Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей — страница 6 из 6

Январское восстание: накануне

Пока Центральная Рада готовилась провозгласить независимость Украины, киевские большевики готовили третью попытку захватить власть (и, естественно, ликвидировать Центральную Раду).

Рада и украинские военные части уже имели опыт непосредственного «контакта» с большевиками в октябре и декабре. Они вполне понимали, чего от большевиков можно ждать, и снова попытались действовать превентивно.

3—4 (16–17) января в Киеве состоялись совещания украинских гражданских и военных властей, на которых было принято решение о мобилизации частей вольного казачества для борьбы с красногвардейцами. С той же целью городская милиция была передана в распоряжение командующего военным округом и проинформирована о предстоящих военных мерах против красногвардейцев. Основными центрами будущего восстания, по сведениям властей, были: уже «традиционно» – Арсенал; механические мастерские при Политехническом институте; снарядный завод на Демиевке; Южнорусский машиностроительный завод (будущая «Ленинская кузница») на Жилянской улице и ряд других предприятий, где уже в течение нескольких месяцев существовали боевые дружины.

В ночь на 5 (18) января украинские военные начали действовать. Самые крупные силы вольного казачества (милиция в операции не участвовала) были брошены на Арсенал – цитадель киевского большевизма. Красногвардейцы попытались отбить штурм. Завязалась перестрелка. Защитники Арсенала поначалу отстреливались из винтовок и револьверов, затем пустили в ход пулеметы. Нападающие выставили против них несколько бронемашин. Несмотря на серьезную огневую силу, жертвы оказались минимальными: 1 убитый и 5–6 раненых. Вольным казакам удалось прорваться во двор Арсенала. Все оказавшиеся там красногвардейцы (около 30 человек) были тут же арестованы, и во всем помещении был произведен тщательный обыск: искали прежде всего оружие. Вывезли 5–6 грузовиков с оружием; однако оказалось, что бóльшая его часть была на руках у красногвардейцев, то есть вне Арсенала, и потому не попала в руки украинцев.

Той же ночью вольные казаки заняли механические мастерские Политехнического института, снарядный завод на Демиевке, гвоздильный завод на Кузнечной улице и некоторые другие пункты. С утра на смену казакам явились строевые части украинской армии{1124}.

Большевики, вполне ожидаемо, подняли «волну возмущения». В Арсенале и других местах состоялись митинги и начались забастовки. 9 (22) января было опубликовано воззвание «К рабочим города Киева» за подписями Винниченко и Порша:

Товарищи рабочие, вас провоцируют. Вас запугивают и стараются вызвать в вас ненужный гнев и возмущение. Генеральный секретариат еще раз категорически и решительно заявляет, что никаких претензий над рабочими организациями не допустит на территории украинской народной республики. В ночь с 5‑го на 6‑е января военными властями был обезоружен только тот элемент, который угрожал жизни мирного населения г. Киева. Сотни безответственных людей, которые называют себя «большевиками», хотели вооруженною силой захватить власть. С этой целью ими в разных местах были приготовлены склады винтовок, патронов, пушек и ручных бомб. <…> Чтобы избежать страшного кровопролития, которое готовилось «большевиками», был произведен осмотр подозрительных мест. <…> Что эти склады предназначались для преступной цели[,] доказывает то, что осмотр встретил вооруженное сопротивление, во время которого были убитые и раненые как с одной стороны, так и с другой. Обезоружение людей, которые намеревались потопить город в крови, не имеет никакого отношения к политическим рабочим организациям. <…> [Р]еволюционным, политическим, профессиональн[ым] и другим рабочим организациям абсолютно нет никакого основания приравнивать себя к анархистам, а потому нет оснований беспокоиться за свое свободное, ничем не ограниченное существование{1125}.

Итак, украинцы стремились вбить клин между большевиками и рабочими. Большевики, естественно, занимались прямо противоположным.

Разгон Учредительного собрания стал своего рода водоразделом. Большевики в Петрограде жестко и недвусмысленно продемонстрировали, что делиться властью ни с кем не собираются. Их украинские коллеги к тому времени уже утвердились в Харькове. Следующим естественным шагом был захват власти в Киеве. Идея большевиков состояла в двойном ударе по украинской столице – извне и изнутри.

Александр Горвиц (1897–1918)

7 (20) января в Киеве узнали о занятии советскими вооруженными отрядами Полтавы{1126}. Советские части наступали на Киев вдоль железных дорог: с востока, со стороны Полтавы, и с северо-востока, со стороны Хутора-Михайловского.

Сила Мищенко, большевик, советский военачальник, комбриг (1897–1941)

В один из этих дней из Харькова в Киев тайно прибыл член ЦИК Советов Украины Александр Горвиц, который должен был организовать в городе вооруженное восстание. 8 (21) января большевики вновь создали в Киеве военно-революционный комитет{1127}. Однако, по признанию участника восстания, большевика Силы Мищенко, на тот момент – командира 1‑го батальона украинского полка имени Сагайдачного,

<…> какого-либо цельного плана восстания не было. Все рассчитано было на внезапность и одновременность выступления во всех концах города. <…>

Но в таких случаях первостепенную роль играет начало, инициатива выступления. Для Киева это представляло особенную сложность, в силу еще существовавшего тогда сильного шовинизма, который причислял большевиков к разряду «великорусских пришельцев извне». Необходимо было выступление на арену национального, украинского большевизма. Важно было, чтобы восстание начали большевики украинцы{1128}.

С ним соглашался Николай Патлах, работник киевских Главных железнодорожных мастерских, член городского штаба большевиков:

<…> в момент выступления руководство самим выступлением было довольно слабое. <…> вся важнейшая работа проводилась работниками на местах. Кто как сумел организовать дело, так потом там и действовали. Мне, за несколько дней до выступления, в городском штабе обещали как оружие, так и командиров, а когда мы выступили, то получилось ничего. <…> [Б]ыло выяснено, что наших, надежных сил не так уж много, весь вопрос состоял в том, что в момент выступления сумеем ли мы повести за собой рабочих, так как находившиеся в Киеве воинские части, большинство из них было петлюровцы, а остальные держались нейтрально, а посему нам можно было рассчитывать только на рабочих{1129}.

Правда, у Александра Жуковского, будущего военного министра УНР, осталось прямо противоположное впечатление: «Із захваченої диспозиції видно було, що план повстання був розроблений детально»{1130}.

Как бы то ни было, украинские военные власти, со своей стороны, готовились к отражению угрозы. Командующий Киевским военным округом атаман Шинкарь 12 (25) января, на основании приказа народного министра военных дел, издал приказ о своем вступлении в командование «всіма військовими силами на теріторії округи як дійсними на внутрішньому фронті, також і істнуючими в залогах, в ватагах вільного козацтва і партизанських ватагах»{1131}. Днём ранее, во исполнение более ранних приказов министра, он же приказал: «Всім сущим на території округи офіцерським чинам, скинути офіцерські наплечники»{1132}. Речь здесь, по-видимому, о приказе Симона Петлюры, о котором весьма критически отзывался тот же Жуковский:

Цим наказом Петлюра остаточно дезорганізував армію, довалив її. [Ц]е особливо відноситься до Українських частей, які ще сохраняли в себе деякий порядок. Догоняючи большовиків в способах організації армії, Петлюра своїм наказом скасував чини офіцерські, зняв погони, чим зразу вирвав козака з-під видимості впливу старшинського. Останню традицію[,] якою властиво тримався ще порядок в Українських частях, він вирвав і все змішалось[,] зплуталось і остаточно розвалилось{1133}.

Сам же Петлюра с момента своей отставки с поста военного секретаря УНР жил в киевской гостинице «Эрмитаж» и, согласно воспоминаниям Кедровского, продолжал проводить организацию намеченной им ранее украинской армии. Его коллеги относились к этой деятельности, мягко говоря, неоднозначно. «[Н]овий Військовий Секретар М. Порш, Голова Ґенерального Секретаріату В. Винниченко й Голова Центральної Ради Грушевський дивилися на працю Петлюри недоброзчиливо, – утверждал Кедровский. – Вони підозрівали його в бажанню стати військовим диктатором». Субъективное отношение Порша, преемника Петлюры, можно понять. «Дескільки разів М. Порш заводив зо мною балачки, що праця С. Петлюри є “шкідлива й деморалізуюча” для війська. Старався переконати мене, що “завдяки повній нездатности С. Петлюри до організаційних військових справ”, вона позитивних наслідків не дасть, а тому, мовляв, штаб С. Петлюри треба зліквідувати». Кедровский все-таки убедил Порша не делать этого, ссылаясь на то, что, дескать, Петлюра в армии пользуется популярностью, а сам Порш – только недоверием{1134}. В похожем духе высказывался (хотя и post factum), говоря о конфронтации Центральной Рады с большевиками, Винниченко: «M. Порш так само, як і С. Петлюра, не мав ніякого знання військової справи», добавляя, впрочем: «Коли б ожив Олександр Македонський чи Наполеон і захотів помогти Центральній Раді та Ґенеральному Секретаріатові, то й то не помогло би»{1135}.

Бывший начальник харьковского гарнизона, уроженец Полтавы, прапорщик Николай Чеботарев утверждал, что пытался сформировать в Киеве отряд для борьбы с наступавшими с востока большевиками независимо от Петлюры. Однако на его призыв явилось всего несколько десятков добровольцев. Из них составили отряд, получивший название «Слободской кош» (по размеру приблизительно соответствует корпусу), и разместили его в пустых санитарных поездах на запасных путях возле станции Киев‑Товарный. Единственный шанс привести численный состав в соответствие с названием состоял в том, чтобы привлечь к делу какого-либо популярного украинского деятеля. Тогда и привлекли к делу Петлюру. «Я малював С. Петлюрі образ нашого походу на Слобідську Україну, звільнення її від більшовиків і поворот його до Києва на чолі вже не коша, а цілої армії, і то побідної», – вспоминал Чеботарев. Поколебавшись несколько дней, Петлюра согласился, и 10 (23) января Шинкарь назначил его атаманом «украинских гайдамацких кошей Слободской Украины», с правами командующего армией. Ему подчинялись все украинские войска на Харьковщине, Полтавщине и Екатеринославщине, а первым заданием было отобрать у большевиков Полтаву{1136}.

Штаб коша расположился в той же гостинице «Эрмитаж». Кош выпустил «Десять заповедей для гайдамаков», которые начали раздавать всем вновь сформированным частям. Последняя, десятая заповедь звучала так: «Буду кожної хвилини готовий до походу – до бою. Для мене, як для гайдамаки, нема втоми, нема перепон, нема одступу назад. Я знаю тільки дорогу вперед. Клянуся и присягаюся своєю любовью до рідного краю, своєю пошаною до праведних мучеників – героїв нашого народу, що не покладу зброї, не втихомириться серце моє аж доти, доки не увільниться Україна від ворогів її – большевиків»{1137}.

Николай Выдыбайло, в то время юнкер 2‑й Украинской военной школы, стал одним из бойцов куреня черных гайдамаков Петлюры. Юнкера размещались тогда в зданиях Братского монастыря на Подоле. В один из январских вечеров будущие бойцы решили «поговорить о политике». Обсуждали, что Центральная Рада слишком пассивна в борьбе с наступающей на Киев армией «червоної Москви»… но пришел дежурный офицер и приказал юнкерам спать.

Спали не довго. О півночі звук сурми розбудив усіх. Позривалися з ліжок і по звуках сурми пізнали, що треба скоро йти в низ. Понакидали на опашку шинелі і поспішали до їдальні, яка служила і місцем для збірок в таких випадках.

Скоро саля їдальні заповнилась юнацтвом всієї школи. В ті трівожні часи такі випадки траплялися часто, тож кожний був певний, що в місті сталося якесь заворушення і влада потрібувала нашої помочі. Але було щоінше.

Вартовий старшина коротко поінформував, що прибув Секретар Військових справ Симон Петлюра [на самом деле Петлюра тогда уже не занимал этой должности. – С. М.] і зараз буде тут.

Не довго чекали. Ось він в супроводі начальника школи полк[овника] Клєопи, декого з курсових старшин і свого осаула. Одягнений у звичайну шинелю і чорну смушкову шапку. В очах видно було утому і лагідність.

В салі було тихо, хоть мак сій.

Обвів усіх своїми ласкавими спокійними очима і сказав:

– Вибачте мені, дороге юнацтво, що я в таку пізню пору приходжу і порушую ваш спокій… москаль оточує з усіх боків нашу дорогу Батьківщину, посягає на нашу молоду Українську Народню Республіку і це нам не дає права спати… Я прийшов просити вас піти зі мною боронити нашу Неньку від большевиків, які під прапорами ніби свободи, рівеньства і брацтва ідуть на нас, щоби наложити знов кайдани, які ми тільки що скинули. Вони йдуть, щоби поневолити наш трудовий нарід… Отже я прошу вас стати в обороні своїх батьків… Ми не йдемо, як кажуть большевики, боронити буржуїв і генералів, бо ми їх не маємо, а йдемо боронити самих себе, свою, кровю і потом наших дідів политу, землю… Не буду вам богато говорити… Ви сини селян і робітників і самі це добре знаєте! Мені потрібно вас тільки двіста чоловік, отже охочих прошу зараз записатись у вартового старшини і на четверту годину рано будьте готові до походу. Ви будете називатись “Курінь Чорних Гайдамаків“ при Коші Слобідської України, яким командую я. З вами поїде, як командант, сотн[ик] Блаватний – тут Гол[овний] Отаман [эту должность Петлюра получил значительно позже, в 1919 году. – С. М.] показав очима на сотн. Блаватного. – Нашийте собі якісь відзнаки, щоб вас можна, було відріжнити… О 4 год. подадуть трамваї і ви поїдете, куди вас повезуть… За пару днів ви повернете, щоб знов продовжувати перервану науку, яка дасть вам можливість стати старшинами Армії У. Н. Р. і дійсними оборонцями свого народу! На тім оставайте здорові!.. – сказав і спокійно відійшов, а за ним і старшина.

Останні слова Симона Петлюри були покриті грімким “Слава“, що як грім лунало з молодецьких грудей.

Ми на перебій кинулися до запису і скоро спис на 200 люда був готовий.

Каждый нашил себе на левый конец воротника знак отличия – черный треугольник; отсюда и название «черные гайдамаки»{1138}.

Перед четырьмя часами утра на Александровскую площадь действительно подали три «пульмановских» трамвайных вагона. (Заметим, что трамваи неоднократно применялись в те годы для переброски войск по городу. О том, как в конце 1918 года новоявленных солдат везли трамваями с того же Подола в Пущу-Водицу, чтобы воевать за гетмана Скоропадского против Петлюры, вспоминал Константин Паустовский{1139}.) Расселись по вагонам и отъехали. В первом вагоне оркестр заиграл марш. Проехали Крещатик, городскую думу, свернули на Львовскую улицу, миновали Лукьяновский базар и доехали до железнодорожной станции Лукьяновка, на Дегтяревской улице. Здесь их ждал поезд с пассажирскими вагонами III класса. «Головний Отаман Слобідського коша С. Петлюра був на стації з якимись старшинами і підійшов до нас без церемоній, вбраний як звичайний вояк, з рушницею через плече. Задоволений з нашої виправки і бадьорости. З богатьма перекинувся теплими словами, побалакав зі старшинами, потім попращав нас і десь відїхав», – вспоминал Выдыбайло.

Через час тронулись и через Борщаговку доехали до станции Киев I. Было уже светло. Проехав вокзал без остановки, переехали Днепр и остановились на станции Дарница до вечера. Затем двинулись по полтавской линии, на Гребенку. В Яготине разоружили неорганизованную большевистскую часть (несмотря на то, что гайдамаков было двести, а противников – более двух тысяч). Забрали винтовки, пулеметы, массу патронов, шесть мотоциклов и несколько хороших коней… Отцепили от большевистского поезда пять вагонов и поехали дальше, на Кононовку. Там гайдамаки должны были сдержать наступление большевиков, которые были уже в Гребенке{1140}.

Создание Гайдамацкого коша вселило надежду по крайней мере в некоторых украинских деятелей. Андрей Никовский писал в «Новой Раде»:

Я ніколи не вірив у три міліони українського війська.

Бо не вірив і в тридцять міліонив українського народу.

Я знав тільки, що покійниця «Рада» мала три тисячі передплатників.

<…>

І от тепер, коли вже прийшли наші, може, останні дні —

– Додумалися!

С. Петлюра, забувши про свої три міліони украiнського війська, організує три тисячи охочих рятуват Слобожанщину.

І що ви думаєте?

Коли вже не пізно, то врятує не тільки Слобожанщину, але й Полтавщину і Київщину{1141}.

Жуковский высказывал иное мнение (впрочем, опять-таки post factum, зная результат):

Петлюрі так і уявлялось[: ] от він має сформовати дісціплінований корпус. Їде по залізниці, розвертає свої сили в певному місці, гоне і б’є большовиків, збирає по селах населення, виступає до них з палкою промовою. Запалює їх національне почуття. Улаштовує зараз на місцях владу, порядок і дає населенню спокій. А там… там… слава визволителю. Слава нашому національному герою. Слава нашому Українському Наполеонові!{1142}

Сам новоназначенный атаман Петлюра издал объявление: «Місто, повіти, села й ин., що лежать у районі залізниці Київ – Полтава, оголошуються мною на військовому стані». В объявлении, в частности, говорилось: «Всі, хто мешкає в названому районі, повинні робити певну допомогу війську Української Народньої Республiки, котре діє проти насильників свободи. Котрі ж будуть суперечить, хто б вони не були, до якої національности б не належали – навіть українці, спровоковані ворогами українського народа, будуть віддані зараз військовому суду і будуть судитись по статутах військового часу»{1143}.

Спасти Полтавщину, не говоря уже о Слобожанщине, Петлюре не удалось. 13 (26) января бои между украинцами и большевиками начались у станции Гребенка, примерно на полпути от Полтавы до Киева{1144}. Однако Петлюра и его кош сыграли решающую роль в боях в самом Киеве, неделей позже.

Тем временем большевики, которых действия украинцев отнюдь не обескуражили, продолжали готовиться.

8 (21) января, по распоряжению губернского парткома большевиков, Николай Патлах взял двухнедельный отпуск по месту службы и приступил к организации боевого отряда из рабочих-железнодорожников. В лазарете возле товарных путей, в одной из комнат, открыли фиктивную библиотеку, которая на самом деле представляла собой штаб железнодорожников. К 15 (28) января Патлаху и его сотрудникам удалось набрать всего 85 человек, желавших с оружием в руках выступить против Центральной Рады{1145}.

Но на сторону будущих повстанцев стали переходить и украинские военные.

Около 11 (24) января состоялось собрание железнодорожников киевского узла. «Мы, вольные казаки киевского ж.‑д. узла, выносим полное недоверие штабу вольного казачества, который дает директивы генерального секретарства контрреволюционного характера, – говорилось в принятой собранием резолюции, – и потому, мы, железнодорожники, выходим из состава вольного казачества и именуем нашу организацию боевой дружиной. <…> На основании этого мы оставляем за собою оружие, так как оно народное, и против попытки центральной рады отобрать оружие протестуем. Отобранное оружие требуем возвратить обратно»{1146}.

