом и вышел из дворца на разведку. Вернувшись, доложил товарищам, что дело плохо, и вышел еще раз.
На Левашовской[29] пустынно.
Прошел несколько шагов за угол. Меня обгоняет какой-то офицер (он не подозревает[,] кто я), обгоняя, бросает: «Советую вам немедленно с этой улицы уйти».
Бросаюсь за ним: – В чем дело, почему?
– Говорю вам, лучше уйдите.
Поворачиваю на Институтскую, тут меня останавливает патруль; оказывается, они видели, как я раньше еще выходил из дворца.
Затонского арестовали и «по цепочке», передавая от поста к посту, препроводили в штаб (благо до Банковой было совсем недалеко). Здесь он услышал разговоры о том, что юнкеров «сейчас поведут на дворец, против засевших там большевиков»… Это удвоило его желание вырваться, чтобы предупредить своих. Затонский поймал «за пуговицу» некоего полковника и ткнул ему под нос паспорт, где было написано «штатный преподаватель Политехникума, надворный советник» – предусмотрительно закрыв пальцами фамилию. (Его речь в Раде уже была напечатана в газетах; узнай чины штаба, кто именно перед ним – шансов не было бы.) Это подействовало. Полковник, который куда-то спешил, извинился (!) перед большевиком, «ссылаясь на естественную нервозность патрулей, которым чудится везде контр-революция и шпионы», и Затонского отпустили. Забежав в гостиницу на Крещатике, он позвонил по телефону во дворец и предупредил своих товарищей о готовящейся атаке. Когда он через несколько минут позвонил еще раз, станция ответила, что связь с дворцом прервана{585}.
Пока во дворце окружали большевиков, несколькими кварталами ниже, на Думской площади, начались беспорядки. Около 10½ часов вечера на площади собралась толпа, «среди которой нашлись неизвестные лица, которые призывали других к насилиям над юнкерами, охранявшими здание Городской Думы. После неоднократных предупреждений юнкера произвели несколько залпов в воздух, а когда толпа начала усиленно надвигаться на юнкеров, последние произвели несколько выстрелов в толпу». В ответ раздались выстрелы из толпы и из прилегающих улиц… В перестрелке был убит 12-летний мальчик, ранены 17-летний юноша, двое солдат и швейцар театра «Модерн». Юнкера вызвали на помощь отряд казаков. Когда передняя цепь казаков продвинулась сквозь толпу к зданию, в эту цепь врезался вагон трамвая, разделив ее надвое. В это же время сзади взорвалась брошенная кем-то бомба, осколками которой были ранены двое казаков{586}.
На Царской площади юнкера попытались остановить автомобиль большевиков, перевозивший оружие из «Арсенала». Большевики не остановились по первому требованию и были обстреляны; в автомобиле оказалось восемь ящиков оружия. На Александровской, напротив здания публичной библиотеки, отряд правительственных войск обыскал типографию Совета рабочих депутатов. Было обнаружено и конфисковано много большевистской литературы… Выше, на углу Александровской и Садовой, в вооруженном столкновении пострадал милиционер. Из-за возникших беспорядков было перекрыто движение от Царской площади на Липки и, в частности прекращено трамвайнов движение по маршруту № 3. Провокационные выстрелы были слышны и в других частях города{587}. Впервые после революции в Киеве возникла реальная перспектива уличных боев.
«Треугольный бой»: начало
29-го октября (11-го ноября) Петроград четвертые сутки был под властью большевиков. Временного правительства не существовало.
Но в главном городе Украины доподлинно не знали, что происходило в столице России. Накануне вечером в Киеве получили сообщение, что восстание в Петрограде ликвидировано, «Керенський ніби-то на чолі війська увійшов у Петроград, повстанці склали зброю, а ватажки їхні розбіглись»{588}. Утром в «Киевлянине» было опубликовано сообщение из Ставки о том, что «Петроград в руках правительственных войск».
Прапорщика Пуке, как и Затонского, арестовали накануне вечером, когда он вышел из дворца разведать обстановку. Если Затонского выручил интеллигентный вид, то Пуке – офицерские погоны. «Сопровождающие» – юнкера, бывшие студенты – сопроводили его в штаб округа. Проверив его документы (а в лицо его никто не знал), Пуке приняли за дезертира и препроводили в этапную комендатуру на Жилянскую. Здесь было спокойно. Дежурный комендант, несмотря на настойчивые просьбы Пуке отпустить его, распорядился оставить мнимого дезертира до утра, когда «начальство» разберется.