Начальник киевского гарнизона атаман Глебовский, со своей стороны, обратился к населению Киева с просьбой «уведомлять его немедленно об оружии, которое укрывается для преступных целей, а также обо всех случаях самочинных действий вооруженных людей, чтобы при участии самого населения возможно было принять немедленно решительные меры для установления спокойствия в городе и охранить жизнь мирного населения от темных и преступных элементов»{1147}. Упомянутые элементы, однако, времени даром не теряли. На Жилянской улице некие бандиты, без малейшего уважения к декабрьскому приказу Петлюры, самочинно реквизировали автомобиль «Пежо» № 167 из гаража автомобильных курсов инженера Перминова. На Лукьяновке постовой милиционер попытался задержать стрелявшего солдата, который назвался полуботковцем. Попытка закончилась неудачно: немедленно появились еще четверо солдат, которые пригрозили милиционерам оружием, обезоружили их и скрылись. Аналогичный эпизод на Нижнем Валу закончился иначе. Когда стрелявший отказался, по требованию милиционера, поднять руки вверх и сделал попытку обезоружить его, милиционер выстрелил и убил хулигана{1148}…

Январское восстание: первый день

Большевики и сочувствующие им начали действовать вечером 15 (28) января.

Около 8 часов вечера в нескольких воинских частях начались митинги, на которых солдаты высказывались против украинской власти. Ораторы призывали к свержению Генерального секретариата и – подобно тому, как большевики в Петрограде требовали еще за полгода до того – к передаче всей власти советам рабочих и солдатских депутатов. Часть солдат объявили себя «украинскими большевиками» и заявили, что подчиняются только советам.

Собрания затянулись до 11 часов вечера. В Арсенале выработали и предъявили такие требования{1149} (на некоторых других собраниях выработали похожие резолюции):

1) Немедленная ликвидация контрреволюции на Украине.

2) Разоружение «белой гвардии». (Еще раз отмечаем одно из наиболее ранних появлений этого термина. Как и значительная часть революционной терминологии, он родом из французской революции. Красный – символ революции, белый – контрреволюции. Точнее – всего того, что красные считают контрреволюцией; иными словами, не красный – значит, белый.) Разоружение украинского вольного казачества, офицерских отрядов и милиции, «которые заменили собою на Украине жандармов и городовых».

3) Арест «заведомых контрреволюционеров» – [под]полковника Капкана, генерала Иванова и других.

4) Прекращение «разгрома рабочих газет», освобождение революционеров из-под ареста, а также немедленное начало расследования похищения Пятакова.

5) Немедленное прекращение демобилизации на Украине; ее должны были осуществлять только советы.

6) Немедленный созыв всеукраинского съезда советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, немедленная передача власти в крае и на местах советам (опять-таки «петроградская модель», один к одному).

Около полуночи солдаты некоторых частей, расположенных на Печерске, с криками «ура» бросились к винтовкам и выбежали на улицу. Они заняли многие улицы Печерска и стали разоружать вольных казаков. Между часом и двумя часами ночи на улицах разгорелся настоящий бой, с применением винтовок, пулеметов и даже орудий. Восставшие пытались обстрелять из орудий штаб военного округа на Банковой, но ни один снаряд не попал в цель.

Первым большим успехом восставших стал захват Арсенала.

В 2 часа ночи на 16 (29) января отряд красногвардейцев и рабочих, после перестрелки с охраной, ворвался во двор, захватил территорию завода и укрепился там, выставив несколько 3‑дюймовых орудий и пулеметов. Красногвардейцы вряд ли бы продержались без посторонней помощи – их было слишком мало. Но к ним примкнули казаки украинских полков – имени Сагайдачного, имени Шевченко{1150} и имени Полуботка (по некоторым сведениям, также имени Богдана Хмельницкого{1151}). В этих частях давно шла агитация в большевистском духе. Украинская власть решила разоружить потенциальных мятежников; к казармам на Печерск послали вольных казаков с броневиками и 1‑й конный полк Свободной Украины. Но эти меры запоздали. Вольных казаков встретили огнем из винтовок и пулеметов{1152}.

Сразу же было принято решение идти в Арсенал, который будет служить опорным пунктом восстания.

Сила Мищенко вернулся в казармы 1‑го батальона полка имени Сагайдачного, в Софийском епархиальном училище, около часа ночи. В казармах «царила полнейшая сумятица, крик, гам». Там были представители полка Полуботка и арсенальских рабочих. От них Мищенко впервые узнал о готовящемся восстании – и они заявили, что «имеет большое значение для успеха восстания, если его начнут и в нем примут участие украинские, национальные полки».

Около половины третьего 1‑й батальон и части 3‑го и 4‑го батальонов, во главе с Мищенко, общей численностью в 450 штыков, выступили из казарм по направлению к Арсеналу. Мищенко отдал распоряжение идти по тротуарам по обеим сторонам улиц. Бойцам помогало то, что они знали пароль для украинских патрулей – так что их передвижение не вызывало лишних вопросов. Правда, когда возле здания штаба военного округа они встретились с батальоном вольных казаков, шедших на охрану Центральной Рады, произошло взаимное замешательство. Часть солдат-повстанцев попытались вернуться обратно, а часть вольных казаков, невзирая на своих офицеров, «оставили строй, начали прыгать через забор сада и пустились бежать».

В 3 часа ночи отряд Мищенко достиг Арсенала. Внутри уже находилось много рабочих. Вместе с казаками полков Сагайдачного и Полуботка гарнизон Арсенала составлял около тысячи человек. В одном из залов было наскоро организовано собрание гарнизона, на котором Мищенко, как наиболее опытного в военном деле (бывшего штабс-капитана), единогласно выбрали комендантом. Приступили к организации обороны{1153}. Окружающая Арсенал местность была оцеплена вольными казаками и другими украинскими частями. Повстанцы, таким образом, оказались в своего рода крепости. На Московской улице появились баррикады{1154}. Никольские ворота были перегорожены гружеными вагонами (к ним тогда подходила железнодорожная ветка). Утром над Печерском даже появился аэроплан{1155}.

«[М]ною было отдано по гарнизону распоряжение впредь до особого приказания действий не начинать, – вспоминал Мищенко. <…> Пришли к выводу, что прежде необходимо получить сведения о ходе подготовительной работы в остальных районах гор[ода] Киева, чтобы начать одновременно и внезапно восстание. Но события брали свое. Не успел я спуститься вниз во двор, как до моего слуха долетел артиллерийский и пулеметный огонь. Ретивое сердце рабочего не выдержало и пустило оружие по врагу. Выстрелы последовали со стороны арсенала по гайдамацкой конной сотне, которая по Александровской[45] улице направлялась на разведку, а, может быть, и для действий по направлению к арсеналу. Огонь был настолько удачен, что ехавшая в строю сотня быстро смешалась в кучу, часть лошадей попала под электрический ток оборванного трамвайного провода, – в конечном счете вся сотня в панике умчалась вниз к Купеческому саду. Это событие подняло на ноги всей защитников арсенала, дремлющие растерянно взялись за винтовки, послышались одиночные беспорядочные выстрелы, которые потом пришлось остановить»{1156}.

Около часа ночи к Александру Жуковскому, на тот момент товарищу Генерального секретаря УНР по военным делам, в гостиницу «Эрмитаж» прибежал его брат Григорий, охранник военного министерства, с докладом о том, что «[ч]астина козаків полку Мазепи під проводом большовицьким захопила Арсенал і подала гасло до повстання». Жуковский разбудил офицеров военного министерства, которые были здесь же, в гостинице – начальника Генерального штаба атамана Бобровского, начальника мобилизационного отдела и других – приказал им немедленно отправляться в министерство (оно размещалось в здании коллегии Павла Галагана на Фундуклеевской улице) и сам направился туда. В министерстве он застал необычную картину. Почти все писари были в сборе, «правда, безтолково бігали, але з добрим наміром озброїтись і активно виступити на боротьбу».

Александр Жуковский (1884 – около 1925)

В военном министерстве предполагали, что борьба с большевиками рано или поздно выльется в уличные бои. Поэтому в подвале здания были заранее сделаны запасы: несколько тысяч винтовок и ручных гранат, сотни пулеметов, миллионы патронов. Дело было за людьми. Писари были готовы сражаться, но практически не умели обращаться с оружием. «З жалем і соромом мушу сконстатувати, – продолжает Александр Жуковский, – що на сотню з лишком писарів з’явилось не більше десяти старшин, тоді як їх була переважаюча кількiсть. Взагалі тут я мушу висловити великий докір більшости старшинству Військового Міністерства, яке вело себе не гідно званню старшини, ховалось, шкурничало, не з’являлось на службу, крім одного разу за увесь час страшних десяти дневних вуличних боїв <…>».

Здесь же, во дворе, бойцы прошли курс заряжания винтовок и стрельбы. После этого одну чету отправили на разведку на Печерск, к дому командующего округом и Арсеналу, вторую – на товарную станцию, третью назначили охранять министерство, четвертую оставили в резерве.

Жуковский попытался организовать военное подразделение из тех людей, что были в его распоряжении. Приказав им взять винтовки и патронташи, он выстроил их в две шеренги. Людей набралась примерно сотня (рота), которую он разбил на четыре четы (взвода).

Сам Жуковский отправился на Крещатик, где через некоторое время встретил своих разведчиков. С Печерска доложили: Арсенал действительно занят повстанцами; командующий военным округом Шинкарь сам повел наступление, «і сподіваються, що повстання буде задушено». Вторая партия разведчиков доложила, что на Подоле и станции Киев II Товарный всё спокойно.

Наступило утро. Стали собираться служащие министерства; «у всіх настрій був пригнічений і з’являлися вони тільки з одним[: ] дістати інформації, щоб в залежності від сього вже себе “самоопреділяти”». Тогда же появился военный министр Порш, который только утром узнал о происходящем. Не получив дополнительной информации – в министерстве ее и не было – Порш поехал к Шинкарю. «І ми остались без жодних директив, – утверждал Жуковский. – Правда[,] се була у нас не первина. По своєму характеру М[икола] Порш являвся злосним централістом, і все у нього було здецентралізовано в його руках»{1157}.

Стрельба у Арсенала прекратилась на рассвете. От обеих сторон были высланы парламентеры, которые вступили в переговоры. Решено было установить перемирие до полудня, чтобы выяснить, какие требования выставляют восставшие и каких из этих требований могут быть выполнимы. Особые парламентеры были посланы от Центральной Рады. В Мариинском дворце была экстренно созвана комиссия из представителей враждующих сторон, Советов рабочих и солдатских депутатов и Центральной Рады. Председателем комиссии был избран представитель Совета солдатских депутатов Петр Дрига, секретарями – представитель Всеукраинского морского съезда (который начался 12 (25) января, а с 14 (27) января заседал в университете{1158}) Владимир Богуславский и секретарь Совета рабочих депутатов Кузьма Ткаченко.

Перемирие оказалось очень коротким. На заседании комиссии большевики предъявили свои требования и заявили, что не отступятся от них ни при каких условиях. «Переговоры» после этого продолжились силой оружия. Около часа дня перестрелка возобновилась. Арсенал атаковали части вольного казачества, но защитники отбросили их{1159}. Корреспондент «Киевлянина» сообщал через несколько дней, что днем войска Центральной Рады атаковали Арсенал и выбили оттуда восставших – и только когда к ним присоединились украинские солдаты из полков Сагайдачного и Богдана Хмельницкого, они вторично заняли Арсенал{1160}. Но другими источниками это не подтверждается. Сильнее всего была стрельба на Александровской и Виноградной[46] улицах, в районе особняка командующего военным округом. Было убито несколько лошадей и ранено несколько конных казаков. По улицам носились грузовики с вооруженными солдатами и автомобили штаба округа{1161}…

Проблема повстанцев поначалу состояла в том, что у них не было достаточного количества продовольствия. Проголодавшиеся к утру рабочие и казаки стали уходить домой за едой – что, естественно, отрицательно сказывалось на обороноспособности. Но к полудню удалось наладить снабжение питанием.

«Лазейкой» в город из крепости были выходы на север, на Александровскую улицу, и на восток, на Московскую. Через восточные ворота выходили разведчики, преимущественно женщины, для связи с другими районами города и получения информации{1162}.

Украинские военные власти, со своей стороны, пытались навести порядок. Шинкарь объявил с 15 часов 16 (28) января город Киев и его окрестности в радиусе 25 верст на осадном положении. Особым комендантом по охране Киева и 25‑верстного района был назначен Михаил Ковенко, подчинявшийся непосредственно Шинкарю{1163}. Новый комендант, в свою очередь, издал обязательное постановление, в котором обозначил конкретные требования и запреты, введенные в районе осадного положения. Эти своего рода «законы 16 января» звучали так:

1) Безусловно воспрещаются публичные собрания под открытым небом, в садах, на улицах, площадях и т. д.

2) Воспрещаются всякие собрания в закрытых помещениях без особого на то моего разрешения.

3) Безусловно воспрещаются всякие увеселительные зрелища в театрах, цирках, кинематографах и проч[их] учреждениях для развлечения.

4) Безусловно воспрещается игра в карты и лото во всяких общественных и частных клубах.

5) Воспрещается выпуск печатных произведений, как периодических, так и не периодических изданий без предварительной военной цензуры.

6) Воспрещается скопление публики на улицах и площадях.

7) Воспрещается гражданам Киева и его окрестностей в 25‑верстной полосе вокруг Киева появляться на улице после 10 час[ов] вечера.

8) Воспрещается появление солдат на улицах и вообще вне казарм без командировки и разрешения своего начальства (старшины).

9) Все правила езды по гор[оду] Киеву всех извозчиков, возчиков и автомобилей должны строго соблюдаться.

10) Лица, прибывающие в Киев, должны немедленно предъявить свои паспорта и удостоверения подлежащему начальству.

11) Воспрещается носить оружие без особого на то разрешения начальства.

12) Воспрещается появление на улицах и в общественных местах в нетрезвом виде.

13) Все частные лица, частные и общественные учреждения должны незамедлительно исполнять все требования и распоряжения подлежащих военных властей в районе, объявленном на осадном положении.

14) Все воинские части обязаны неуклонно, точно, немедленно без всякого обсуждения исполнять все приказы военного начальства.

Нарушение установленных законов украинской народной республики и настоящего обязательного постановления будет караться по законам военного времени революционным трибуналом, состоящим из представителей: 1) министерства судовых справ; 2) вільного казацтва (робитників м. Киева); 3) объединенного революционного комитета (шляхів Украины, почтово-телеграфного союза); 4) всеукраинской рады войсковых депутатов и 5) городского самоуправления{1164}.

Как нетрудно догадаться, солдаты и их командиры не поспешили выполнить постановление, в особенности 8‑й и 11‑й пункты.

В 3 часа дня во дворце, в помещении Совета рабочих депутатов, состоялось заседание вышеупомянутой комиссии, в составе около 40 делегатов. Приняли решение – немедленно обратиться к враждующим сторонам с предложением прекратить боевые действия до выработки соглашения. Во все военные части послали делегатов с этим предложением – и прервали совещание до 7 часов вечера, с тем, чтобы к этому времени окончательно выяснить, на какие уступки стороны готовы пойти, и затем постараться найти выход из положения{1165}.

Но около 7 часов вечера началась артиллерийская стрельба.

Улицы стали быстро пустеть, поднялась паника. Закрылись магазины, рестораны, кафе. В 8 часов последовало распоряжение военных властей о закрытии театров и других увеселительных заведений. Правда, в некоторых театрах спектакли, при опустевших залах, всё же доиграли до конца. Трамвайная администрация распорядилась о прекращении движения трамваев. На Печерске и Липках погасло уличное освещение. Насколько можно было судить, шел обстрел Арсенала с целью его обратного захвата, а повстанцы в ответ стреляли по городу. Предположительно, целились они прежде всего в здание Центральной Рады. Но в реальности в секторе их обстрела оказалась большая площадь, от Андреевской церкви до университета и Мариинско-Благовещенской[47] улицы. Один из первых снарядов разорвался на углу Фундуклеевской[48] и Столыпинской[49], убив проходившую по улице женщину и ранив нескольких человек. Два снаряда попали в дом командующего военным округом{1166}. Взорвались снаряды у Десятинной церкви, на углу Прорезной и Пушкинской, на Безаковской[50]. В конце Дмитриевской снаряд попал в дом № 110 и буквально разворотил его{1167}…

По утверждению Юрия Магалевского, в то время бойца «Добровольческого отряда» под командованием штабс-капитана Черного, «вечора 28 січня, щось коло 10–11 год., наш “Добровольчий загін” дістав наказ обстрілювати арсенал із гармат. Цей загін, зорґанізований кількома катеринославцями, стояв на товаровій станції Київ I. Діставши з командатури київської військової округи телєфонічний наказ полк[овника] Шинкаря про обстріл, загін негайно відкрив по арсеналу вогонь <…>»{1168}. Датировка вызывает большое сомнение: получается, что Шинкарь отдал приказ раньше, чем началось восстание. Скорее всего, речь о вечере 16 (29) января (тем более, что далее в тексте Магалевский правильно называет 30 и 31 января по новому стилю, соответственно, вторым и третьим днём восстания). Попасть с товарной станции, в долине Лыбеди, по Арсеналу – не самая простая задача. Как бы то ни было, «вклад» в канонаду в городе, видимо, был и с этой стороны.

В Центральной Раде весь день 16 (29) января шли совещания фракций и переговоры о сформировании правительства. Лишь около 7 часов вечера профессор Грушевский открыл общее собрание. Заслушали приветствие от живущих на Украине чехо-словаков, после чего представитель украинских эсеров Солтан внёс предложение прервать заседание. «У нас еще нет правительства, – сказал он. – Необходимо, наконец, разрешить этот вопрос путем фракционных заседаний».

Было принято предложение отложить заседание Центральной Рады до 11 часов утра следующего дня, а на 9 часов вечера назначить заседание Малой Рады. И в это время послышались звуки разрывов снарядов…

Уже после закрытия заседания г. С т е п а н е н к о (самост[ийник]) с трибуны, среди шума расходящихся членов рады, начинает делать какое-то заявление.

Доносятся слова:

– Снаряд упал на Фундуклеевской улице…

Заявление производит на членов рады удручающее впечатление.

Под этим впечатлением все и расходятся{1169}.

Несмотря на обстрел, к девяти часам вечера члены Рады и публика начали собираться в Педагогическом музее. Предполагали начать запланированное заседание Малой Рады (правда, закончить его пришлось бы к десяти часам, ввиду осадного положения). Но случилось иное.

Неожиданно для присутствующих в вестибюль музея вошли и быстро поднялись по лестницам группы вольных казаков во главе с новоназначенным комендантом Ковенко.