Утром прапорщику вернули документы и объявили, что он свободен. Выйдя в город и подойдя к Безаковской улице, он увидел движущуюся в полном походном порядке колонну войск.
Подхожу ближе… Вся улица от вокзала до Бибиковского бульвара заполнена солдатами. Оказывается[,] – это чехо-словацкая бригада, направляющаяся в полном боевом порядке с большим количеством пулеметов к Печерску… Некоторые словоохотливые солдаты передают, что вызваны Штабом Округа и идут бить большевиков.
Иду по направлению к вокзалу… Серая лента великолепно вымуштрованных солдат с бело-красными значками на фуражках тянется без конца через мост… Вокзал весь в руках противника. Хвост чехо-словацкой пехоты уходит, но всякие команды, обозники, снабженцы еще продолжают выгружаться. <…>
Присаживаюсь к столику, за которым сидят два чехо-словака, видимо офицеры. За стаканом чаю осторожно допытываюсь, какая часть, сколько их прибыло, куда пошли… Чехи смотрят немного подозрительно, но отвечают…
– Их 2 пехотных полка, пришли бороться против большевиков… Если понадобится, прибудет еще бригада с артиллерией.
Хвастливо заявляют, что и с наличными силами разгромят «большевистские банды»{589}.
Согласно газетному сообщению, правительственные войска с фронта начали прибывать в Киев еще накануне вечером. Отряд, под командой полковника Леонтьева, состоял из русских пехотных, казачьих и чехословацких частей – несколько тысяч солдат, при 40 пулеметах и двух артиллерийских батареях{590}. 29 октября (11 ноября) состоявший при этом отряде доктор Григорьев издал воззвание «Гарнизону г. Киева», в котором разъяснял, что
<…> отряд призван бороться не с отдельными партиями или национальностями [по-видимому, намек на большевиков и украинцев. – С. М.], а для укрепления порядка и спокойствия в тылу, столь необходимого для фронта, который с негодованием оглядывается на творящиеся за его спиной безобразия.
Одновременно был издан приказ генерал-лейтенанта Квецинского войскам киевского гарнизона, выдержанный в том же тоне:
Предупреждаю, что я работаю в тесном сотрудничестве с представителями революционной демократии и гражданских властей, все мысли коих направлены к сохранению спокойствия и порядка в городе. Ни с какими политическими организациями борьбы не ведется, но всякие безответственные и самочинные выступления, сеющие анархию, будут подавляться самым решительным образом.
Ввиду этого уверен, что все части, верные временному правительству[,] никаких самостоятельных выступлений и вооружений без распоряжения строевого начальства производить не будут и сохранят полное спокойствие{591}.
Как очень скоро выяснилось, это была хорошая мина при плохой игре.
Большевики, в свою очередь, отнюдь не сдались. После падения дворца центр активности пробольшевистских сил переместился на Печерск. Восстание активно поддержал Арсенал, а также расположенные на Печерске военные части, прежде всего 3-й авиапарк и понтонный батальон.
Из ведущих киевских большевиков на свободе оставались только Затонский и Андрей Иванов. Последний избежал ареста благодаря тому, что после одного из митингов почувствовал себя плохо и отправился не во дворец, а на квартиру. В 4 часа утра 29 октября (11 ноября) к нему прибежали арсенальцы и сообщили об аресте большевиков во дворце. Сразу же собрали совещание представителей заводов и военных частей и стали решать, как действовать. Как утверждал Иванов, на этом совещании были и представители украинских частей{592}. По всей видимости, украинцы заподозрили, что «укрепление порядка и спокойствия в тылу» штабом округа вполне может коснуться и их. Со своей стороны, в армии подозревали о наличии некоего альянса между украинцами и большевиками. Так, 27 октября (9 ноября) комиссар 7-й армии эсер Дмитрий Сургучев (будущий депутат Учредительного собрания) телеграфировал, будто в Киеве «украинцы вместе [с] большевиками захватили арсенал и осаждают штаб округа»{593}. 31 октября (13 ноября) в заметке «Киевлянина» утверждалось: «Понтонные казармы находятся в связи с арсеналом, где засели украинцы. Арсенал подает патроны понтонерам»{594}. Насколько мы можем судить, основную роль в Арсенале играли не украинцы, а большевики; но, как мы увидим, некоторое содействие последним украинцы действительно оказывали.
Затонский, успешно выбравшись из штаба округа, окольными путями, по Собачьей тропе отправился на Печерск, в 3-й авиапарк; его сопровождал Гальперин. Успешно добравшись до места, он информировал соратников о предстоявшем нападении на дворец. Тем же путем, с Крещатика через Собачью тропу, прошел в авиапарк старый большевик Иван Смирнов, которого провела 17-летняя девушка Олеся Ситниченко.
Смирнов рассказал авиапарковцам о событиях во дворце, показал им записку Георгия Пятакова: «Ревком арестован, действуйте немедленно, иначе всё пропало»… Как действовать, никто толком не знал. Возникла идея пойти во дворец на разведку и попытаться связаться с арестованными. Вызвалась пойти Олеся: молодая девушка должна была вызывать меньше подозрений у патрулей. По дороге ее много раз останавливали юнкера. «Отбрехиваясь», ей удалось добраться до ворот дворца, но здесь миновать сильную охрану шансов не было. Девушка попыталась пойти в обход, мимо забора над днепровскими кручами, но и там ее остановили. Уверения, будто она идет к отцу, работающему в столовой во дворце, не помогли. Ситниченко пошла назад в авиапарк, зайдя по дороге в Арсенал и встретив там Андрея Иванова. В ту ночь она несколько раз ходила между Арсеналом и авиапарком с записками для Богданова, солдата авиапарка, принимавшего активное участие в подготовке восстания:
Що там в нім було написане[,] не знаю. Витрівалість конспіратора не дозволяла прочитати те, що не мені призначалось. Я знала одно: якщо затримають юнкери, я повинна проковтнути записку{595}.
В авиапарке происходило совещание с участием Затонского. В какой-то момент в парк пробрался посланец из дворца, который подтвердил, что весь военно-революционный комитет арестован.
Раздаются возгласы: «Идем выручать!», «А, если поздно, так – мстить мерзавцам!».
С трудом удерживаю их. Надо выяснить свои силы, установить связь с другими частями,
– вспоминал Затонский.
Около 3-х часов ночи вместо арестованного комитета был создан новый. В его составе были Богданов, Кудрин{596}, Карпенко, Иванов{597}, Новиков{598}, Кошелев, Друзякин{599}. Организацию военных действий против штаба взяли на себя 3-й авиапарк и понтонный батальон. Было условлено, что вооруженное выступление начнется вечером того же дня, 29 октября (11 ноября). Сигналом к восстанию должны были стать тревожные гудки Арсенала и полет самолета над Печерском и Липками. По плану, авиапарковцы при поддержке конно-горного дивизиона должны были атаковать Константиновское юнкерское училище (Московская, 45), после чего повести наступление на юнкеров Алексеевского училища (нынешний Военный лицей имени Богуна, бульвар Леси Украинки, 25). Другая часть авиапарка, совместно с понтонерами, должна была с двух сторон атаковать Николаевское военное училище (Никольская, 11). Арсенальцам надлежало получить подкрепление в 400 человек и сдерживать наступление юнкеров со стороны Мариинского парка и Кловского спуска. Наступление должен был поддерживать находившийся за Слободкой тяжелый артиллерийский дивизион – огнем через Днепр по зданиям училищ.
Николаевское военное училище
Солдат 3‑го авиапарка Савва Бондаренко в ту же ночь отправился на Пост-Волынский – обеспечить вылет самолета с тамошнего аэродрома. Из-за усиленных патрулей в городе идти пришлось по окраинам – через Зверинец, Демиевку и Байковую гору. Прибыли на место к утру. На аэродроме подготовили к полету новый самолет типа «Вуазен» (Voisin; конструкция французского авиатора Габриеля Вуазена). Самолет, пилотируемый летчиком Егоровым и наблюдателем Кебчуком, совершил пробный полет и благополучно возвратился на аэродром. В 5 часов вечера этот же самолет появился над Арсеналом. Раздался тревожный гудок. Его поддержали гудки завода Гретера и Криванека и других предприятий. Авиапарковцы захватили гауптвахту, освободив находившихся там заключенных, обезоружили комендатуру. Попытались, как и было запланировано, начать атаковать юнкеров.