Военные вошли в зал Центральной Рады, где в это время происходило заседание фракции украинских эсеров. Прозвучали фамилии членов этой фракции: Север-Одоевский, Качинский, Шумский, Полозов, Михайличенко, Ткаль, Овчаренко, Кедровский, Прикидько. Все они были объявлены арестованными, и им предложено было подчиниться аресту.

Названы были фамилии еще нескольких лиц, но их в зале не оказалось. Арестованных под конвоем отвели в отдельные комнаты. Находившиеся здесь же министр торговли и промышленности Голубович и министр земледелия Зарудный заявили, что в знак протеста присоединяются к арестованным. Их, однако, не арестовали.

Прибывший к этому времени в зал заседаний Грушевский выразил протест по поводу того, что арест производится в здании украинского парламента. Эффекта не последовало. Коридоры, входы и выходы в здание были временно перекрыты. В 10 часов вечера Грушевский объявил, что запланированное заседание Малой Рады не состоится. Наконец, находившимся в Раде была предоставлена возможность покинуть помещение{1170}.

«Описанное событие – это первый случай, когда вооруженная сила врывается в украинский парламент и грубо попирает неприкосновенность его членов», – скажет на следующий день Николай Чечель, член той же фракции украинских эсеров{1171}. Как мы теперь знаем, не последний.

На следующий день, 17 (30) января, командующий военным округом Шинкарь подал рапорт на имя Генерального секретаря по военным делам.

В течение последнего времени я неоднократно делал заявления о недопустимости подчинения военных интересов и задач интересам и задачам политической борьбы, о великой опасности вовлечения войны в борьбу политических партий.

Бесконечный кризис министерства довел все же до того результата, который я указывал. Теперь же даже в пределах парламента одна партийная группа арестует другую, свою политическую противницу, хотя обстановка военная совсем не такая тяжелая, чтобы была необходимость в таких мерах. В виду изложенной политической обстановки я больше нести свои обязанности по военным действиям и войсковым делам не могу. Военная обстановка никогда не могла меня вынудить на тот шаг, как бы она тяжела ни была, но политическая обстановка настоятельно требует этого от меня.

Обязанности свои я передал помощнику моему атаману Глібовскому.

Подлинное подписал: Отаман Війська Київської округи Шинкарь{1172}.

Командующим военным округом, таким образом, стал бывший штаб-офицер Ивангородской крепости, начальник пункта формирования автомобильних частей в Петрограде Юрий Глебовский{1173}. Штабс-капитан Шинкарь в 1919 году перейдет к большевикам и в 1920‑м погибнет в бою против армии УНР{1174}.

А восстание против Центральной Рады только начиналось.

Центральная Рада под пулями

17 (30) января в городе продолжали стрелять.

Украинцы еще накануне обстреливали Арсенал с трех сторон, а в этот день добавили еще два направления, одно из которых – с Батыевой горы – стало главным. Оттуда постоянно велся интенсивный огонь по заводу.

В два часа дня началась всеобщая забастовка, в которой участвовали 35 профессиональных союзов. Забастовали приказчики, служащие гостиниц, повара, официанты, булочники… Прекратилась выпечка хлеба, закрылись рынки, что сразу вызвало трудности с продовольствием. Редкие столовые и паштетные распродали свои запасы провизии за два-три часа и тоже закрылись.

Общей целью восставших был, как обычно, захват центра города, стратегических пунктов (вокзала, телеграфа, мостов), а также здания Центральной Рады.

Трамвай прекратил движение. Вечерние газеты не вышли. Городской телефон прекратил соединять частных абонентов. Само собой, прекратили работу большинство учреждений. Здания министерств, почта, телеграф, а также типография Кульженко, где печатались украинские деньги, были взяты под усиленную охрану украинскими воинскими частями{1175}.

Так, например, подолянам в какой-то момент удалось «получить» несколько тысяч патронов в воинской части, расквартированной на Бибиковском бульваре{1178}.

Центров восстания было несколько. Помимо самого Арсенала, в сражение на стороне большевиков включились четыре вооруженные силы: подольская, шулявская и демиевская Красная гвардия, а также железнодорожники, базировавшиеся в железнодорожных мастерских, неподалеку от вокзала. Наступление одновременно с нескольких сторон, вообще говоря, увеличивало шансы на успех. Но, во-первых, у восставших было мало сил (Арсенал защищало 600–700 человек, красногвардейские отряды насчитывали: подольский – 250 человек, шулявский – 350, демиевский – 350{1176}), а, во-вторых, связь между разными отрядами была крайне плохой. Одни не знали, что планируют или делают другие. Правда, и активных защитников города было гораздо меньше, чем могло бы быть. Около половины солдат из 4‑тысячного киевского гарнизона сохраняли нейтралитет, наблюдали за происходившим, продавали восставшим оружие и патроны и выжидали исхода боев{1177}.

Бои на Подоле начались 17 (30) января. Сначала район духовной семинарии, где располагался курень сечевых стрельцов, попал под обстрел со стороны Печерска. На следующий день выступила подольская красная гвардия, состоявшая из рабочих обувной фабрики Матиссона, судостроительной верфи, лесопильного, пивоваренного и дрожжевого заводов, союза ломовых извозчиков. Часть вооруженных рабочих действовала на самом Подоле, захватив казармы Братского монастыря и поведя наступление на здание духовной семинарии. Бой в районе семинарии продолжался с 17 до 20 января (30 января – 2 февраля){1179}. Основные же силы подолян – около 130 бойцов – 18 (31) января двинулись вверх по Андреевскому спуску, с целью продвинуться к Владимирской улице и захватить здание Центральной Рады. В 11 часов утра красногвардейцы окружили Старокиевский участок милиции (в здании Присутственных мест) и обстреляли его. Возглавлял атаку… бывший заведующий участком Войнаровский. Милиционеры отстреливались, но вскоре прекратили сопротивление. В участке повстанцы произвели полный разгром. Естественно, захватили всё оружие, которое было в наличии, испортили телефоны и уничтожили всю документацию. Открыли камеры и выпустили на свободу около сотни уголовников, которые, в свою очередь, разгромили антропометрический кабинет, со всеми справками и фотографиями зарегистрированных преступников{1180}.

Далее красногвардейцы захватили телеграф (на углу Владимирской и Софийской) и продвинулись по Владимирской вплоть до гостиницы «Прага». Установив на ее верхней террасе пулемет, они взяли под обстрел Владимирскую улицу вплоть до здания Педагогического музея{1181}. Таким образом, положение Центральной Рады стало критическим.

Центральная Рада в эти дни продолжала работать. Назначенное на 11 часов утра 17 (30) января заседание началось в 3 часа дня. Начали с обсуждения произведенного накануне ареста украинских эсеров. Грушевский заметил, что в уставе Центральной Рады нет пункта о неприкосновенности личности в помещении парламента, и предложил изменить устав на этот счет. После этого Николай Чечель, член партии украинских эсеров, зачитал интерпелляцию (парламентский запрос) с требованием к правительству разъяснить ситуацию с арестом своих однопартийцев. Он предложил создать комиссию для выяснения степени их вины.

Объяснялись от имени правительства бывший военный министр Николай Порш и народный министр судебных дел Михаил Ткаченко. «Коли вчора тут робились арешти, – начал Порш, – то я й товариш Ткаченко рішуче протестували, що ці арешти робляться в парламенті». После чего, однако, объяснил причину арестов. Командующий округом и комендант, сказал он, располагали доказательствами того, что арестованные имели сношения с большевиками в Петрограде и в Харькове. В качестве одного из доказательств фигурировала перехваченная украинцами телеграмма Сталина в Брест Карахану, посланная еще в декабре. В телеграмме были слова: «Изнутри Раду взрывают левые эсеры, действующие в контакте с петроградскими коллегами». Порш присоединился к предложению о создании комиссии, а также предложил судить коменданта (Ковенко) за то, что арест был произведен в здании парламента. Ткаченко подтвердил, что у военных властей были основания для обвинения депутатов, но производить арест в здании парламента они не имели права, и за это «агенти власті будуть відповідати перед судом». В 5 часов вечера заседание закончилось, и следующее было назначено на 12 часов дня 18 (31) января{1182}.

Вместо полудня это новое заседание началось в половине третьего дня (до этого происходили совещания фракций по земельному закону и по вопросу о формировании правительства). Как раз в это время на Владимирской и Фундуклеевской началась сильная стрельба; казалось, что большевики могут вот-вот захватить здание Рады. На сцене был только Грушевский и два секретаря, а из народных министров – один Голубович. Почти все присутствовавшие были одеты в кожухи и шинели, будучи готовыми в любой момент покинуть здание.

Открыв заседание, Грушевский предложил без обсуждения утвердить проект земельного закона, с тем, чтобы мелкие поправки потом внесла Малая Рада. Закон тут же приняли («против» не голосовал никто, один воздержался). После этого приступили к формированию правительства…

Аркадий Степаненко сообщил, что фракция эсеров решила поручить составление нового кабинета министров Всеволоду Голубовичу. Здесь возникла заминка. Грушевский напомнил, что, согласно приказу Центральной Рады, формирование кабинета министров – прерогатива Малой Рады. Как поступить?.. Естественно, изменить приказ, чтобы полный состав Центральной Рады тут же получил право формирования кабинета. Проголосовали – все «за» при восьми воздержавшихся. Можно двигаться дальше. Параллельно выясняется, что заявление об отставке Винниченко, которое последний передал Грушевскому позавчера, вообще не было передано Малой Раде, как того требовали правила (потому что Малая Рада не заседала). Слово от фракции украинских социал-демократов взял Борис Мартос: прежде чем голосовать за кабинет Голубовича, заявил он, фракция хотела бы узнать программу этого кабинета. Голубович озвучил программу из пяти пунктов: 1) немедленное заключение внешнего мира; 2) немедленное заключение внутреннего мира; 3) проведение в жизнь социальных реформ, намеченных Универсалами; 4) борьба с анархией; 5) улаживание конфликта, возникшего в военном министерстве. Конкретные меры по проведению в жизнь этой программы он обещал озвучить на следующем заседании.

Борис Мартос (1897–1977)

Слово берет Рафес. Фракция Бунда, говорит он, не может голосовать за этот кабинет, ибо он будет вести ту же политику, что и предыдущий, поскольку это уже закреплено Универсалами. Фракция же Бунда выступает и против заключения Украиной мира, и против самостоятельности Украины. Мир, считает фракция, может быть заключен только Всероссийским Учредительным собранием (которое, напомним, тринадцать дней как разогнано).

Остальные фракции заявляют, что будут голосовать за кабинет Голубовича. Проводится голосование – все «за» при восьми воздержавшихся (Бунд и меньшевики). У Украины есть новый премьер-министр.

Он объявляет, кто уже дал согласие войти новый кабинет, и как предположительно будут распределены портфели: сам Голубович – глава кабинета и министр торговли и промышленности, Немоловский – военный министр, Христюк – министр внутренних дел, Ткаченко – судных дел, Григорьев – просвещения, Перепелица – финансов, Сакович – путей сообщения. Он дает краткую характеристику некоторых будущих министров, потому что, скажем, Немоловский и Перепелица большинству Центральной Рады неизвестны.

В это время в стеклянный купол над зданием Центральной Рады попадает несколько пуль. Осколки стекла сыплются на нижний купол (благо он двойной). Некоторые депутаты пересаживаются из середины зала ближе к стенам.

Голосуют за персональный состав правительства: 1 голос «против» (Людмила Старицкая-Черняховская), 22 воздержались (Бунд, меньшевики и самостийники).

На часах 15 часов 25 минут. Заседание заканчивается. На Владимирской уже идет непрерывная стрельба. Передовой отряд большевиков дошел до Театральной площади, то есть почти до угла Фундуклеевской – меньше двухсот метров от здания Педагогического музея{1183}. Депутаты выходят на задний двор, а оттуда на Бибиковский бульвар, где пока спокойно. Следующее заседание назначено на полдень 19 января (1 февраля) – хотя мало кто надеется вернуться сюда на следующий день{1184}…

Но они вернулись.

Секретарь Центральной Рады Михаил Еремеев назначил сам себя комендантом здания. Мобилизовал правительственных служащих, в том числе девушек (!), вооружил их японскими карабинами, найденными в подвале, там же кое-как научил их стрелять, и они стали на стражу в вестибюле здания, забаррикадировав выходы в остальных частях мебелью. Поскольку, несмотря на «курс молодого бойца», прилично стрелять умели не более чем двое, Еремеев приказал остальным всегда держать карабины дулами вверх{1185}. Однако реально оборонять здание не пришлось.

Украинский парламент спас Александр Жуковский.

В цей час я був в будинку Галагана [то есть в здании Военного министерства. – С. М.], – як почув нервову стрілянину на розі Володим[ирської та] Фунд[уклеївської]. Я вискочив з рушницею на вулицю, мені стало ясним, що большовики енергійно ведуть наступ на Центральні Управління, треба було рятувати трагичне становище. Під рукою в той час великої збройної сили не було. Швидкий, несподіваний, рішучий та успішний наступ большовиків морально зломав наші маленькі відділи[,] які патрулірували тут по вулицям, і вони розбіглись. Треба було проявити героічнисть – захопити за собою ті невеличкі горсточки[,] які збились біля Військового Міністерства{1186}.

«Небольшая горсточка», которую удалось подхватить Жуковскому, исчислялась в… 18 челoвек, включая его самого.

И они выступили.

Вооружились японскими карабинами «Арисаки» (возможно, такими же, какие нашел Еремеев в здании Центральной Рады), набили полные карманы патронов, и каждый взял несколько мощных гранат Лемонта (в просторечии – «лимонок»). Собрались в кабинете Жуковского, который быстро поставил задачу и объяснил тактику подхода.

Выбежали на улицу. Было 12 часов 35 минут. Падал мелкий дождь, который тотчас же замерзал, и тротуары были скользкими. Однако благополучно добрались вверх по Фундуклеевской до Владимирской, которая уже простреливалась. Сложнее всего было перебежать через Театральную площадь – открытое пространство. Когда же добежали до домов по левой стороне улицы, смогли передохнуть: для пулеметчиков с крыши «Праги» тротуар в этом месте был в «мертвой зоне», благодаря домам. По дороге к отряду присоединилось несколько бойцов из разбежавшихся патрулей. Но и большевики не дремали. Увидев приближающегося противника, они поставили один пулемет «Максим» в Золотоворотском сквере и еще два – в подвальных окнах дома на углу Владимирской и Прорезной. Теперь украинцам пришлось перемещаться короткими перебежками, от одной подворотни к следующей.

Варфоломей Евтимович был в составе отряда Жуковского. Он понял, что нужно укрыться в угловом доме – том самом, где до войны был украинский клуб «Родина» и в котором меньше года назад родилась Центральная Рада. Из этого дома были выходы как на Владимирскую, так и в Золотоворотский сквер (сейчас аналогично расположены два выхода со станции метро «Золотые ворота»). Незаметно выскочив через второй выход, можно было оказаться шагов на 40–50 левее пулемета, который стоял в сквере, и атаковать его с правого фланга или даже с тыла. Нужно было объяснить замысел Жуковскому, который успел уйти вперед. Чтобы догнать военного министра, Евтимовичу пришлось за одну перебежку добегать не до соседней подворотни, а через одну. Он поскользнулся на тротуаре, упал, став мишенью для большевистского пулемета… но сумел подняться на ноги и догнать Жуковского.

Минут за десять-пятнадцать добрались до заветного дома. Евтимович позвонил в звонок. Дворник не спешил открывать ворота. В качестве «пароля» Евтимович перечислил имена: Максима Синицкого, Аркадия Степаненко… и некоего Лавра, который был швейцаром в украинском клубе. Дворник открыл. Евтимович попросил его не закрывать ворота, пока остаток отряда не дойдет до дома, двигаясь всё так же, перебежками. На это ушло еще минут двадцать. Наконец, все собрались. Вместе с присоединившимися по дороге их оказалось 29 человек.

Здесь, наконец, смогли передохнуть и продумать дальнейшую тактику. Жуковский разбил свой эквивалент взвода на три отделения и поставил задачи. Первое отделение (12 человек) огнем из окон, выходящих в сквер, поддерживает фланговую атаку второго отделения (7 человек), а третье отделение (10 человек), во главе с самим Жуковским, остается на Владимирской и вызывает на себя огонь пулемета. Когда же оно увидит, что второе отделение атаковало пулемет с фланга, оно переходит в лобовую атаку{1187}.

Евтимович посмотрел на часы: 13 часов 40 минут. На преодоление одного квартала Владимирской улицы ушло больше часа.

Украинцы планировали дождаться, пока большевики начнут менять ленту в пулемете, чтобы в этот момент атаковать. Но им повезло еще больше. Пулемет дал осечку. Пока его обслуга размышляла, Евтимович сотоварищи мгновенно выскочили из здания клуба, добежали до позиции красных, перебили охрану и захватили пулемет с лентами. Полковник Ревуцкий, командир второго отделения, лично уложил троих противников. Сразу после этого удалось захватить и остальные два пулемета, в угловом доме, забросав подвал «лимонками».

Теперь осталось пройти пару сотен метров до самой гостиницы и взять ее штурмом. Как раз в это время к украинцам со стороны Прорезной улицы подошло неожиданное подкрепление – отряд из 8 человек во главе с сотником Голубом. Теперь их стало 37, при трех пулеметах. Жуковский послал одного офицера в военное министерство, чтобы на помощь им немедленно прислали броневик. Подошедшему броневику удалось прорваться к Софийской площади, и он стал обстреливать «Прагу» с тыла. «Пехота» в это время продвинулась от Золотоворотского сквера к «Праге», потеряв в перестрелке двоих убитыми. Но проникнуть в гостиницу было невозможно. Дубовые двери было наглухо закрыты, а при попытке приближения к ним защитники бросали гранаты из окон первого и второго этажей. Двери можно было бы высадить гранатой, но перспектива боя в помещении, на лестницах обещала атакующим мало шансов.

Тогда атаман Жуковский приказал командиру броневика привезти из военного министерства еще гранат – и полевые кайла.

Он задумал проникнуть в гостиницу «подкопом». Зайти на чердак соседнего четырехэтажного дома и, следуя инструкциям атамана Остапуры-Степового, военного инженера, пробить внешнюю стену «Праги», проникнуть через этот проход в здание гостиницы и атаковать большевиков сверху, то есть с тыла.

Пока полковник Ревуцкий и сотник Голуб будут пробивать стену, атаман Жуковский будет обстреливать окна «Праги», отвлекая противника, а получив сообщение, что пробой готов – высадит двери гранатами и атакует с фронта.

Атаман Остапура-Степовой, Евтимович и его денщик Остап залезли на чердак. Остапура-Степовой четверть часа простукивал стену, примеряясь и вычисляя, на какой высоте находится потолок «Праги». Рассчитал, что, пробив проход, придется после этого прыгнуть вниз примерно на полтора метра. Появились полковник Ревуцкий и сотник Голуб со своими отделениями. Атаман Остапура показал, как правильно работать кайлом, чтобы как можно быстрее пробить стену. Работали вдвоем, сменяясь; выбивали примерно один кирпич за минуту. Через полчаса в проломе показалась полоска света…

Кто-то принес тяжелый железный лом. Еще через семь минут в пролом стало возможно пройти. Зашли в пустой номер на пятом этаже «Праги». Ломом вышибли замок и аккуратно, без лишнего шума вышли в коридор. Сигналом к атаке должен был стать взрыв гранаты внизу – когда Жуковский вышибет двери.

Бойцы ждали. Слышали разрывы шрапнелей, судя по направлению, над Центральной Радой. Может быть, именно в этот момент разбился верхний купол, и депутаты пересели из центра зала… И вот – взрыв, треск расколотого дерева, звон разбитых окон, еще взрыв, опять звон стекла!.. Казалось, все здание затряслось. Полковник Ревуцкий ударил с шестого этажа, сотник Голуб – с четвертого. Большевики были застигнуты врасплох. Бой продолжался, вероятно, минуты три. Перебили всех защитников гостиницы – всего человек пятьдесят. Трофеи – 4 исправных пулемета, 30 ящиков с лентами к ним, артиллерийский стереолюнет, новенький телефонный аппарат{1188}…

Атаки на Центральную Раду можно было больше не опасаться.

Параллельно с этим сечевые стрельцы, с помощью 50 бойцов из Полуботковского полка и неожиданно явившихся к ним на подмогу 300 бойцов из украинизированного полка самокатчиков, атаковали большевиков на самом Подоле. Помощники, правда, оказались не очень надежными. Когда большевики начали обстреливать казармы стрельцов (неподалеку от Сенной площади[51]) из минометов, самокатчики не выдержали. Поздно ночью, разграбив стрелецкие казармы, забрав всё личное имущество стрельцов, самокатчики удалились в свои казармы, находившиеся на безопасном расстоянии, по дороге «поработав» еще и в магазинах на Крещатике. Тем не менее утром 19 января (1 февраля) украинцы начали штурм Подола. К вечеру того же дня последние подольские повстанцы закрепились на щекавицком кладбище – но в течение дня 20 января (2 февраля) их оттуда выбили рукопашным боем{1189}. Восстание на Подоле, таким образом, было подавлено.

Воюющий город и его жители

Демиевская красная гвардия, состоявшая из рабочих снарядного завода, трамвайных мастерских и других предприятий, выступила еще вечером 16 (29) января. Большевики наступали со стороны Демиевки и Байкового кладбища на Новое Строение – намереваясь в конечном итоге прорваться в центр города.

У Демиевского переезда (чуть ближе к вокзалу, чем нынешний виадук) поставили артиллерийское орудие, из которого обстреливали позиции украинцев на железной дороге и их бронепоезд, курсировавший между переездом и станцией Киев-Товарный{1190}. Через некоторое время бронепоезд удалось вывести из строя, и большевики продолжили обстреливать из этого же орудия станцию Киев-Товарный. Другой их отряд пошел в наступление на эту станцию от Байкового кладбища. Захватив станцию после продолжительного боя, они двинулись по Полицейской улице[52] на соединение с отрядом, продвигавшемся по Большой Васильковской.

На вторые сутки, совместными усилиями двух отрядов, большевики заняли здание 4‑й гимназии и Полицейский сквер{1191}. Между зданием гимназии и Николаевским костелом возникли баррикады из повозок и брёвен, туда постоянно подъезжал украинский броневик{1192}. На колокольне костела большевики установили пулемет. Весь район Нового Строения попал под огонь, бой шел днём и ночью{1193}. Повстанцы пошли в наступление по Деловой улице на «Казачий двор» (раньше он назывался «Деловой двор»; отсюда происходит и название самой улицы{1194}). Пробиться к нему было очень трудно, поскольку украинцы обстреливали наступавших из пулеметов из самого двора, из домов по Большой Васильковской и с броневика, разъезжавшего выше Деловой (очевидно, по Прозоровской). По утверждению участника боя Наума Кофмана, красногвардейца Демиевского снарядного завода, овладеть двором им удалось на пятые сутки (!) ожесточенных боев. При захвате Казачьего двора демиевцы взяли пленных, большое количество оружия и военного снаряжения. Кофман также утверждал, что в подвале двора они обнаружили «много расстрелянных советских людей, а также людей, которые с минуты на минуту ожидали расстрела. <…> Среди расстрелянных и оставшихся в живых были солдаты старой армии, отказавшиеся служить гайдамакам, а также рабочие Киевских фабрик и заводов. Захваченные в подвале белые офицеры, которые проводили эти расстрелы, были на месте уничтожены».

Захватив двор, демиевцы, однако, не двинулись дальше к центру. Часть отряда «направили» в район станции Киев II[53] (поскольку это то самое направление, откуда они изначально пришли, то не исключено, что под словом «направили» подразумевается отступление под ударами из центра). Здесь красногвардейцы попали под обстрел украинских отрядов, пришедших в Киев с левого берега (вероятнее всего, гайдамаков Петлюры, перешедших Днепр 19 января (1 февраля), о чем речь ниже). Повстанцы выиграли сражение у станции Киев II и полустанка Киев III[54] и повели наступление на украинский артиллерийский полк, располагавшийся в районе Жулян и села Совки. Демиевцы захватили Совки, а также хутора Теремки и Красный Трактир[55]. После этого украинцы перешли в контрнаступление, из села Жуляны и от одноименной железнодорожной станции[56], и большевики отступили на Демиевку. Там они продержались до подхода отряда Полупанова, атаковавшего Киев с левого берега в составе армий Муравьева{1195}.

Перестрелка на Новом Строении продолжалась до ночи на 22 января (4 февраля). Много домов было изрешечено пулями. Разумеется, ситуацией воспользовались мародеры. На Большой Васильковской было разгромлено более тридцати часовых, мануфактурных, сапожных магазинов, кофейных, паштетных{1196}.

Основу шулявской красной гвардии составляли рабочие завода Гретера и Криванека. В ночь на 17 (30) января они попытались захватить казармы полуботковцев на Керосинной улице[57] – но неудачно{1197}. В дальнейшем они закрепились в здании Политехнического института, который сделали своей базой, и пытались атаковать оттуда в направлении центра, через Галицкую площадь[58], имея целью прорваться к Центральной Раде и к штабу украинских войск на Фундуклеевской. Им это не удалось. Бились они достаточно хорошо, одерживая локальные победы над украинскими войсками – но боялись штурмовать здания, опасаясь засад, и из-за неопытности своих командиров не закреплялись на захваченной территории, не организовывали смены для охраны зданий, которыми овладевали. Поэтому, как правило, вечером их наступление заканчивалось возвращением на исходные позиции, чтобы утром начать всё сначала. Так они держались 4–5 дней. В конечном счете украинцы оттеснили их к Политехническому институту, где они продержались еще день – но украинцы штурмом взяли здание. Часть красногвардейцев расстреляли на месте, части удалось пробиться в расположение железнодорожников, некоторые разошлись по домам и дождались вступления в Киев советских войск{1198}.

Железнодорожники начали активные действия днем 18 (31) января. Прошел слух, что возле Караваевского виадука стоят вагоны с пулеметами, боеприпасами и другим снаряжением, которые охраняет караул железнодорожного батальона. Отряд боевиков в количестве 80 человек внезапно атаковал караул и без единого выстрела захватил его в плен. Вагоны перегнали к мастерским. Так в распоряжении повстанцев оказалось около 20 пулеметов и скорострельная пушка. Меньше чем через два часа их с другой стороны, от Кадетского моста[59], атаковал отряд полуботковцев числом около 200 человек на конях и автомашинах. Но атаковавшие не знали, что у повстанцев есть пулеметы. Железнодорожники отбили атаку, выведя из строя автомобиль пол*уботковцев и взяв десятки пленных.

19 января (1 февраля) железнодорожники решили выбить украинцев со станции Киев‑Товарный. В 10 часов утра они послали украинцам ультиматум, предложив им до 12 часов покинуть станции Киев‑Товарный и Киев I, угрожая в противном случае обстрелять их из тяжелых пушек. Но те убили одного из парламентеров, а второго, Зюка, отвезли в штаб Ковенко на Николаевской улице. Повстанцы, однако, блефовали. У них не хватало сил, чтобы выбить противника с товарной станции. Поэтому продолжения не последовало. Тогда они сосредоточились на украинском полку имени Грушевского, который располагался на пассажирском вокзале. Здесь они справились гораздо лучше. Наступление началось около 3‑х часов дня. Броневик, проехав раза три по перрону, обстрелял украинцев, после чего пехота пошла в наступление{1199}. При захвате вокзала погибло несколько боевиков, в том числе Чеслав Белинский{1200}.

Преследуя украинцев, повстанцы заняли Евбаз[60], отрезки Мариинско-Благовещенской[61] и Жилянской улиц. В тот же день им удалось еще две акции: они разоружили украинских юнкеров в Кадетской роще и конвойную команду на Караваевской улице, добыв себе таким образом немало оружия и снаряжения. 20 января (2 февраля) они развили успех. Им удалось занять Бибиковский бульвар, Кадетское шоссе[62] и дойти по нему до Лукьяновки, заняв часть Львовской улицы[63]. Железнодорожники планировали продвинуться по Глубочице, чтобы соединиться с подольскими красногвардейцами. Но те к этому времени уже начали терпеть поражение, и от плана идти на соединение пришлось отказаться. Осознавая свою малочисленность, железнодорожники отступили с Лукьяновки{1201}.

«[Б]ой [на вокзале] начался в пятницу [т. е. 19 января (1 февраля). – С. М.] в 4 час[а] дня, – сообщал корреспондент “Киевской мысли”. – Сразу разгорелась необыкновенной силы перестрелка. Над районом вокзала поднялось облако дыма и пара из разбитых паровозов. Ружейная канонада на вокзале гремела, не умолкая, всю ночь на субботу. Шрапнельные снаряды с визгом неслись чрез Галицкий базар вверх на Столыпинскую, на Б[ольшую] Подвальную, на Сенную пл[ощадь], вселяя ужас и панику среди граждан»{1202}.

Поздно вечером 20 января (2 февраля) железнодорожникам удалось еще раз пополнить свои запасы. Николай Патлах с двумя боевиками пешком прошел в расположение 5‑го авиапарка, у Поста-Волынского, и попросил помочь оружием и людьми. Ему рассказали, что ждут машину с грузом обмундирования, а также что на станции Пост-Волынский стоят платформы с шестью исправными пушками, но под достаточно хорошей охраной. Помог случай. Явился шофер с солдатами, которые везли ожидаемое обмундирование, и рассказал, что украинцы остановили их, отобрали машину, а солдат побили и отпустили еле живыми. Это рассердило солдат авиапарка, и человек 50 согласилось атаковать станцию и украинскую охрану. Операция удалась: не прошло и двух часов, как вагоны с оружием, патронами и платформы с пушками перегнали с Поста к железнодорожным мастерским. Той же ночью разгрузили вагоны и установили пушки на позиции.

С утра 21 января (3 февраля) эти пушки приступили к работе. Большевистские артиллеристы пытались «нащупать» здание Центральной Рады. Украинцы отвечали им из Ботанического сада. Бой в этот день был наиболее интенсивным{1203}. Помимо артиллерийской дуэли, шло сражение за обладание районом Евбаза. «Линия фронта» проходила по нижней части Бульварно-Кудрявской, нижней части Столыпинской[64] и верхней части Безаковской улицы, в районе памятника Бобринскому. Район между вокзалом и этой линией занимали большевики, за этой линией – украинцы{1204}. Как уже говорилось, пытались наступать на Евбаз, на соединение с железнодорожниками, шулявские красногвардейцы, но безуспешно. Бой продолжался всю ночь. Украинцы наступали по Бибиковскому бульвару вниз, к Галицкому базару; большевики укрывались за рундуками и другими постройками на базаре{1205}. К утру следующего дня базар очистили от большевиков. Их также потеснили вдоль Безаковской и Степановской[65], и они отошли к виадуку на Степановской.

В тот же день, 21 января (3 февраля), в штабе большевиков, в железнодорожных мастерских, произошел эпизод, неплохо характеризующий уровень организации восстания в целом. К этому моменту уже было ясно, что дела повстанцев плохи. В мастерские прибыли три члена городского штаба восстания с директивами. Встреченному ими члену штаба железнодорожников Вайдеку они отдали распоряжение – снять посты и разойтись. Вайдек собирался исполнить распоряжение… но тут на него налетели свои же боевики и пригрозили расстрелом. Узнав, что распоряжение исходит от «визитеров», боевики (Крейцберг, Стогний и Дора Иткинд) объявили их провокаторами и вознамерились расстрелять и их. После долгих переговоров сошлись на том, чтобы их «всего» арестовать и посадить в подвал главной конторы (куда пришлось отправиться и Вайдеку). Только когда каким-то образом выяснилось, что пришельцы действительно представляют городской штаб, их все-таки отпустили. Заодно передали им, чтобы городской штаб сделал распоряжение: переправлять всех боевиков из побежденных частей к железнодорожникам, потому что оружия у них было достаточно для двух тысяч человек, а самих людей – гораздо меньше. Но было поздно. Направлять было уже некого.

Столь низкий уровень организации восстания объяснили тем, что лучшие силы большевиков были в Харькове{1206}.

Как выглядели эти страшные дни для жителей города, которые в боях участия не принимали, а озабочены были прежде всего выживанием?

Начиная с 18 (31) января, жизнь в городе практически замерла. Газеты перестали выходить. Трамваи не ходили. Улицы были пустынны, на них можно было встретить разве что вооруженных солдат и вольных казаков. Носились автомобили с украинскими солдатами.

Те из горожан, кто все-таки осмеливались выйти на улицы, бросились к немногочисленным открытым магазинам, столовым, паштетным, в надежде сделать хоть какие-то продовольственные запасы. Цены на все продукты, разумеется, взлетели{1207}.

Повстанцам удалось вывести из строя электростанцию. Выбравшись из Арсенала по системе подземных ходов к Днепру, они прошли по берегу реки, вверх по течению, добрались до здания электростанции и испортили электрические машины. Вечером город погрузился в непроглядную тьму. Этим, разумеется, не преминули воспользоваться «темные силы». В течение ночи на 19 января (1 февраля) произошел целый ряд краж со взломами в магазинах, грабежей и вооруженных налетов на частные квартиры{1208}.

19 января (1 февраля) вместо газет отпечатали бюллетени; один выпустил украинский революционный комитет войсковых частей Киева, другой – редакция «Народной Воли». Бюллетени были вывешены в городе и раздавались на улицах.

Еще накануне в 2 часа дня перестал работать водопровод. Вода мгновенно стала дефицитом. Ее стали продавать, по 10 копеек за ведро – в банях и в немногих усадьбах, где были собственные колодцы. За водой выстраивались очереди; стоять в этих очередях и носить воду приходилось под обстрелом{1209}. Только в 9 часов вечера 20 января (2 февраля) наконец заработала электростанция. В городе вновь появилось электрическое освещение, что, разумеется, подняло настроение киевлян. Около полуночи заработал и водопровод{1210}.

Рано утром, вероятнее всего, 18 (31) января{1211} (хотя назывались даты 17 (30) января{1212} и 19 января (1 февраля){1213}) на киевском вокзале произошла страшная железнодорожная катастрофа.

Почтовый поезд № 4 подошел к станции Пост-Волынский около 6 часов утра, со значительным опозданием. Поезд был переполнен до отказа; пассажиры, преимущественно возвращавшиеся с фронта солдаты, занимали все помещения внутри вагонов, стояли сплошной массой на площадках, сидели на крышах, ступеньках, тормозах, на тендере и на самом паровозе.

По прибытии на Пост-Волынский машинист осмотрел паровоз и констатировал порчу тормозов. Он категорически отказался вести поезд дальше, поскольку счел, что на уклоне у Кадетской рощи (за станцией Караваевы дачи) поезд разовьет слишком большую скорость, и его не удастся остановить на вокзале.

Часть пассажиров согласилась с доводами машиниста и согласилась дальше идти пешком. Но другая часть, состоявшая в основном из солдат, ничего и слышать не хотела. Солдаты схватили машиниста и заявили, что в случае отказа ехать дальше они бросят его в топку паровоза. По одной версии, машинист подчинился силе, по другой – солдаты сбросили машиниста с локомотива и заменили его «своим» человеком{1214}. В любом случае, поезд продолжил путь на Киев.

Предсказание машиниста полностью сбылось. На уклоне у Кадетской рощи поезд развил большую скорость и стал приближаться к вокзалу. Остановить его было невозможно. Машинист попробовал последнее средство спасения – стал подавать тревожные гудки (эти сигналы сквозь сон услышал Николай Патлах, отдыхавший в штабе железнодорожников{1215}). Он надеялся, что на вокзале поймут, в чём дело, переведут стрелки и направят поезд на сквозной путь. Но все сквозные пути были заняты. Поезд № 4 пустили на тупиковый путь. Он на полном ходу проскочил мимо здания вокзала, ударился в тупиковые упоры, разнес их в щепки и врезался в бывший царский павильон. Паровоз, тендер и багажный вагон обратили в обломки здание дежурного по станции Московско-Киево-Воронежской железной дороги, а также телеграфную и телефонную комнаты. Только после этого паровоз остановился, застряв в обломках здания.

Под поезд попали солдаты, стоявшие на платформе за тупиком, и ничего не подозревавшие дежурные служащие в павильоне. Пассажиры стали выпрыгивать из окон, причем некоторые – еще на ходу, понимая, что катастрофа неизбежна, и, естественно, многие получили тяжелые увечья от падения. Несмотря на то, что в городе уже шли бои, помощь подоспела быстро. На вокзал прибыли пожарные команды и кареты скорой помощи. Спасательные работы продолжались несколько часов. По предварительному подсчету, было убито 26 человек и ранено более 80, большинство из них – тяжело{1216}.

Между прочим, катастрофа на время нарушила планы восставших железнодорожников: они наладили было связь через железнодорожную телефонную сеть, а теперь и линия, и коммутатор были разбиты. Но они вскоре установили связь со штабом с помощью полевого телефона{1217}.

По официальным сведениям, за 16–20 января (29 января – 2 февраля) в Киеве было убито 196 человек (из них 31 женщина и 11 детей) и ранено 332 (из них 97 женщин и 28 детей). Цифры эти, конечно, было далеко не полными: еще не были подсчитаны потери сражавшихся с обеих сторон и не были учтены многочисленные раненые, получившие медицинскую помощь на дому. Далеко не всегда «Скорая помощь» могла помочь раненым, потому что кареты сами попадали под обстрел{1218}.

Несмотря на бои в городе, Центральная Рада заседала каждый день с 15 (28) января по 25 января (7 февраля), за исключением 24 января (6 февраля) – и то не из-за стрельбы (восстание к тому времени закончилось, но город уже обстреливали армии Муравьева), а из-за того, что комиссии не подготовили необходимые законопроекты{1219}. Заседание же городской думы, запланированное на 18 (31) января, не состоялось из-за стрельбы{1220}.