Габриель Вуазен (Gabriel Voisin, 1880–1973), французский авиаконструктор
Биплан конструкции Вуазена
Но вместо наступления пришлось быстро перейти к обороне. Конногорцев окружили юнкера и заперли в казармах. Понтонеры оказались не готовыми к выступлению. Наконец, не на руку восставшим сыграло то, что дело было в воскресенье. В «Арсенал» явилось значительно меньше рабочих, чем обычно. (По версии Ситниченко, по случаю воскресного дня из заводского гудка был выпущен пар, и потому завод так и не дал гудок. Из-за этого, в свою очередь, арсенальцы вовремя не вступили в бой{600}.) Пришлось направить туда подкрепление; проехать по Московской улице было абсолютно невозможно, и грузовики поехали кружным путем, через Новонаводницкую, набережную и Теличку на Зверинец. Расположенные там склады боеприпасов охранялись георгиевскими кавалерами, которые еще накануне согласились выдать повстанцам патроны и артиллерийские снаряды. Получив на складах боеприпасы, отправились в обратный путь. У Цепного моста грузовики попытался остановить патруль юнкеров, но они проскочили. Остановились у старой водокачки, откуда боеприпасы перенесли на руках вверх по днепровским склонам, через территорию понтонного батальона, к Арсеналу.
Но в это же время территория ипподрома и авиапарка подверглась перекрестному обстрелу юнкеров Николаевского и Константиновского училищ; к константиновцам подошло подкрепление из алексеевцев. В расположение авиапарка попытался прорваться броневик, но у ворот его забросали гранатами{601}. В то же время чехословаки открыли ураганный пулеметный огонь по авиапарку. Если бы они знали, что защитники парка немногочисленны, а патронов у них – на вес золота, то, вероятно, перешли бы в наступление{602}.
Что делали в это время украинцы? 29 октября (11 ноября) Центральная Рада собралась на очередную, седьмую сессию. Вечернее заседание открылось в 5½ часов вечера. После выступления Винниченко, который обсуждал будущую деятельность Генерального секретариата в новых условиях, слово взял Ткаченко – тот самый, с чьей подачи двумя днями ранее была принята резолюция с осуждением восстания в Петрограде. Теперь Ткаченко заявил, что, когда штаб военного округа разгромил Советы во дворце, «цей штаб пішов явно на контрреволюцію». Его поддержал Христюк, который
<…> намалював теж незвичайну у нас картину контрреволюції. Офіцери штабу округи заявляли, що вони «не можуть розбіратись, де большевик, а де меньшевик».
Штаб прикликав таке військо, яке готово кожної хвилини піти проти штабу і громити все кругом себе, та знищити здобутки революцїі.
Следующий оратор, Петлюра, заявил, что ожидаемое выступление большевиков (на самом деле оно на тот момент уже началось) «являється тільки наслідком безтактности штабу Київської військової округи». Украинские части, сообщил он, пока придерживаются нейтралитета.
Рада приняла внесенную украинскими социал-демократами резолюцию под недвусмысленным названием «Про контрреволюційні виступи штабу округи». Отмечалось, что во дворце были не только большевики, но и представители других партий (меньшевики, эсеры), и
[щ]о розгром військом Дворця прибрав характер явно контр-революційного походу проти рад і тим проти всієї демократії, там представленої, який виявився в ганебному поводженні з представниками і членами ріжних соціялістичних партій, в антісемітічному наст[р]ою окремих особ серед війська і в знищенню і в знущанню над революційними емблємами і прапорами.
Резолюция требовала немедленного освобождения всех арестованных во дворце, «особливо з огляду на повну відсутність всякої спроби повстання з їх боку» (!), а также немедленного вывода частей, которые штаб вызвал в Киев{603}.