Январское восстание: конец

Арсенальцы имели бы шансы на успех только в случае, если бы получили поддержку извне. Поскольку же повстанцы в других районах города успеха не имели, то защитники завода, находясь в осажденной крепости и не имея сил для наступления, были фактически обречены. Они продержались несколько дней только благодаря тому, что и у Центральной Рады не было достаточного количества сил (точнее, желающих воевать) для штурма.

Когда арсенальцы оказались в особенно тяжелом положении, удалась как минимум одна попытка снабжения их с воздуха.

Осажденным не хватало боеприпасов, продовольствия, медикаментов. Правда, в первые дни завод не был окружен плотным кольцом, и возможность сообщения с городом была. Поддерживали связь с хлебопекарнями Печерска, которые снабжали повстанцев хлебом. На территории самого завода устроили пункт питания и чайную, а также импровизированные медпункты. Пилоту авиапарка Егорову удалось подлететь и сбросить во двор завода груз хлеба и патронов{1221}.

Взят Арсенал был благодаря тому, что в Киев вернулся Симон Петлюра.

В день, когда в Киеве разгорелось восстание, черные гайдамаки Петлюры бились с большевиками на станции Кононовка, на железнодорожной линии Киев – Полтава, между Яготином и Гребенкой. На стороне большевиков (1‑й революционной армии Егорова) было шестикратное численное преимущество – 1100 против 180. Украинцы в этом бою не имели шансов. Основные силы Петлюры находились севернее – на станции Бобрик, на железнодорожной линии Киев – Москва{1222}. 17 (30) января Петлюра созвал на этой станции совещание командиров, на котором следовало определить план дальнейших действий. В Киеве шли бои с большевиками, с востока, от Полтавы и Бахмача, наступали советские войска Антонова-Овсеенко (1‑я армия Егорова и 2‑я армия Берзина, под общим командованием Михаила Муравьева). Решено было идти на Киев и попытаться быстро ликвидировать восстание, после чего встретить советские войска на линии Днепра. Отступая от Кононовки на Яготин, гайдамаки взорвали за собой железнодорожный мост через реку Трубеж, за счет чего выиграли немного времени.

18 (31) января петлюровцы, по пути на Киев, разоружили в Броварах украинский полк имени Наливайко, который к тому времени был полностью большевизирован; существовала угроза, что он присоединится к войскам Антонова-Овсеенко. Кратчайший путь на Киев лежал по Броварскому шоссе, через Никольскую и Предмостную Слободки и далее по Цепному мосту. К Днепру подошли на следующий день.

Всего под началом Петлюры было около 850 бойцов. Было решено разбить их на две колонн: первая, во главе с самим Петлюрой (около 500 штыков, 60–70 сабель, 8 пушек), должна была перейти Днепр по Цепному мосту, вторая (около 350 штыков; в резерве этой же колонны шли 1‑я Украинская военная школа и остатки Студенческой сотни, которая до этого выдержала бой под Крутами) – по железнодорожному мосту.

Первой двинулась колонна, которая должна была пройти через Цепной мост. В Слободках жило значительное количество рабочих Арсенала, и часть из них организовала вооруженное сопротивление украинским войскам. Перед самым мостом слободские красногвардейцы соорудили баррикаду и установили пулемет. Гайдамаки и сечевики, бывшие в составе колонны, стремительной атакой захватили баррикаду и перебили ее защитников.

Но с ходу преодолеть мост им не удалось. На противоположном, киевском берегу тоже подготовились к их встрече. Там была еще одна баррикада и большевистский броневик. Пытаясь перейти мост, гайдамаки всякий раз попадали под пулеметный огонь и вынуждены были отступать. Сотник Шпилинский вспоминал этот бой:

Після одного з таких маневрів, добігаючи вже до кінця мосту, ми раптом наткнулися на Отамана Петлюру. З ціпком у руках, із стурбованим обличчям, увесь час в русі, нервово даючи розпорядження, Отаман зразу напосів на мене: «А ви чого тут граєтесь?» Ми зразу показали Отаманові: «От там… броневик.» – «Ну, то котіть гармату!» Ідея була дуже добра, але ж ми не знали, де наші гармати, і чекаючи на них, дійсно таки «грались». Разом з Отаманом ми всі висипали на міст дивитися на броневик, який грізною чорною плямою вимальовувався на середині мосту. Побачивши велику групу, він раптом запустив по нас чергами. Ми заховалися за останнім виступом. Хутко подійшов до мосту хтось із штабу. «Ну, чого вони там гавляться? Давайте сюди гайдамаків!» – сердито звернувся до нього Петлюра. За деякий час по шосе з Слобідки ми побачили групу артилеристів, які котили тяжку гармату… Гармату теж хутко покотили вперед і з нею пішов Отаман Петлюра. Пропустивши другу сотню гайдамаків, ми рушили по мості. Цікаво було дивитися, як по Київських горах червоними плямками розсипалися гайдамаки і з боєм хутко підіймали вгору. Мимо нас пройшла кінна «Отаманська сотня»; її ми бачили вперше. Підіймаючись вгору, памятаю, проходили повз великого двору, де стояли бельгійські частини. Вони висипали нам назустріч, били в долоні і кричали «Вгаvо! Bгаvо! Hajdamaky».

Так около 7 часов вечера 19 января (1 февраля) петлюровцы вошли в Киев. В бою за мосты украинцы потеряли около 35 человек убитыми и ранеными, большевики – около 50 человек убитыми и ранеными, 4 пушки и 12 пулеметов{1223}.

Курень черных гайдамаков (около 150 штыков) подъехал к железнодорожному мосту на поезде в ночь на 20 января (2 февраля). На рассвете сошли с поезда и перешли мост пешком. Здесь гайдамаки разделились на две группы: одни пошли по Старонаводницкой улице на Печерск, другие – по железнодорожным путям по направлению к станции Киев II и далее направо, на Зверинец. Проходя мимо Васильковских укреплений, они заметили большое новое здание. Внутри были какие-то военные, а на здании висел белый флаг. Оказалось, что там расположился пехотный полк имени Тараса Шевченко, который объявил нейтралитет.

Вартові[,] побачивши нас, повтікали на подвіря, на якому почала збиратись сіра маса “Шевченківців“.

Ми полягали за кулеметами, зверненими люфами на подвіря. Гайдамаки окружили дім.

Наш командант каже вартовим, щоби покликали команданта полку. Виходять якісь старшини.

– Що значить ваш нейтралітет? – питає наш командант. – І чому полк не виступає в обороні Української Республики?

– Ми не хочемо мішатися… Підемо за тими, хто переможе! – відповідають ті глузливо.

– Ми вас обезброїмо! – каже наш командант далі.

– Пробуйте, але ми воювати не підемо, а вам не перешкоджаємо.

Времени «разбираться» с шевченковцами не было – нужно было как можно быстрее прибыть к Арсеналу. Гайдамаки взяли с шевченковцев обещание, что те не будут выступать против них, и пошли дальше{1224}.

На Московской улице они вошли в казармы запасного конно-горного дивизиона, который сохранял нейтралитет, и взяли там две пушки. Одну поставили там же, на Московской улице, рядом со зданием 1‑й Украинской военной школы, вторую в верхней части Кловского спуска, и стали обстреливать Арсенал с двух сторон. Одновременно под стены завода подошел курень красных гайдамаков (около 250 штыков) под командой Емельяна Волоха{1225}.

Арсенал, таким образом, был окружен со всех сторон. Утром 20 января (2 февраля) отряд богдановцев, участвовавших в обороне, сдался гайдамакам, оголив таким образом один из флангов. На заводе заканчивались запасы еды и воды, медикаменты и боеприпасы. Двор и помещения Арсенала были переполнены ранеными, которым практически невозможно было помочь. Ефим Чайковский, член ревкома Арсенала, вспоминал:

Ревкомовцы собрались в одной из мастерских. Советовались, как выйти из сложившегося тяжелого положения. Кое-кто из присутствующих стал говорить о сдаче… Тогда выступил Горвиц:

– Друзья, сдаваться нельзя! Это – верная гибель. Надо биться до последнего. Необходимо установить связь с городским Ревкомом и с его помощью организовать доставку продуктов, патронов, а может, и подкрепления…

– Кого пошлем в город? – спросил Федор Садовский.

– Пойду я! – заявил Горвиц.

Кое-кто начал возражать. Говорили, что надо послать двух-трех арсенальцев. Но Горвиц настоял на своем.

После заседания ревкома, дождавшись, когда немного утихла канонада, Саша ушел. Мы знали, что город кишит петлюровскими патрулями, и все же надеялись, что ему посчастливится проскочить незамеченным. Но гайдамаки схватили его… Через несколько дней на склонах Днепра нашли изуродованный труп Александра Горвица.

Арсенальцы выходили в город: в разведку и в попытках установить связь с повстанцами других районов и организовать помощь осажденным. Никто из них не возвращался. Впрочем, и получить помощь было бы неоткуда: у красногвардейцев Подола, Демиевки и Шулявки дела обстояли не лучше, чем у самих арсенальцев.

Вечером 20 января (2 февраля) на Московской улице появился броневик с белым флагом. Защитникам предложили сложить оружие и покинуть территорию завода. Они отказались{1226}.

Впоследствии победившие большевики намеренно не станут ремонтировать эти стены, оставив хорошо заметные выбоины «в назидание потомкам». В таком виде эти стены дожили и до сегодняшнего дня. Необходимости в назидании больше нет – но есть возможность соприкоснуться с живой историей более чем столетней давности…

В ночь на 21 января (3 февраля) украинцы поставили пушки на Московской и Александровской улицах и стали бить по Арсеналу прямой наводкой. Заводские стены дрожали и крошились от артиллерийского огня.

Артиллеристам помогали стрелки, поставившие пулеметы на крышах близлежащих домов и бившие непосредственно по защитникам. Арсенальцы провели собрание, на котором констатировали бесполезность дальнейшего сопротивления. Решено было прекратить огонь и покинуть завод. Часть защитников, в том числе Чайковский, ушла через водосточные коллекторы ходы к Днепру и дальше по мостам в Дарницу, где примкнула к советским войскам, наступавшим на Киев с левого берега. Другая часть осталась до конца. По утверждению Чайковского, оставшиеся в конечном счете все-таки вступили в переговоры с украинскими войсками, и им было обещано освобождение после сдачи оружия{1227}, но…

Дикую расправу устроили над ними гайдамаки. Их кололи штыками, рубили саблями. Во дворе гайдамаки захватили токаря Александра Иваненко. Его били прикладами, а затем саблей отрубили обе руки, ноги и проткнули рот штыком. По-зверски убили шестидесятилетнего Зайцева. Многих расстреливали в упор или рубили саблями. Не щадили ни женщин, ни раненых. С перевязочного пункта выгнали раздетыми на мороз раненых и прикончили штыками. Дружинниц, медсестер раздевали и били шомполами… Потом всех захваченных арсенальцев вывели на Никольскую улицу. Перед ними выставили десять пулеметов. Петлюровский офицер прошелся вдоль шеренги и приказал:

– А ну-ка, кто пулеметчики – шаг вперед!

Вышло несколько человек. Их здесь же расстреляли. Стали отбирать большевиков. В то время подьехал автомобиль с французским флагом. Из него выскочили какие-то офицеры и гражданские. Прибывшие о чем-то переговорили с петлюровскими офицерами. Прозвучала команда: «Становись по четыре!», и под усиленной охраной арсенальцев повели к казармам, расположенным около Лавры{1228}.

Чайковский, как мы помним, сам при этом не присутствовал – то есть он рассказывал с чужих слов. Его соратник Роман Кочергин был, судя по его словам, непосредственным участником событий:

Началась расправа. Когда во время расправы с парижскими коммунистами лозунгом контрреволюционной буржуазии было: «Куда бы ты не пошел вправо – смерть, влево – смерть, назад – смерть», то во время сдачи арсенальцев у руководителей – вояк Центральной Рады был лозунг «Кто ты? Русский – смерть, украинец – смерть, поляк – смерть, еврей – смерть». Каждого из арсенальцев, который вынужден был сдаваться, враги пропускали через строй, били, издевались, а некоторых тут же убивали.

После этого нас всех построили около казармы пантонного [sic] батальона. Пронеслась команда «ставай по четыре». Впереди нас поставили четыре пулемета, за которыми сидели пьяные гайдамацкие офицеры. Потом они скомандовали: «Ну, гниды и коммунисты, прощайтесь с жизнью». Со всего Печерска сходились женщины, дети, отцы рабочих. Был страшный шум, крик, плач детей и матерей. А красноармейцы обезоруженные кричали: «Скорее тираны закачивайте свою кровавую расправу» и тогда действительно офицеры стали возле пулеметов и как видно приготовились к расстрелу, но в этот момент подъехала легковая автомашина с желтым флажком, с которой вышло три человека. Переговорили с пьяными офицерами и очевидно испугавшись массового расстрела, они решили пока отложить расстрел. Было приказано двигаться по направлению к Лавре.

Дорогой некоторые арсенальцы пытались бежать, но их тут же настигала вражеская пуля. А один повстанец забежал в Лавру, но его тут же «святые отцы» задержали и передали в руки врагов, которые не замедлили тут же на наших глазах расстрелять. Около военной гауптвахты нас остановили и тут же начали допрашивать и избивать до смерти, до потери сознания, а т. Рыбалтовского чуть ли не убили совсем, т. Фиалеку до кости разрубили левое плечо, а я получил тяжелый удар прикладом по голове, что я потерял сознание, избивали и других{1229}.

Послушаем другую сторону. Николай Выдыбайло:

В ночі, не дивлячись на страшну втому, Гайдамаки і Богданівці кинулися в арсенал… Кількох ще завзятих арсенальців-большевиків виявили були спротив, але скоро переконалися, що даремно… всі добровільно віддавали зброю. Багато оборонців арсеналу поховались по пивницях і ще довго хлопці вишукували і витягали перестрашених людей, навіть жінок і дітей, не роблячи жадної кривди нікому і збирали їх на одному з арсенальських дворів… Багато з них жалувало свого вчинку.

<…>

Арсенальці були зібрані коло Микольських воріт, куди скоро прибув і от[аман] Петлюра. Жалюгідно вони виглядали, особливо жінки і діти, які не знати чого очутились в арсеналі. На домагання Волоха їх постріляти, С[имон] Петлюра безумовно не хотів цього зробити і їх, відвівши ще на Лютеранську 18 [в штаб обороны Киева. – С. М.], відпустили, задержавши деяких чолових осіб.

Ми, вже без свого команданта, по знищеній Московській вул., відтак по Олександрівській пішли з піснями на Подол до своєї школи{1230}.

Левченко, украинский боец, также непосредственный (насколько можно судить) участник:

Під високою з бійницями цегляною стіною, яка лучить окремі оборонні будинки старої фортеці, налякана голосуюча юрба людей у робітничих блюзах, сірих салдатських шинелях, звичайних цивільних одягах, обдертих, вимазаних в мазуті, між ними декілька жінок. Перед юрбою лежать трупи; з них один ще в смертних судорогах і стоять два наладовані скоростріли, які грізно спрямовують на цю юрбу обслугуючі їх червоні гайдамаки. Поміж скорострілами та юрбою, якраз поміж свіжими трупами стоїть невисока худощава людина з блідим стомленим обличам у сірім вояцькім плащі без нараменників та сірій «салдатській» папасі і намагається перекричати юрбу. Примусивши її замовчати на хвилинку, людина звертається до скорострільців і схвильованим голосом: «Коли хочете розстріляти їх – і показує на юрбу – то розстріляйте перш мене! Це ж робітники, які може й по несвідомости, спровоковані до повстання проти української влади робітників і селян; між ними може є чимало й несвідомих Українців із тих працюючих, за яких ви ведете боротьбу, і ви їх хочете розстріляти? я того не дозволю, першу кулю в мене!»…

За хвильку підійшов до скорострільців – які нерішучо дивились у бік Петлюри, що повернувся до них спиною і щось розмовляв з полоненими, – якийсь очевидячки старшина з рябим побитим віспою круглим обличам, сталево-скляними очима, рідким рижуватим оселедцем під незграбно вдягнутою шапкою і хриплуватим голосом, тоном, який виключав саму думку про непослух, наказав зняти скоростріли, що негайно і виконано. Полонених вишукували по чотири в ряд та повели до Лаври, де замкнули у казармах, розташованих поруч{1231}.

Учитывая, что советские мемуаристы, с одной стороны, и украинские, с другой, безусловно, не согласовывали между собой свои свидетельства, с уверенностью делаем вывод: по крайней мере часть пленных украинцы в какой-то момент намеревались расстрелять, но не реализовали намерение – вместо этого их построили в колонну по четыре и повели в Лавру. Что ближе к истине: «началась расправа» или «не роблячи жадної кривди нікому»? Судить предоставляем читателю.

«Вестник Украинской Народной Республики», выходивший в Харькове (речь о большевистской УНР, будущей УССР), 24 января (6 февраля), то есть через два дня после падения Арсенала, ничтоже сумняшеся сообщил:

Озверелые банды юнкеров и офицеров, подкупленных Украин[ской] Центр[альной] Радой, растерзали 1500 революционных рабочих и солдат.

Расстреляны палачами Калединских гнезд Украинской Рады революционные борцы Киевскаго Революционного Комитета. Славной смертью погиб передовой воин революционной армии товарищ Горвиц.

Жалкие насильники расстреляли защитников арсенала.

Они хладнокровно убивают всякаго, у кого на теле рабочая блуза, а на руках – трудовые мозоли{1232}.

На следующий день это сообщение подхватила ленинская «Правда»: «В Киеве сторонники Рады – белогвардейцы, юнкера, офицеры расстреляли полторы тысячи рабочих, расстреляли как звери, как людоеды капитала, как трижды проклятая остервенелая буржуазная сволочь»{1233}, а еще через три дня сообщила подробнее: «Подавляющими силами Арсенал был взят юнкерами и гайдамаками. Арестованный там Военно-Революционный Комитет был весь расстрелян, в том числе и <…> Горовиц [как мы уже знаем, на самом деле в момент падения Арсенала Горвица там не было. – С. М.]. Расстреляно было в Арсенале 300 человек. <…> Террор контрреволюционеров был неописуем. Расстреливали всех рабочих по примете: у кого были мозолистые руки или рабочая блуза. Всего расстреляно больше 1500 человек»{1234}. Те же цифры впоследствии назвал Антонов-Овсеенко: «В одном арсенале петлюровцами расстреляно до 300 человек, а всего перебито свыше 1500 революционеров»{1235}; правда, в другом пассаже тех же воспоминаний он называл другие цифры: «До 200 наших товарищей ими [петлюровцами. – С. М.] расстреляны, до 500 заперты в крепости»{1236}.

Чему из этого можно верить? Понятно, что Антонов-Овсеенко – лицо заинтересованное, и понятно, в какую сторону он мог «подправить» цифры. Гораздо более объективным свидетелем был декан историко-филологического факультета Университета Св. Владимира профессор Николай Бубнов, который не симпатизировал ни большевикам, ни украинцам. По его утверждению:

Арсенал сдался, и, как после нам сообщали, все большевики, хотя и «украинские», сдавшиеся в арсенале, были поголовно (около трехсот) убиты, или, как стали впоследствии говорить, «выведены в расход», своими «компатриотами»{1237}.

К сожалению, автор не уточняет, кто и когда сообщил упомянутую цифру. Вполне вероятно, что те же большевики (которые через несколько дней после ликвидации восстания пришли к власти). Так что цифра вполне может оказаться завышенной.

Арсенальная площадь до недавнего времени называлась площадью Героев Арсенала, небольшие улицы в микрорайоне Кресты, прилегающем к заводу – именами участников восстания.

В советской историографии, как известно, восстанию на Арсенале уделили очень большое внимание. Никольскую улицу переименовали в улицу Январского восстания (сейчас это улицы Мазепы и Лаврская). События эти нашли отражения не только в огромном числе официозных публикаций, но и в фольклоре. Рабочий Андрей Покельчук{1238} сочинил «народную» песню (записана она была в 1936 году на заводе «Арсенал»), выдержанную в соответствующем стиле (обращают на себя внимание строки, начинающиеся с «Ой»):

Заспіваймо дружно пісню

Про січневії бої,

Як повстало робітництво

З «Арсеналом» на чолі!

Ой повстали всі за волю,

Для єдиної мети,

І за справу робітничу

Полягли пролетарі.

Полягли за справу бідних,

За знедолених усіх,

А проте не випускали

Стяг червоний з рук своїх.

Ой відважні арсенальці

Честі й слави зажили,

Що боями і працею

Собі орден здобули.

Ми будуєм і співаєм,

А над нами навкруги

Хочуть вдруге наступати

Наші люті вороги…

Розливайся, дзвінка пісня,

Майоріть, прапóри!

Слава слава «Арсеналу»

Не помре ніколи!{1239}

С падением завода восстание не закончилось. В районе вокзала и железнодорожных мастерских еще держались железнодорожники. Но когда украинские войска освободились из-под «Арсенала», для них не составило труда «додавить» повстанцев.

Юрий Магалевский, охранявший в те дни здание Центральной Рады, вспоминал:

Припадково будучи вільним від своїх обовязків, я бачив, як Слобідський Кіш із музикою проходив Фундуклєївською вулицею. Спереду його йшов пішки в сивій шапці й довгій шинелі той, на кого так довго чекав Київ – С[имон] Петлюра. Народ радісно вітав його й відважну його частину. У кожного на обличчі можна було прочитати радість, що нарешті лихі дні минули{1240}.

Именно этот кош вместе с Наливайковской сотней (всего 280 штыков), под непосредственным командованием Петлюры, утром 22 января (4 февраля) пошел в решающую атаку на железнодорожников. Последние на тот момент занимали, с одной стороны, Галицкую площадь и Степановскую улицу, с другой стороны, Ботанический сад и Безаковскую. Соответственно, Петлюра разделил своих бойцов на две примерно равные части. Отряд сотника Волоха должен был выбить красногвардейцев из Ботанического сада и наступать на вокзал по Безаковской, отряд сотника Виноградова – очистить Галицкую площадь. Каждому из отрядов придали по броневику. В 10 часов утра обе колонны дошли до вокзала и заняли его. Дальнейшему наступлению, на мастерские, мешал бронепоезд повстанцев, обстреливавший гайдамаков из пулемета. Его удалось уничтожить только к вечеру{1241}.

Железнодорожники, со своей стороны, осознали бесполезность дальнейшего сопротивления. В тот же день около 3‑х часов дня Николай Патлах в последний раз отправился в городской штаб восстания, на Большую Васильковскую возле Мариинско-Благовещенской. Один из руководителей штаба, Исаак Крейсберг, сообщил ему, что украинские войска победили, а достоверной информации о продвижении советских войск к городу нет, и предложил Патлаху ликвидировать все дела и распустить свой отряд. После этого железнодорожники собрали последнее заседание своего штаба, на котором решили: как только стемнеет, нужно предложить боевикам разойтись. Но разойтись успели не все. Гайдамаки неожиданно захватили столовую железнодорожных мастерских, где боевики спали{1242}. По одной из версий, они незадолго до этого ранее захватили в плен старого железнодорожника Бориса Ветрова, который согласился провести их потайным путем, с незащищенной стороны здания. Около тридцати человек захватили в плен. 18 из них привели на Бибиковский бульвар во двор одного из зданий и там расстреляли, в том числе Ветрова{1243}.

Январское восстание закончилось.

Еще в разгар боев, 19 января (1 февраля), свежеиспеченный премьер-министр Всеволод Голубович заявил на заседании Центральной Рады:

Більшовиків уже чимало заарештовано, причому знайдено документи й докладно розроблений план повстання, – по цьому планові все місто поділено було повстанцями на райони з окремим завідучим в кожному. Виявилось також, що більшовицьке повстання робиться з великою участю чорносотенців{1244}.

К сожалению, неизвестно, о каких документах говорил Голубович (и какова судьба этих документов), и поэтому трудно судить, действительно ли существовал подробно разработанный план восстания. (Если он и существовал, то, как мы видели выше, с его реализацией у восставших возникли большие проблемы.) Что же касается участия в восстании черносотенцев – через три дня, когда бои утихли и начали выходить газеты, Голубовичу в передовой статье «Киевлянина» ответил Шульгин. Высказался он в своем обычном иронически-высокомерном стиле, заявив о позиции, своей и своих единомышленников, «над схваткой»:

<…> Но вот насчет «черносотенцев», которые будто бы вместе с большевиками подняли восстание[,] мы считаем необходимым сказать несколько слов.

В украинских газетах обыкновенно, когда говорится что-нибудь о «русском внепартийном блоке»[,] то в скобках пишется: черная сотня.

Ввиду такой терминологии мы считаем необходимым заявить следующее.

Во-первых да будет известно всем, кому об этом ведать надлежит, что нас не сотня в Киеве, а как показали последние выборы в украинское Учредительное Собрание – 25 тысяч с лишним, то есть больше, чем всех украинцев вместе взятых.

Это во-первых, хотя это и неважно. Важно же то, что внепартийный русский блок никакого участия в восстании не принимал.

Дело в том, и это совершенно всем ясно, что мы отнюдь не разделяем преклонения перед так называемыми «завоеваниями революции». Очень многие из этих завоеваний мы считаем зловредной чепухой, при наличии которой государство и народ существовать не может.

Но мы также хорошо знаем, что несмотря на серьезное просветление умов в Киеве [опять-таки, по-видимому, намек на выигранные выборы. – С. М.] общая обстановка далеко еще неблагоприятна для разумных идей. Если горожане до известной степени уже оценили прелести завоеваний революции, то все же и они многому научились только в последние несколько дней, когда мы таскали ведра под свист пуль. Ведь одно из «завоеваний революции» и состоит в том, что так как никакой власти в сущности говоря нет, то каждый может делать восстания, когда ему угодно. Много миллионов винтовок и тысячи орудий, которые с великим напряжением Россия готовила против внешнего врага, не провалились ведь сквозь землю. Они сейчас находятся в руках у населения и до тех пор, пока не будет твердой власти, время от времени эти винтовки и орудия будут стрелять по тем или иным причинам. Было бы болото, а черти будут.

Но было бы с нашей стороны и безнравственно и в высшей степени недальновидно самим брать в руки эти беспутные винтовки и палить в мирных обывателей. Нет[,] мы этого не делаем, ибо это значило бы, что и мы заразились всеобщей революционной глупостью.

Те, кто берется за оружие, должны иметь определенную цель и определенный разумный план. Но идиотским образом палить по городу и убивать женщин и детей, – от этого да сохранит нас Господь. Пусть такая манера действий будет одним из завоеваний революции.

<…>

Раз весь этот страшный опыт социализма в нашей несчастной стране начат, пусть он будет доведен до конца. Пусть у народных масс не останется иллюзии, что если бы какие-то «черносотенцы» им не помешали, то был бы рай на земле. Пусть социализаторы доведут свое дело до конца и упрутся лбом об стенку, тогда поговорим. А теперь «вольному воля, спасенному рай», – мы никому не мешаем.

Поэтому восстания нас не интересуют и мы в них не участвуем. Нас интересует совершенно другое. Мы знаем, что спасение только в одном: в культурной армии, подчиняющейся культурным людям.

И у нас только одна забота: быть готовым тогда, когда изверившись в возможность левой демагогии, все прийдут к этой же мысли.

Вот когда настанет страшный и страдный час для всех нас. Если к этому времени интеллигенция не будет готова и не сумеет быстро, крепко и разумно наладить машину, толпа опять будет пробовать что-то сделать, но уже с другого конца.

И пойдет та же иссушающая демагогия, но только наизнанку{1245}.

Сегодня нам, разумеется, хорошо известно, что получилось в результате (и где оказалась интеллигенция).

Атака Муравьева

Когда под вечер 22 января (4 февраля) был взят железнодорожный вокзал, канонада в центре города прекратилась. «Рисовались уже радостные картины воцарившегося спокойствия», – сообщал газетный корреспондент. Но спокойствие продлилось несколько часов.

В четверть первого ночи раздался артиллерийский выстрел откуда-то из за Кадетской рощи. Затем еще и еще. Снова началась канонада. А через некоторое время загрохотали пушки из-за Днепра, со стороны Дарницы{1246}.

К Киеву подошли советские войска под командованием Михаила Муравьева.

Михаил Муравьев (1880–1918)

Муравьев, бывший подполковник царской армии, возглавивший поход большевистской армии на Киев, сам никогда не был большевиком. Сведения о его политическом прошлом противоречивы. Известно, что после Русско-японской войны, где он был тяжело ранен, Муравьев учился в Париже, где предположительно увлекся культом Наполеона. По одной из версий, тогда же он объявил себя последователем идей кадетов, но в 1907 году примкнул к эсерам-террористам (группе Бориса Савинкова){1247}. Однако сам Муравьев утверждал, что в 1905 году был черносотенцем{1248}. О том же говорил инженер Фишбейн в открытом письме к Леониду Пятакову, которое мы уже упоминали:

Неужели это простая случайность, что во главе крайних течений социализма стали вы [Пятаков. – С. М.]. подп[олковник] Муравьев, доктор Образцов, т. е. люди, которые сделали эволюцию от черносотенства до большевизма и максимализма?{1249}

Затем Муравьев, по его собственному утверждению, в 1908 году в казанском военном училище основал офицерскую революционную организацию; «[Ф]изиономия политической организации, – писал он, – была в духе программы социал-революционеров, в партию которых я официально вошел только в дни первой революции и считал и считаю себя в настоящее время [в начале ноября 1917 года. – С. М.] социалистом-революционером»{1250}. Борис Николаевский, однако, писал, что членом партии эсеров Муравьев никогда не был{1251}. Доподлинно можно утверждать одно: политическую ориентацию он менял неоднократно и очень быстро. Весной 1917 года он сошелся со своим единомышленником Керенским, был переведен из Одессы в Петроград и стал начальником охраны Временного правительства. Встречавшийся с ним той же весной генерал Александр Лукомский (командир I армейского корпуса, затем начальник штаба Верховного главнокомандующего) позже вспоминал: «Явно каторжный вид этого Муравьева не внушал никакого доверия»{1252}. После неудавшегося корниловского мятежа он порвал с Керенским. По утверждению петроградского журналиста Л. Львова, незадолго до Октябрьской революции Муравьев говорил о большевиках «в таких выражениях, которые могут быть помещены в печати только при большевистской свободе слова и только в их органах». За несколько дней до революции Муравьев сообщил журналистам, что едет организовать отряд против большевиков, добавив буквально следующее:

– Эту сволочь можно разогнать одним батальоном{1253}.

Это отнюдь не помешало подполковнику Муравьеву уже через два дня после взятия большевиками власти встретиться в Смольном с Яковом Свердловым, который отвел его к Ленину. Еще через два дня Муравьев был назначен главнокомандующим войсками Петроградского военного округа, но 8 (21) ноября – на следующий день после образования УНР – покинул этот пост, подчинившись партийной дисциплине (левые эсеры отозвали своих представителей с высоких государственных постов). Через месяц после этого, 9 (22) декабря 1917 года, он был назначен начальником штаба наркома по борьбе с контрреволюцией на Юге России Владимира Антонова-Овсеенко{1254}, а впоследствии – командующим группой войск на Киевском направлении.

Радикализм Муравьева проявился еще в постреволюционном Петрограде. Изданный им «Приказ по обороне Петрограда 1 ноября 1917 г. № 1» предписывал солдатам, матросам и красной гвардии «беспощадно и немедленно расправляться своими силами с представителями преступного элемента, раз с очевидной несомненностью на месте будет установлено их участие в содеянном преступлении». Иными словами, приказ узаконивал самосуды. По оценке журналистов этот приказ «даже по нашим невероятным временам, показался в Петрограде невероятным». Категорический протест выразила петроградская городская дума, и в итоге уже в ночь на 3 (16) ноября Центральный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов отменил приказ «слишком уж усердного своего неофита»{1255}.

Существует масса свидетельств жестокости Муравьева. Его соратники – члены комитета Первой революционной армии Ефим Лапидус и Сергей Моисеев, начальник штаба Второй революционной армии Вольфганг Фейерабенд – свидетельствовали, что при любом подозрении в несогласии или неповиновении Муравьев начинал угрожать расстрелом. В Гребенке (по другому свидетельству, в Полтаве) он пообещал расстрелять железнодорожного служащего, который, сообщая, что паровоз готов, похлопал его по плечу. В Дарнице – приказал расстрелять начальника станции и его помощника за то, что поезд отправили на пятнадцать минут позже указанного срока. В Киеве – грозил застрелить шофера, который вез его на вокзал, когда машина остановилась из-за того, что закончился бензин. Правда, эти угрозы остались без исполнения. По свидетельству народного секретаря советской УНР Георгия Лапчинского, массовых расстрелов за все время похода на Киев Муравьев не производил{1256}.

Армии Муравьева наступали на Киев с востока и северо-востока. 16 (30) января, по окончании боя под Крутами, Муравьев доложил Антонову-Овсеенко и Совнаркому: «После двухдневного боя, первая революционная армия Егорова при поддержке второй армии Берзина у ст. Круты разбила контрреволюционные войска Рады, предводимые самим Петлюрой», не преминув описать, как «Петлюра, во время боя, пустил поезда с безоружными солдатами с фронта»; на самом деле Петлюра в бою под Крутами, как известно, не участвовал. «Иду на Киев, – заканчивал свое извещение Муравьев. – Крестьяне восторженно встречают революционные войска».

Касательно реакции крестьян, есть основания усомниться в справедливости оценки командующего, но на Киев он действительно шел. Согласно его плану, 1‑я армия Егорова наступала по железной дороге Гребенка – Киев, 2‑я армия Берзина – по железной дороге Бахмач – Киев, а 3‑я армия Кудинского должна была переправиться через Днепр у Черкасс и двигаться через Бобринскую – Цветково по железной дороге на Фастов, чтобы атаковать Киев с запада. Антонов-Овсеенко «огорчил» Муравьева, дезавуировав его приказ в отношении 3‑й армии (перенаправив ее на Дон), так что в его распоряжении остались 1‑я и 2‑я армии, общей численностью около 7000 человек. 21 января (3 февраля) советские войска захватили Бровары. Муравьев знал о событиях в Киеве; «там восстание рабочих и солдат, – сообщал он в штаб Антонова-Овсеенко. – Часть гарнизона против Рады, происходят ежедневно уличные бои. <…> Мы страшно спешим на выручку, но технические препятствия мешают». Действительно, украинские войска при отступлении повреждали железные дороги, тем самым задерживая наступление. Тем не менее, 22 января (4 февраля) Муравьев занял Дарницу и навел свои орудия непосредственно на Киев{1257}.

По оценке Всеволода Петрова (на тот момент командира полка имени Гордиенко, впоследствии военного министра УНР), точно и по плану стреляли четыре-пять батарей по четыре-шесть пушек в каждой. Особенно «досаждала» украинцам одна батарея, составленная из длинных трехдюймовых пушек, так называемых морских дальнобойных, «яка била із-за Передмістної Слобідки та просто не давала рушитись на тих відтинках, які вона обстрілювала. Тяжко від неї доводилося і нашій батерії, що була біля монастиря Святого Миколи: хвилинами просто бракувало їй голосу». Остальные пушки стреляли то точно, то хаотично. Но большевики брали количеством. Муравьев взял пушки с дарницких складов, развез их по железной дороге, ведущей к мосту Императрицы Марии Федоровны, поставил в разных местах на берегу, обильно снабдил амуницией (тоже подвезенной по железной дороге), поставил у каждой пушки по два-три человека и приказал: заряжать и стрелять. Прицел время от времени проверяли артиллеристы, разъезжавшие вдоль железной дороги на паровозе{1258}.

Всеволод Петров (1883–1948)

23 января (5 февраля) канонада продолжалась весь день. Сначала под обстрел попали Липки, через некоторое время – район Бессарабки, Большой Васильковской, Кузнечной. Жители Нового Строения в панике попрятались в подвалы, многие бежали в другие части города{1259}. Гораздо спокойнее было на окраинах: дачная местность Пуща-Водица не обстреливалась, и немало киевлян «эвакуировались» туда. Не было стрельбы и возле станции Жуляны. До нее доходили поезда с юго-запада и высаживали пассажиров, которым приходилось добираться до города пешком, на свой страх и риск. Эта маленькая станция быстро переполнилась пассажирами{1260}.

Николая Бубнова стрельба застала в кабинете дантиста, на Прорезной улице. «Я предполагал, – вспоминал он, – что постреляют полчасика, попугают украинцев да и займут Киев». Быстро выяснилось, что всё гораздо серьезнее. Когда стало понятно, что обстрел в ближайшее время не прекратится, Бубнов решил идти домой – на Липки, на Елисаветинскую улицу[66].

Тактик я оказался плохой. Я почему-то вообразил, что «русские» большевики стреляют от товарного вокзала, а потому выбирал улицы, которые могли быть менее подвержены огню с этой именно стороны (Михайловский переулок, Малоподвальная, Крещатицкий переулок, Думская площадь). Так я вышел на широкий Крещатик, на который, по моему мнению, могли легко падать снаряды с товарного вокзала. Крещатик был довольно пуст. Это подтверждало мои тактические соображения. Но мне нужно было во всяком случае перейти Крещатик, чтобы попасть на Институтскую и по ней подняться к себе в Липки. Не скажу, чтобы это мне доставляло удовольствие, но я благополучно перешел Крещатик и почувствовал себя опять безопасно, когда стал подниматься по Институтской. Но оказалось как раз, что я лез к черту на рога.