Итак, Центральная Рада четко высказалась против действий штаба, но не ввязывалась непосредственно в вооруженное противостояние. По мнению Затонского, Рада «боялась, что в случае победы штаба ей будет предъявлен счет». Большевики, со своей стороны, агитировали украинские полки за активное выступление против штаба; это было основной задачей того же Затонского, который «два раза бит за сие был, но кой-кого мы сагитировали». Действительно, существует несколько свидетельств большевиков о том, что украинцы принимали ограниченное участие в боях на их стороне. Как уже упоминалось выше, Андрей Иванов утверждал, что в совещании большевиков ранним утром 29 октября (11 ноября) участвовали представители украинских частей. По Затонскому, в бой на стороне большевиков пошли солдаты-богдановцы, с развернутыми желто-голубыми флагами – вопреки приказам своих же офицеров{604}. Он же утверждал, что радовцы «весьма извинялись перед штабом, когда тот указывал, что местами по юнкерам стреляют отряды с желто-голубыми знаменами», и даже пытались представить дело так, что украинский флаг поднимали сами большевики – дабы создать впечатление, будто их поддерживает Центральная Рада{605}. Трудно сказать, насколько можно этому верить. Ситниченко вспоминала, что, спускаясь к Днепру, чтобы отвезти приказ артиллеристам на Слободку, встретила около двух десятков подвод с патронными ящиками, которые сопровождали украинский офицер и солдаты; на обратном пути она встретила еще одного украинского офицера и получила от него патроны{606}.
События этих дней впоследствии назовут «треугольным боем» – имея в виду, что каждая из трех сторон дралась против двух других. Как видим, определение это не вполне точное: штаб военного округа действительно был «против всех» (и в конечном счете проиграл), но большевики и украинцы друг против друга не воевали.
Первый день боев не дал определенных результатов. Ни у одной из сторон не было решающего преимущества. Ночь прошла неспокойно. Корреспондент «Киевлянина», чья политическая позиция не вызывала сомнений, сообщал:
В течение всей ночи с 29-го на 30-го октября и утром на улицах Печерскего [sic] и Институтской шел уличный бой. Юнкера, казаки и чехо-словаки очищали улицы от хулиганов и большевиков. Приняты самые решительные меры к подавлению мятежа и к вечеру город будет очищен от преступников{607}.
В ту же ночь точечная «акция» удалась украинским солдатам (во всяком случае, если верить прокурору Киевского окружного суда, рассматривавшему это дело месяцем позже). Во время перестрелки большевиков с юнкерами «группа солдат украинского георгиевского полка явилась в штаб крепости и арестовала бывших там начальствующих лиц – начальника штаба полковника Козина и комендантских адъютантов капитанов Саливона и Приходкина, которых впоследствии солдаты того же полка под командой какого-то прапорщика вывели на площадь и у ограды Печерской Лавры под откосами Днепра подвергли расстрелу». Адъютанты оказались убиты, а полковник Козин ранен в полость рта{608}…
Но стрельба была не только на Печерске. С неизвестного автомобиля стреляли на Вознесенском спуске. На Тарасовской улице ружейным выстрелом был ранен в голову дежурный пожарной команды Лыбедского района. На Большой Васильковской тремя «большевиками» (видимо, мнимыми) был обезоружен милиционер, в районе Собачьей тропы – еще два милиционера. На Александровской улице толпа, подстрекаемая неизвестным в форме прапорщика, пыталась совершить самосуд над заведующим участком милиции Подольского района, но последнему удалось отразить нападение. Разумеется, в ту же ночь почувствовали себя вольготно воры и грабители. Вооруженные ограбления произошли в Чеховском переулке, на Набережно-Крещатицкой; на Александровской площади удалось задержать вора, причем арест его сопровождался стрельбой. Задержанный на Николаевской улице грабитель с куском бархата оказался железнодорожным милиционером{609}…
«Треугольный бой»: окончание
Понеся заметные потери в ночном бою и подобрав убитых и раненых, юнкера-константиновцы закрылись в здании училища, отстреливаясь из его окон. Чтобы попытаться выбить их оттуда, большевикам следовало выбить с позиций юнкеров Алексеевского училища{610}. Но здесь пришла – вернее, прилетела – помощь из-за Днепра.
Утром 30 октября (12 ноября)[30] Олеся Ситниченко пришла к Андрею Иванову, который передал ей записку для Богданова. Нужно было отвезти приказ на Слободку тяжелой артиллерии. Девушка «несмело» вызвалась поехать. Подумав, Богданов согласился. Поехали на грузовике, втроем: сама Олеся, шофер и солдат.
Їдемо ланцюговим мостом. На другому боці видко гармати. Човнами до них переїжджають юнкери. Я подала командирові наказа.
– Не можу виконати. Нема. Гармати в порядку, гарматна служба на місцях, але нема захисту. Он бачите молодчиків в човнах. Якщо вони перепливуть – гармати пропали. Потрібна піхота.
Я думаю не довго. Сіли в ваговіз, поїхали до Слобідського Райпаркому.
Там повнісінько наших хлопців, втомлених з безділля, заспаних, скудовчених. Рушниці теж є. Поки я говорила з секретарем Райкому, робітнича дружина рушила на призначене місце.
Повертаючись, біля мосту ми бачили таку картину: гармат не видко за людьми. Юнкери раз-у-раз гепаються в воду підстрілені дружинниками.
У кінці мосту салдат щодуху закричав мені в ухо.
– Відкрийте рота, відкрийте!
Я, дивуючись, виконала наказа.
І раптом: ур-р-р-жах! – розлігся десь неймовірної сили звук.
Це була перша гарматна вісточка.
Костянтинівській юнкерській школї набій відкусив ріг величезного будинку, забивши відразу кілька десятків юнкерів{611}.
Картина, возможно, приукрашена – но то, что артиллеристы открыли стрельбу по Печерску, не вызывает сомнений. Бондаренко утверждал, что артиллерийскому дивизиону передали координаты по телефону из авиапарка. Пристрелялись довольно быстро, и вскоре у здания Константиновского училища разорвался снаряд. «В здании полетели стекла и окна[,] и перепуганные юнкера выбросили из окна белое полотнище, а охранявшие конно-горный артдивизион просто разбежались в разные стороны. Новиков направил к училищу вооруженный отряд бойцов для принятия капитуляции». После некоторых пререканий юнкера были разоружены, обысканы и закрыты в помещении. К восставшим присоединились освобожденные конногорцы. После этого почти без боя сдалось Алексеевское училище{612}. Таким образом, южная часть Печерска перешла в руки большевиков. Между авиапарком и Арсеналом оставались два центра дислокации правительственных войск: Николаевское училище и школа прапорщиков в Бутышевом переулке – хотя и не принимавшая активного участия в бою, но мешавшая связи с Арсеналом. Командиру школы предъявили ультиматум, который он отверг. Завязалась еще одна перестрелка с активным участием арсенальцев.
Тем же утром – был понедельник – в Арсенале дали обычный гудок на работу. Юнкера пропускали рабочих, полагая, что те приступят к работе. Чтобы усыпить бдительность патрулей, старшие рабочие в кузнице действительно начали работать. Но истинные намерения арсенальцев быстро выяснились. Юнкера окружили завод. Рабочий Святоха вышел на разведку и был тут же задержан. Сказав юнкерам, что идет домой, он обманул их бдительность: зашел в столовую, откуда через забор вернулся на территорию завода. Его выбрали руководителем обороны. В первой же перестрелке, неосторожно встав из окопа, погиб рабочий Прокофий Аистов (его именем до недавнего времени назывался Ипсилантиевский переулок, по соседству с заводом). Юнкера окопались в Мариинском парке и у дома командующего военным округом. Поставили две пушки у Дворцовой пожарной части (на углу Александровской и Екатерининской, нынешней Липской). Арсенальцы поставили два пулемета, один из которых нацелили на Александровскую улицу. Перестрелка продолжалась целый день. Наконец, арсенальцы навели пушку на школу прапорщиков и пулемет на окопы в Бутышевом переулке. Из школы прислали в Арсенал парламентеров, которые предложили: юнкера сдадутся, но при условии оставления им оружия. Иванов на это не согласился. Обстрел возобновили. Школа сдалась. Юнкеров разоружили, 180 человек взяли в плен{613}.
Из рассказов большевиков может создаться впечатление, что их победа в боях была чуть ли не предопределена. На самом деле, разумеется, исход боя до самого конца не был ясен. Как уже упоминалось, Центральная Рада формально соблюдала нейтралитет, но, считая штаб округа средоточием контрреволюции, склонялась к сотрудничеству с восставшими. Владимир Затонский вспоминал:
На второй день боев[31] Порш каким-то образом отыскал меня на явке (на Совской ул., помню, сидели мы), прислал записку, просит срочно зайти к нему в Центральную Раду, у него есть весьма важные сообщения, необходимы совместные действия…
Тон записки чрезвычайно тревожный и, видимо, искренний. Мне советоваться не с кем было, Иванов сидел в арсенале, остальные комитетчики под арестом. Я на собственный страх и риск решил пойти к Поршу. В кабинете у него застал тов. Муна (теперь председателя компартии Чехии <…>). Оказывается, штаб вызвал и сумел провести в Киев <…> целую чешскую бригаду.