Навстречу мне шли и бежали люди с бледными лицами и с удивлением смотрели на меня. Наконец один встречный задал мне вопрос: «Куда вы, собственно, идете? Или вам жизнь не дорога?» Я ему говорю: «А что?» – «Да помилуйте: обстрел идет из-за Днепра (сторона, противоположная вокзалу), и снаряды ложатся и рвутся в Липках». Я отвечаю: «Да, хорошо, но я живу в Липках». Прохожий, махнув рукой, быстро удалился, оставив меня в довольно кислом настроении. Но жребий был брошен, и я решил отсиживаться в крепко построенном доме моего двоюродного брата, но, разумеется, не в своей квартире на четвертом этаже, а где-нибудь в подвале, ибо лицевая сторона этого высокого и одиноко торчащего дома, а следовательно и моей квартиры, была обращена как раз туда, откуда стреляли.

Перейдя в подвал, перенеся туда столы, стулья, посуду и наиболее необходимую одежду, Бубнов с сыном, подобно многим другим киевлянам, пересидели канонаду в подвале. Интенсивность стрельбы, по его оценке, временами превышала сто выстрелов в час{1261}.

Марсель Тири (Marcel Thiry), известный бельгийский поэт и прозаик, в то время – солдат бельгийского автобронедивизиона, волею судеб оказавшийся в Киеве, также запомнил январские дни (хотя он упоминает наступление Муравьева, речь, по всей видимости, о днях, предшествовавших интенсивному обстрелу). Тири проводил вечера в киевских ресторанах – и его рассказ выдержан в лирическом тоне:

Soirées de Kiew, pendant que descendaient du Nord à travers les plaines blanches, entassés dans les wagons de marchandises lentement remorqués par des locomotives prudentes, les gardes rouges de Mouraview! J’ai gardé d’elles le souvenir de fêtes désespérées. Le beau thé brûlait dans les verres; l’air niais de mazurka que débitait une chanteuse, j’y mettais des paroles de hasard, des chants comme on en invente en wagon sur le bruit des roues. Presque chaque soir le prix des consommations avait augmenté; les altercations entre matelots et officiers devenaient plus fréquentes. Parfois, mais de plus en plus rarement à mesure que l’étreinte de l’ennemi se resserrait, une marchande venait offrir des fleurs, des mimosas et des roses de Crimée et du Caucase, dont le parfum passait entre les tables comme une surprise émouvante[67]{1262}.

Вспоминая дни обстрела (и ошибочно заявляя, что большевики бомбардировали город одиннадцать дней), Алексей Гольденвейзер утверждал: «Магазины и базары, само собой разумеется, были закрыты; поэтому приходилось питаться случайными остатками и запасами»{1263}. Другие очевидцы с ним не согласны. 23 января (5 февраля), согласно репортажу «Киевской мысли», базары в городе работали – хотя продуктов было недостаточно, и цены, разумеется, были взвинчены{1264}. «Пальба почему-то прекращалась часам к семи утра и начиналась с десяти, как будто специально для того, чтобы дать времени кухаркам купить провизии, – вспоминал Бубнов. – И, вообразите, доставали-таки кое-что, где и как, не знаю»{1265}.

Несмотря на то, что центр города попал под обстрел, не прекратила работать городская дума. На заседание 22 января (4 февраля), под председательством Дрелинга, явилось немного гласных. С большим докладом выступил Гинзбург, рассказавший о событиях в городе, провале переговоров между украинцами и большевиками и о деятельности в эти дни городского головы Рябцова. Последний пытался убедить рабочих электростанции не присоединяться ко всеобщей забастовке. В течение дня рабочие всё же бастовали, однако затем представителям городской управы удалось убедить их вернуться к работе, пообещав организовать охрану электростанции. Тогда и была восстановлена подача электроэнергии.

23 января (5 февраля) в 13:15{1266} началось экстренное заседание думы, причем гласных явилось много. Хоры были переполнены. Открыв собрание, Дрелинг объявил, что, ввиду чрезвычайных событий, дума будет заседать ежедневно. С докладом о текущих событиях выступил Рябцов.

Большевики, начавшие обстреливать город из тяжелых орудий, имеют, очевидно, целью терроризировать город и решили вести беспощадную борьбу, применяя самые чудовищные способы – обстрел города и мирного населения тяжелыми орудиями. Этот обстрел вызывает и со стороны украинских властей решение довести борьбу до конца. Поэтому, в интересах населения дума должна обратиться к обеим сторонам с предложением прекратить зверские способы разрешения политического спора и прекратить обстрел орудиями города.

Далее городской голова рассказал о мерах, принимаемых в попытке нормализовать жизнь в городе. Тяжело обстояло дело с охраной населения, потому что милиция, по его дипломатическому выражению, «расползлась». Имея в виду собрать ее, милиции, остатки, он предложил повысить зарплату милиционеров – со 150 до 250 рублей в месяц. Дума решила повысить им оклад до 225 рублей. Говоря об электростанции, Рябцов сообщил думе, что на следующий день общее собрание рабочих, вероятнее всего, решит вопрос о признании предприятия нейтральным. Охраняли электростанцию на тот момент украинские части – но рассчитывать на то, что эта охрана останется, по понятным причинам было невозможно. Управа вошла в соглашение с чехословацким отрядом, который согласился взять на себя охрану электростанции, при условии, что последняя действительно объявит нейтралитет.

Наконец, в попытке защитить мирное население, дума приняла смелое решение: послать за Днепр, к большевистским войскам, делегацию с предложением прекратить обстрел города.

В состав депутации были избраны Павел Незлобин, Михаил Пшеничный и Лев Слуцкий. Рябцов тут же сообщил, что штат Александровской больницы избрал свою делегацию к большевикам, с той же целью – убедить их прекратить обстрел больницы. Решено было объединить две делегации в одну. Объединенная делегация тотчас же отправилась на автомобиле с белым флагом к обстреливающей город батарее. Добраться ей удалось только до передовых цепей украинских войск, у Днепра. Военные поставили депутатов в известность, что дальнейшее передвижение на автомобиле безусловно опасно, и рассчитывать добраться до большевиков можно только пешком. Не имея на этот счет инструкций, делегация вернулась в городскую управу{1267}. Заседание думы закончилось в 3 часа дня.

Большевики тем временем пошли на штурм.

Муравьев избрал простой и бесхитростный план: 1‑я армия Егорова должна была наступать через железнодорожный мост, 2‑я армия Берзина – через Цепной. 23 января (5 февраля) они начали наступление. На Цепном мосту украинцам удалось отбить атаку. По Железнодорожному мосту большевикам, использовав бронепоезд под командованием матроса Андрея Полупанова, удалось пересечь Днепр и закрепиться на правом берегу{1268}. Муравьев тут же отправил хвастливую телеграмму «всем»:

5 февраля из Дарницы. – После двухнедельного похода, после ряда боев под Полтавой, Ромоданом, Гребенкой, Бахмачем, наконец, после ожесточенного боя под Киевом, Киев занят революционными войсками, хотя местами еще продолжается уличный бой. Заключенные в крепости Киевские рабочие числом 500 человек освобождены, снова взялись за оружие против заклятых врагов. Взятие Киева было произведено революционной армией, во главе с Егоровым и сплошь состоящей из красногвардейцев. Счастлив донести о разгоне войсками армии Рады и счастлив за Украинский пролетариат и трудовое крестьянство, наконец, сбросивших капиталистов, сахарозаводчиков и помещиков. Да здравствует всемирное братство рабочих, да здравствуeт во всем мире Советская власть и мировая революция! Главком Муравьев{1269}.

На самом деле бой за Киев не «продолжался», а только начинался.

На следующий день, 24 января (6 февраля), армия Берзина снова перешла в атаку по Цепному мосту. Впереди пошел броневик системы «Пирлесс» (Peerless), за ним пехота. Гордиенковцы под командованием Петрова удачно отразили эту атаку: броневик подпустили к Аскольдовой могиле, где встретили ураганным огнем бронебойных пуль и уничтожили вместе с экипажем, не дав ему даже открыть огонь. Пехота большевиков, услышав пулеметный огонь и решив, что это работает их броневик, ускорила шаг – и тут же попала под пулеметный огонь гордиенковцев и в панике повернула назад, к Днепру.

Зенитный бронеавтомобиль «Пирлесс»

Но в это время заработал пулемет со стороны Лавры. Как оказалось, там укрылось несколько десятков рабочих, участников Январского восстания. Узнав, что большевики пошли на штурм, они поставили на лаврскую колокольню пулемет и стали обстреливать украинцев{1270}. Через некоторое время на помощь своим пришли и бойцы армии Егорова, которым удалось продвинуться от железной дороги, из района Выдубичей, и подойти к Печерску. Украинцы поставили пулеметы на колокольне собора Святого Николая… но морская трехдюймовая батарея из-за Предмостной Слободки с третьего выстрела попала в колокольню, сбросив с нее и пулеметы, и пулеметчиков. Гордиенковцы вынуждены были под вражеским огнем отступать по направлению к Арсеналу. Им не удалось бы закрепиться и там, если бы не неожиданная помощь: кто-то атаковал большевиков со стороны ипподрома и тем самым задержал их наступление. С наступлением темноты гордиенковцы закрепились в Николаевских казармах, а Арсенал заняли части Вольного казачества и богдановцы. Но день на этом не закончился…

Воспользовавшись перерывом в бою, Петров отправился на Николаевскую, в штаб Ковенко, и попросил того сменить отряд гордиенковцев, охранявших Государственный банк, чтобы создать резерв, на смену частям, утомленным боями на Печерске. Однако он получил приказ передать Николаевские казармы полуботковцам, а весь полк сосредоточить в Государственном банке, который, возможно, придется эвакуировать. Полуботковцы сменили гордиенковцев в казармах около 10 часов вечера… и продержались там примерно час{1271}.

Отряд армии Егорова, утомленный десятичасовым боем, не решился атаковать Арсенал, не зная о своем четырехкратном превосходстве (800 атаковавших против 200 защитников). Но в то же время, между 4 и 7 часами вечера, армия Берзина беспрепятственно прошла через оставшийся без защиты Цепной мост и предприняла ночное наступление. Отряд балтийских матросов в 500 штыков поднялся по крутым днепровским склонам и вышел в тыл защитников Арсенала{1272}. К 11 часам вечера и Арсенал, и Николаевские казармы были в руках большевиков. На Печерске в руках украинцев остались только казармы богдановцев{1273}.

Советские войска приготовили и еще один «сюрприз». Накануне вечером Муравьев отправил отряд красных казаков (200 сабель) под командованием Виталия Примакова по льду через Днепр выше Киева, у Межигорского монастыря. Успешно переправившись в ночь на 24 января (6 февраля), казаки вошли в город со стороны Пущи-Водицы. В первый же день они заняли Куреневку и двинулись на Подол, где к ним стали присоединяться местные красногвардейцы{1274}. Таким образом, центр Киева оказался под угрозой атаки не только с юга, со стороны Печерска, и с юго-запада, со стороны железной дороги, но и с севера.

Сам Примаков утверждал, что его бойцы связались не только с подолянами, но и с железнодорожниками, которые сражались в районе вокзала, а также совершили еще одну акцию:

Наступление других частей развивалось медленно: вся линия Днепра была под сильным пулеметным огнем. Кроме того, вражеская эскадрилья ежедневно сбрасывала бомбы на станцию Дарница и на позиции артиллерийского дивизиона, стоявшего в дарницком лесу. Куреневские красногвардейцы разведали, что аэродром этой эскадрильи находится возле завода Гретера в охраняется небольшим караулом.

Усиливая напор на Подоле и снабжая оружием поднимающиеся на баррикадную борьбу другие районы Киева, мы решили ударить и по аэродрому.

Наш отряд состоял из двенадцати червонных казаков и тринадцати красногвардейцев. Мы незаметно пробрались к азродрому и без выстрела сняли караул. В полотняных палатках-ангарах стояли двенадцать аэропланов. Мы не знали, что с ними делать, и ограничились тем, что изрубили пропеллеры и молотами повредили все моторы{1275}.

Правда, больше об этих аэропланах, насколько известно, никто не вспоминал, так что вряд ли они сыграли заметную роль в боях.

Дума, со своей стороны, поручила управе проработать вопрос о городском займе на сумму 10 миллионов, с теми же целями.

Пока на Печерске шли уличные бои, на Крещатике, как и было обещано, работала городская дума. Заседание 24 января (6 февраля) продолжалось с 1 до 2½ часов дня. Рябцов доложил о результатах совещания с представителями Общества фабрикантов и заводчиков, домовладельцев, банков и представителями финансовых кругов по вопросу о помощи жертвам гражданской войны и безработным. Финансисты согласились внести в городскую кассу, для помощи населению, 2 миллиона рублей.

Далее Рябцов сообщил о своих переговорах с Ковенко. Ввиду того, что город был лишен какой бы то ни было охраны от нападений преступных лиц, городской голова попросил у коменданта согласия на следующие меры: 1) вернуть милицию в исключительное ведение городского самоуправления; 2) объявить ее нейтральной в происходящих боевых действиях и имеющей своей задачей исключительно борьбу с преступностью. Ковенко дал свое согласие. Дума, заслушав доклад Рябцова, в свою очередь постановила: обязать все чины милиции, в знак нейтралитета, носить белую повязку на левом рукаве шинели.

Наконец, городской голова сделал доклад об охране электростанции и водопровода. Как и ожидалось, рабочие электростанции на своем заседании, ранее в тот же день, постановили считать предприятие нейтральным и выразили желание, чтобы его охрану приняли на себя нейтральные части – поляки или чехословаки. Решили направить для охраны электростанции и водопровода польских дружинников. Дума также постановила: в знак нейтралитета на зданиях и сооружениях электрического предприятия и водопровода вывесить белые флаги{1276}.

Падение Киева

25 января (7 февраля) городская дума предприняла вторую попытку отправить делегацию к большевикам. В составе делегации было 8 человек, в том числе трое от Александровской больницы и двое от Ново-Караваевской[68] и Жилянской улиц, из района, подвергшегося особенно жестокому обстрелу. Делегация попыталась проехать в штаб советских войск, но возле Никольских ворот ее обстреляли. Члены делегации сложили с себя полномочия.

Дума не сдалась. В тот же день избрали еще одну делегацию, в составе: Пшеничный, Шапиро, Тесленко-Приходько, Михайлов. Новые парламентеры пошли другим путем. Они решили пробираться на Демиевку, уже занятую большевиками.

Пешком, под обстрелом, дошли до угла Кузнечной и Караваевской. Надели белые нарукавные повязки, подняли белый флаг и, рискуя жизнью, двинулись по Караваевской вниз, к Соломенскому виадуку. Здесь их встретил патруль большевиков и через некоторое время препроводил к начальнику бронепоезда (возможно, Полупанову). Тот пригласил парламентеров в классный вагон и, узнав о цели посещения, выдал им свободный пропуск до Демиевского снарядного завода. Там их встретил Андрей Иванов. После краткой беседы членам делегации предложили обед. Около 9 часов вечера делегаты прибыли на станцию Киев II. Вскоре туда был подан паровоз, на тендере которого делегация поехала в штаб главнокомандующего. Около 10 часов вечера делегатов приняли народные секретари советской УНР. Наконец, после короткой беседы им предоставили «доступ к телу» Муравьева.

Члены делегации предложили перемирие на 48 часов. Это предложение было тут же отвергнуто, с заявлением, что украинские войска должны немедленно сдаться и выдать всё оружие. Депутаты попросили дать им возможность обсудить положение. Им предоставили отдельный вагон, где они, совместно с представителями Киевского совета рабочих депутатов Ивановым, Фиалеком и Крейцбергом приступили к обсуждению вопроса о прекращении боевых действий. Делегацию еще раз посетил Муравьев. Никакого определенного решения не было принято. Обсуждение перенесли на утро.

На следующий день делегация внесла компромиссное предложение – считать нейтральными и освободить от обстрела: продовольственную управу, почту, телеграф, думу, профессиональные союзы, электростанцию, водопровод, музей, публичную библиотеку. Это предложение было принято, но со встречным условием: если украинский штаб покинет помещение Купеческого собрания и будут убраны украинские батареи, стоящие на Владимирской горке. Закончились же переговоры вполне «по-большевистски» – ультиматумом. Муравьев потребовал, чтобы к 3‑м часам того же дня, 26 января (8 февраля), все украинские войска сдались. После еще одного раунда переговоров ультиматум был отсрочен на сутки, до 3‑х часов 27 января (9 февраля). В конце концов делегацией совместно с представителями советской власти – народными секретарями и главнокомандующим Муравьевым – был подписан протокол (неизвестно, что именно было в нём зафиксировано){1277}.

Примерно через месяц, в Одессе, Муравьев «ударится в воспоминания»:

25 января оборонческая дума просила перемирия. В ответ я велел бить химическими удушливыми газами{1278}.

Дата, как видим, верна, но второе предложение похоже на бахвальство – из того же разряда, что и телеграмма о взятии Киева 23 января (5 февраля). Никаких других свидетельств применения газов в тех боях за Киев в нашем распоряжении нет. Если же Муравьев все-таки пытался их применить, то едва ли мог достичь желаемого результата. Конец января – самое холодное время года. Фосген, основное боевое отравляющее вещество русской армии, конденсируется при +8 °C и становится практически безвредным, так как поражение наносит только при вдыхании паров. Кожно-нарывных отравляющих веществ, типа иприта или люизита – которые могут поражать и контактно-капельным путем – в русской армии не было. Отравляющие вещества раздражающего действия на холоде хотя и сохраняют работоспособность, но серьезной угрозы не представляют{1279}.

Муравьев победил и без газов. Пока к нему пробиралась думская делегация, он отдал приказ о развитии успехов предыдущего дня. 1‑й армии Егорова надлежало занять Фундуклеевскую, Владимирскую, Крещатик и Купеческий сад, а также ввести в город Брянскую батарею. 2‑й армии Берзина – Арсенал, крепость, Печерск и все высоты около крепости и Лавры, и ввести для уличного боя одну или две батареи. Через некоторое время Муравьев дополнил свой приказ:

Командарму 1 Егорову. Сегодня усилить канонаду, громить беспощадно город, главным образом, Лукьяновку с Киева-пассажирского. Возьмите остатки 11‑го полка, горную батарею, назначьте, рекомендую, ответственным начальником Стеценко, который организовал горную батарею, чтобы он с Киева-пассажирского двинулся вверх по городу и громил его. Если же солдаты 11‑го полка будут действовать трусливо, то скажите Стеценко, чтобы он подогнал их сзади шрапнелью. Не стесняйтесь, пусть артиллерия негодяев и трусов не щадит{1280}.

Егоров выполнил приказ. Бронепоезд Полупанова, курсировавший между станциями Киев I и Киев II, нещадно обстреливал центр города. Хорошо запомнившимся «достижением» большевиков в тот день, 25 января (7 февраля), стал обстрел и поджог доходного дома Грушевского, на углу Паньковской и Никольско-Ботанической.