Радовцы перепугались возможности нашего полного разгрома, так как у них не было сомнений, что штаб, одолевший нас, немедленно примется за них, и Порш предложил мне заняться совместно нейтрализацией чехов. Я принял предложение. Порш, хороший оратор и литератор, быстро набросал проект воззвания <…> Муна тут же перевел на чешский язык, и прокламацию отправили печатать. Через несколько часов она уже была распространена в бригаде{614}.
Украинский текст, вероятно, этой же самой листовки сохранился:
Товариші вояки! Чешська революційна армія організується тільки для того, щоби воювати проти Австрії за свободу й самостійність Чехії.
Коли в Росії повстала революція і предбачувалась можливість внутрішньої політичної боротьби і заколотів, було заключено між Тимчасовим урядом і головою чешсько-словацької національної Ради проф. Масариком умову, що чешська армія не повинна уживатися для внутрiшньої боротьби в Росії. <…>
Тепер знов відбуваються грізні події; внутрішня боротьба між політичними партіями російськими досягає найвищого напрудження й вас прислано для введення порядку.
Товариші! Брати! Пам’ятайте, що ви є гостями російських народів, і ви не маєте права бути суддями між російськими партіями.
Домагайтеся від свого начальства, щоби вас зараз було повернуто назад, бо инакше грозить небезпека, що чешська армія проллє свою кров на улицях Київа, не в боротьбі з нашими зовнішніми ворогами, а в боротьбі з українським і російським народами.
Товариші! Брати! Не допустить цього, щоби ваші рушниці були забризкані слав’янською і пролетарською кровью.
Листовку распространили уже к ночи. Согласно Затонскому, поначалу она не возымела должного эффекта. Чехи ответили, что «не позволят Штабу обижать Раду, но считают своим долгом разделаться с большевиками, разрушающими фронт». Успели чехи повоевать и с украинцами: 30 октября (12 ноября) между ними произошло целое сражение на углу Большой Васильковской и Караваевской (то есть на нынешней площади Толстого); сообщали о трех убитых и до десяти раненых{615}. В тот же день, в ходе боев с арсенальцами, потеряв командира полка (по другим сведениям – ротного командира{616}), нескольких офицеров и около 100 рядовых убитыми{617}, чехи разбежались. Еще часа через два они «прислали в Раду делегацию, сообщив, что они, пожалуй, согласны не вмешиваться во внутренние дела России»{618}.
На рассвете 31 октября (13 ноября) авиапарковцы и понтонеры совместными силами атаковали последний бастион юнкеров – Николаевское училище. Юнкера не выдержали атаки и частично разбежались по склонам у Аскольдовой могилы, частично сдались в плен в помещении училища. Далее авиапарковцы с Александровской улицы, а понтонеры с Козловского спуска атаковали дом командующего войсками и Мариинский парк. Юнкера не выдержали стремительного напора, бросили окопы и отступили к штабу округа. Большевики продолжили преследовать их до Банковой улицы, заняли здание банка, задержали там охрану из офицеров так называемой «золотой гвардии»{619} и отправили их на гауптвахту.
Итак, почти двое суток боев обернулись не в пользу представителей бывшего Временного правительства. Штаб округа попросил о перемирии для переговоров. Здесь же и пригодились задержанные в банке офицеры – в качестве козыря на этих переговорах{620}.
Того же 31 октября (13 ноября) была создана «Комиссия по выработке условий прекращения военных действий в гор. Киеве». В нее вошли представители всех тогдашних значимых организаций: Центральной Рады, Совета рабочих депутатов, Совета солдатских депутатов, Генерального военного комитета, Комиссариата Временного правительства, городской думы, Революционного комитета, Всеукраинского военного съезда и казачьего съезда (оба эти съезда в то время подходили к концу) – всего 33 человека. Председателем комиссии стал Григорьев 1 – так в протоколе назвали председателя Совета солдатских депутатов Никифора Григорьева, чтобы не путать его с Григорьевым 2-м – доктором Николаем Григорьевым, который тоже был членом комиссии, от Комиссариата. Были также Иванов 1 (от президиума Совета солдатских депутатов) и Иванов 2 (Андрей Иванов, от Революционного комитета).
Комиссия собралась в здании городской думы. Заседание в 17 ч. 25 мин. открыл Григорьев 1. Первое, естественное предложение состояло в том, чтобы выяснить условия сторон. Были высказаны:
А) Условия Центральной Рады: Все гражданские власти должны подчиняться Раде. Освобождение большевиков. Расследование событий до дворце. Перевод города на мирное положение. Вывод частей, которые были введены в город в связи с событиями. Контроль над штабом округа.
Б) Условия Революционного комитета: Освобождение большевиков. Разоружение частей, принимавших участие в разгроме дворца. Замена охраняющих город частей. Арест комиссара Кириенко.
В) Условия Совета солдатских депутатов: Реорганизация штаба, контроль над его деятельностью. Освобождение большевиков. Вывод войск, которые были введены в город в связи с событиями. Назначение следственной комиссии.
Г) Условия Комиссариата: Передача власти в городе городскому самоуправлению. Штаб округа, комиссары, войска, верные Временному правительству, желающие уйти с полным вооружением и снаряжением, выходят из города. Все общественные и военные организации Киева обязаны оказывать полное содействие Временному правительству (!).
Итак, все, кроме сторонников не существовавшего уже пять дней Временного правительства, настаивали на освобождении большевиков. Правда, Затонский{621} и Иванов{622} утверждали, что для скорейшего решения этого вопроса они прибегли к ультиматуму: если, дескать, через полчаса все арестованные не будут освобождены, начнется обстрел штаба. Как раз в это время (случайно ли, намеренно ли – свидетели расходятся в деталях) на улицах раздалась стрельба. В протоколе заседания комиссии зафиксировано: «Внеочередное заявление Представителя Рев[олюционного] Комитета о немедленном освобождении арестованных б[ольшеви]ков (заявление вызвано поднявшейся на улице стрельбой и известием, что Штаб Округа подготовляет нападение)». Арестованные с обеих сторон были освобождены. Согласно протоколу, они должны были быть приведены в нейтральный пункт, в качестве которого был выбран дворец{623}; по Затонскому, «через полчаса у ворот арсенала произошел торжественный обмен пленными».
Уличные бои продолжались еще некоторое время. Большевики и богдановцы (!) продолжали атаковать юнкеров. Некоторые из них укрылись в здании Центральной Рады, другие еще следующим утром укрывались в Кадетской роще. Однако, по образному выражению того же Затонского, «десяток шестидюймовых приветствий по Кадетской Роще и по Посту Волынскому убедили “защитников законного временного правительства” в бесполезности дальнейшей борьбы”»{624}.
Заседание примирительной комиссии продолжалось весь вечер и ночь. Требование большевиков об аресте Кириенко отклонили. Около полуночи Григорьев 2 (комиссар) сделал внеочередное заявление. С интервалом в час ему было вручено два ультиматума: один от солдатского комитета 3-го авиапарка, второй от Военно-революционного комитета. В них содержалось одно и то же требование Штабу округа – сдаться к часу ночи. Однако представитель Военно-революционного комитета Иванов 2 разъяснил, что ультиматум был принят без его ведома; Друзякин добавил, что ультиматум был принят с его ведома, но против его желания. В конечном счете Военно-революционный комитет в письменной форме отменил ультиматум.
Теперь следовало продолжить мирные переговоры со штабом. Обсудив условия последнего («группу Г»), собрание постановило: «Считать перевод Штаба в другой город невозможным». И в этот момент последовало
Внеочередное заявление Григорьева 2 о том, что войска, призванные Штабом, отказались повиноваться и покинули город; в связи с их уходом, Штаб экстренно выехал в неизвестном направлении{625}.
На этом, в 4 часа 50 минут утра 1 (14) ноября, заседание закончилось. Для обсуждения «вопросов, вытекающих из этого заявления» (о бегстве штаба), решили перейти в Центральную Раду.
Так закончился первый после Февральской революции киевский переворот. Власть Временного правительства перестала существовать. В первый и, увы, далеко не последний раз смена власти сопровождалась кровопролитием.