Дом Михаила Грушевского, на углу Паньковской и Никольско-Ботанической улиц (реконструкция)

Дом был огромным по тогдашним меркам – семиэтажным. Как мы уже упоминали, одними из квартирантов Грушевского были супруги Василий и Евгения Кричевские. 7 (20) января у них родилась дочка Галя. Жили они на верхнем, седьмом этаже.

Утром 25 января (7 февраля) к Евгении в гости пришел ее брат Даниил Щербаковский, несколькими неделями ранее вернувшийся с фронта. Привычный к стрельбе, он спокойно прошел пешком, под обстрелом, через весь город.

«Тільки на фронті – спокійніше» – казав він, – «там ти добре знаєш, звідки на тебе стріляють, а тут тобі б’ють з усіх боків».

– І ти не боявся, Даню, ходити? – спитала я.

– Чого? Як мене має вбити, то і в хаті вб’є. А як ідеш під час стрілянини, то лише тримайся попід стінами. Менше ризику. От і все!

Стрельба на Паньковщине началась около полудня. Первый снаряд попал в крышу дома доктора Юркевича, на Паньковской, 8. Второй – в дом наискосок от дома Грушевского, на углу Никольско-Ботанической. Третий разрыв Евгения Кричевская хорошо запомнила:

Коли я розривала у тарілки суп, враз усе на столі освітилось яскравим світлом і по тарілці у мене в руці немов блискавка пробігла. У той самий момент бахнуло попід самим нашим вікном.

– Данічку! Це ж ось тут над нашим вікном набій розірвався!

– Та ні! То тобі здалося!

– Даню! Ти ж артилерист. Ти знаєш добре! Скажи мені правду: це ж ось тут був вибух?

– А вікно ж ціле? Як би було так близько, як тобі здалося, то скло б винесло повітрям, або побило б осколками.

<…>

Командувач більшовицького загону, матрос Полупанов, під’їхав на саморобному броневому потязі з-поза Дніпра на товарну залізничну станцію, звідки як на долоні було видно будинок Грушевського. Націлитись було легко, але обслуга гармат була п’яна і весь час давала недольоти. Той розрив гарматня, що освітив наш стіл, стався вгорі над дахом будинку, якраз над нашим помешканням. <…>

Цей набій був останнім при пристрілюванні. Полупанов вирішив перевести свого броневика на іншу колію. Це забрало йому години зо дві і, може, завдяки цьому тільки ми й залишились живі.

Щербаковский ушел. Василий Кричевский пошел к Грушевским – расспросить о делах, но вскоре вернулся, ничего нового не узнав. Михаил Сергеевич заседал в Центральной Раде, а дежурившие в доме охранники никуда не выходили.

Короткий зимний день заканчивался. Начинало темнеть.

Знову почали стріляти гармати. Ганя [домработница Кричевских. – С. М.], а за нею і чоловік, підійшли до вікна й почали дивитися[,] звідку стріляють.

– Подивіться, подивіться он туди! Їй-Богу б’ють у якусь машину на товарній станції! Все по ній немов би іскра скаче!

Почувши ці Ганині слова, Василь Григорович пішов до іншої кімнати, щоб узяти там бінокля й краще роздивитись, а я припинила шиття і теж підійшла до вікна. Я побачила на товарній станції потяга-броневика, з якого блиснула іскра і зараз же вздовж по Паньківській вулиці пролетів гарматень.

– Е, Ганю, це не в машину, а з машини б’ють! – скрикнула я, – і б’ють просто по нас! Біжи швидче, одягнись тепло, схопи в клунок свої речі та й спускайся в підвал!

<…>

Чоловік наставив бінокля, як знову пролетів по Паньківській гарматень і розірвавсь десь зовсім близько.

– Краще одягайся, – порадила я, – бо тепер і нам прийдеться ховатись у підвалі!

Скомандовала Евгения более чем вовремя. Василий оделся, взял у жены тепло укутанную дочку, вышел в коридор – и в этот момент в дом ударил первый снаряд.

Заметавшись по комнате, Евгения лихорадочно соображала, что еще нужно взять – подушку (вдруг придется ночевать в подвале)?.. Пеленки?.. Ценные вещи?.. Куда это всё упаковать?.. В берестяную коробку для шляп! В этот момент раздался еще один взрыв, возле самого дома.

– Швидше, Женю! Швидше! – кричить чоловік.

Я виношу коробку в передпокій. Василь Григорович закриває за мною двері – і в цей момент розлягається вибух в нашім помешканні. Чути запах вапна, диму, сажі… Очевидно, потрапило в грубу в їдальні…

<…>

Я виходжу на сходи, але затримуюсь на мить.

– Ти взяв ключі від квартири?

– Узяв!

У цю саму мить я чую гуркіт і страшенний удар повітря. Двері з силою самі зачиняються – я ледве встигаю відскочити й устояти на ногах.

Сильний, якийсь глухий і тупий удар.

Це вже в моїй кімнаті вдарило – саме там, де я біля вікна брала з-під стола коробку. Якби я згадала була не тільки про чужі, але й про свої власні речі, що лежали тут таки під рукою, у шіфоньєрці, я б загаялась[,] щоб їх забрати[,] і мене напевне вбило б тут на місці. Доля відібрала мені в той момент пам’ять і спасла мене тим.

Ми з чоловіком спустились сходами, щоб ніколи більше не піднятись ними…

Дом загорелся. Пламя пошло с шестого этажа, но быстро распространилось и вверх, и вниз. Жители нижних этажей бросились в свои квартиры – спасать то, что еще можно было спасти. У Кричевских никаких шансов не было. Огонь бушевал непосредственно в их квартире и в мастерской художника. Его зарисовки, архитектурные проекты, эскизы, этюды, картины, коллекция украинского народного искусства – изделия из стекла, вышивка, керамика, старинные портреты – всё погибло за несколько минут.

Соседи Кричевских утверждали, что, по чьему-то приказанию, пожарные отказались спасать и сам дом, и имущество жителей. Впрочем, воды, чтобы погасить пожар, в любом случае не было{1281}.

Сгорела, естественно, и квартира самого Грушевского, вместе с его коллекцией предметов украинской старины, книг и рукописей. Большевики добились своего – отомстили председателю Центральной Рады. Семья профессора перебралась во флигель – небольшой дом по Паньковской, 9, который при обстреле не пострадал.

Сгоревший Дом Михаила Грушевского. Рисунок

Сгоревший Дом Михаила Грушевского. Фотография

Сам Грушевский, как уже упоминалось, во время обстрела своего дома вел заседание Центральной Рады. Впервые за эти дни парламент собрался не в большом зале Педагогического музея, а в малом зале, этажом ниже, потому что большевики уже пристрелялись к зданию. Один снаряд перед самым началом заседания (оно открылось в 3 часа 20 минут дня) попал в здание городского театра. Заседание проходило под непрерывный грохот взрывов снарядов и шрапнели. Несмотря на это, докладывавший о положении в Киеве Голубович описывал ситуацию в радужных тонах:

– Ви чуєте, що тепер іде безперестанна стрілянина. Це безладно стріляють по місту большовики і сістематично відповідає ім наша гармата, котра раз за разом нищить большовиків. Наші розвідчики дізнались, що в Дарниці большовики мають тількі дві важкі гармати, але вони невдало стріляють із них, бо инакше за три дні бомбардаціі наробили б містові багато більше лиха, ніж наробили досі. Крім того десь на Печерську у них є лехкі гармати, якими вони найбіль[ше] стріляють на місто. Всякі чутки, ніби большовиків у Киів[і] є аж 10.000 та що до них іще йде підмога, не мають під собою грунту. З півночі підмога до большовиків не зможе підійти через те, що тим вони, як нас сповіщають, самі зруйнували залізницю за Дарницею, бо на них відти напирає пол[ь]ське військо… У нас тепер є досить війська, щоб ударити на Дарницю й розбити там большовиків, але тоді місто лишиться без охорони. Через те ми ще деякій час будемо боротись у місті, поки підійде підмога…{1282}

Есть основания подозревать, что премьер-министр был не вполне искренен. «25-го січня, – вспоминал Александр Жуковский, – коли можна було сподіватися вже от-от захвата міністерства, я явився з докладом до Голови Ради Міністрів Голубовича і[,] змалювавши критичне становище, сказав[,] що єдиний поки що вихід, це забрати гроші Військового Міністерства і виїхати із Київа і десь на стороні приступити до організації армії. З моїм докладом Голубович погодився»{1283}. Предполагая, что Жуковский ходил к Голубовичу в первой половине дня, т. е. до заседания Центральной Рады, заключаем, что премьер-министр, вероятно, понимал серьезность ситуации. Как бы то ни было, фактическое положение вещей было не таким, как он докладывал в парламенте. Только возле «Арсенала» в тот день бои закончились «вничью». Украинцы пытались выбить большевиков из казарм понтонеров, где засели войска Берзина. Те вышли из казарм и дали встречный бой. Перестрелка длилась до вечера, но обе стороны остались на прежних позициях. В то же время Егоров, во исполнение приказа Муравьева, захватил вокзал. Продолжался обстрел центра. Кроме дома Грушевского, под целенаправленный огонь в тот день попал большой дом на Бибиковском бульваре, принадлежавший Григорию Богрову, присяжному поверенному{1284}, отцу Дмитрия Богрова, убийцы Столыпина. (Сам Григорий Богров скончался в Москве незадолго до этих событий, 6 (19) января{1285}.) Брянская батарея Егорова, которую перетягивали на руках, стреляла по домам на Большой Васильковской. Остановить ее украинцам удалось только на подходе к Крещатику.

Часть армии Берзина прошла от Цепного моста по Набережному шоссе до Почтовой площади, и утром 25 января (7 февраля) оказалась на Подоле. Оттуда большевики начали наступать по Александровскому спуску вверх, к Крещатику. Правда, у Купеческого собрания украинцы встретили их пулеметным огнем, и они вынуждены были снова отступить на Подол. Вместе с тем, действуй большевики расторопнее и согласованнее, они вполне могли бы запереть украинские войска, вместе с Центральной Радой, в городе. Вечером 25 января (7 февраля) в руках украинцев оставалась узкая полоса: Царская площадь – Крещатик – Бибиковский бульвар – Брест-Литовское шоссе; по шоссе проходил путь к отступлению на Житомир. Войска Егорова на вокзале были в нескольких сотнях метров к югу от Бибиковского бульвара, а красные казаки Примакова – примерно на таком же расстоянии к северу от Брест-Литовского шоссе. Но егоровцы устали, а примаковцы (если верить их командиру), вместо того, чтобы идти в центр, занялись порчей самолетов, и «дорога жизни» для украинцев осталась свободной{1286}.

Выслушав доклад Голубовича о том, как большевики вот-вот будут побеждены, его же критику городских властей: «Мушу ще сказати, що поводження міста за ці дні ганебне. Місто нічого не робить, щоб ратувати свою таки справу. За цих десять день не заведено ні одноі столовоі, щоб хоч трохи допомогти голодуючій людности. Міська дума спромоглась випустити за весь час одну тільки відозву…», и обсудив текущие экономические проблемы, Центральная Рада принялась рассматривать законопроекты: 1) о восьмичасовом рабочем дне, 2) о государственно-рабочем контроле над предприятиями и 3) временные правила общественных работ. Но утвердить успели только первый. Еще до голосования Голубович озвучил свежую информацию из штаба: здание Центральной Рады под обстрелом с двух сторон – с Печерска и товарной станции. Действительно, снаряды рвались вокруг здания Педагогического музея. Продолжать заседание стало опасно. Проголосовали за восьмичасовый рабочий день – и объявили девятую сессию Центральной Рады законченной. Депутаты расходились по домам под обстрелом; снаряды попадали уже и в само здание музея. Было около 4½ часов дня{1287}. Примерно то самое время, когда Полупанов «добивал» дом Грушевского…

Штат военного министерства, во главе с Жуковским, эвакуировался под вечер 25 января (7 февраля). Деньги – около 7 миллионов рублей – погрузили на три автомобиля, выделив охрану на каждый; еще на два автомобиля погрузили разные припасы. Жуковский боялся, что большевистская агентура проникла и в украинские министерства. Поэтому все приказы он отдавал лично. Громким голосом он распорядился: автомобилям ехать медленно! – а шепотом, только шоферам, уточнил: ехать настолько быстро, насколько удастся разогнать машины. Сам же министр, с отрядом из 7 человек при одном пулемете, решил идти пешком. Большевиков все-таки, видимо, кто-то предупредил. Автомобили успели уехать, а Жуковский со своим отрядом на Фундуклеевской попал под сильный обстрел. Один из его спутников попытался перебежать через улицу и был убит на месте осколком. Пришлось укрываться в здании управления Юго‑Западных железных дорог и, пройдя через него, дворами пробираться на Лукьяновку. Отсюда Жуковский увидел страшную картину:

В деяких місцях горіли будинки. Один будинок особливо врізався мені в пам’ять. Він якось осторонь одиноким стояв і горів, як свічка. Потім я довідався, що то клад Українсько[го] національного богацтва горів. То горів будинок шановного нашого батька Грушевського.

На Лукьяновке Жуковский зашел в транспортный отдел и, назвавшись, приказал приготовить две подводы, чтобы ехать дальше, на Святошино. Подводы приготовили, выехали – но далеко уехать не смогли. Впереди послышалась стрельба. Встретившиеся пленные австрийцы сказали, что там уже орудуют большевики. Подводы пришлось отдать и идти дальше – «долинами, горами, городами, лісами»… Бояться приходилось не только обстрелов, но и заводов, которые были на пути: рабочие этих заводов были почти поголовно настроены большевистски. «[Я]к ті злодії, – вспоминал Жуковский, – пробирались повз заборів та садків». Наконец удалось выбраться на шоссе к своим…

На одному місці спинила нас варта[,] від якої ми узнали, що збираються всі на вокзалі [очевидно, на станции Святошино. – С. М.]. Направився я на вокзал. Боже мій[,] що тут робилось. Ніхто нічого не знав, ніхто не був орієнтированний в обстановці. Всякі чутки невероятного змісту росповсюджувались, чим тілько збільшувалась непевність та розчарованість. На силу мені вдалось узнати[,] де міститься штаб січових стрільців. Ми направились туди. Безладдя було й тут. Знаменитий і хоробрий лицарь[,] наш відомий Полковник Капкан з рештою кінноти із сво[є]ї дівізії вже був тут. Вино лилось рікою, бахвальству та молодечесті не було кінця{1288}.

Ощущения Жуковского разделяли его коллеги. О недружелюбном отношении рабочих к покидавшим Киев украинцам вспоминал Павел Христюк:

Коли я виходив з Київа (вечером, в день вступу московського війська) через Шулявку, то мав нагоду бачити, як радів тоді приходові большевиків весь “шулявський світ“. Робітники та візники, озброєні, запружували вулиці, метушились, кричали, розставляли варти, ловили “Українців“. Коштувало мені великого труда пройти через це “народнє море“.

Минувши Шулявку, я наткнувся (разом з тов[аришем] Азаркевичом, з яким вийшов з Київа) біля Караваєвських дач на панцирний московсько-большевицький потяг, що несміливо ще наближався до Київа. Зобачивши нас здалік, салдати почали кричати, щоб ми підійшли до потяга. Мусіли підійти. Бачимо – непоганий панцирний потяг. На ньому написано: “Революціонный поєзд NI [видимо, № 1. – С. М.] товарища Ленина. Вся власть советам“. Кругом потяга – змучені, миршавенькі салдатики: виключно Великороси. Чогось метушаться, спинивши потяг, зорять навкруги. Документи (розуміється підроблені), що ми пред’явили, не цілком задовольнили ватажків потягу, але після де-яких суперечок з нашого боку, замісць першого рішення, яке звучало: “Садитесь в поезд, поедем вместе в Кіев“, – послідувало друге: – “Ну, чорт вас бери, идите. Если нужно будет, потом розстрєляем“.

І тут – в потязі, і там – на Шулявці – раділи і бились проти нас активно, охоче, виключно Великороси та почасти Жиди.

Майже цілу ніч (падав мокрий сніг) довелось ити нам лісом по-над шоссе (по якому їздили большевицькі частини і ріжні невідомі люде). Заснувши на кілька годин в придорожній жидівській коршмі, другого дня ми зустріли автомобіль, що їхав вже в напрямку від Житомира. В автомобілі сиділи Голубович, Порш, Ткаченко. Всі з рушницями. Їхали встановляти військовий звязок по шоссе{1289}.

О хаосе в районе Святошина вспоминал Всеволод Петров:

Щоби докладніше орієнтуватися, їду не «старим шляхом», а по шосе [т. е. не по Дегтяревской улице, а по Брест-Литовскому шоссе. – С. М.]. Коло стації Святошин вантажаться на потяг дві сотні Поляків, збираючись їхати на Коростень, щоби пробитись до корпусу Довбур-Мусницького. Варту на стації перебирає від них сотня Чехів, які залишаються зовсім невтральними.

По шосе в безладі їдуть групи людей, возів і верхових. Зараз же за містом, переїхавши через Борщагівський потічок, у ліску, бачимо обичаєвий малюнок після світової війни й революції: на траві два трупи, що держать у руках карти до гри; у одного ще затиснутий ніж у кулаці. Це наслідки сварки після гри…

Нарешті майже коло самої шосейно-почтової стації Борщагівка, недалеко від повороту по лісовій доріжці на Ігнатівку, зустрів я авто, в якому сиділи пп. Порш та Ковенко. Останній передавав накази підходячим групам війська та поінформував мене про те, що Січові Стрільці, як охорона Центральної Ради та уряду, відходять просто до міста Житомира, Слобідський Кіш під орудою Петлюри збірається в селі Шпитьки, недалечко від шосе, а решта військових частин перейде до Ігнатівки, де проведуть між ними реорганізацію для дальшої боротьби.

Обидва представники уряду були дуже зденервовані, головно Ковенко, який, передавши мені інформації, переказав, що його начальник штабу, полковник Сальський, мабуть загинув, бо його й досі нема{1290}.

На самом деле полковник Владимир Сальский не погиб. Через полтора с небольшим года он сыграет важную роль в событиях на Думской площади, когда украинцы столкнутся уже не с большевиками, а с Добровольческой армией Деникина{1291}…

Эвакуация основных украинских сил и Центральной Рады началась в ночь с 25 на 26 января (7 на 8 февраля). По плану Ковенко, Купеческое собрание удерживали гайдамаки, Крещатик – офицерский отряд и вольные казаки, Бибиковский бульвар – полуботковцы. Большевики не решились дать бой в темноте. Центральная Рада оставляла Киев под охраной сечевых стрельцов. Грушевского вез в автомобиле шофер по имени Емельян Милевский. После возвращения в Киев, в апреле, он подаст в Президиум Центральной Рады

Прохання.

Въ той часъ[,] коли потрібно було їхати з Киіва з Головою Украінської Центральної Ради п. Грушевським, під час большевицького повстання, до Житомира, я виіхав не рахуючись з тим лихом, яке грозило мені і моі семьї. Через це прошу Хвальну Презідію Украінської Центральної Ради дати мені награду, яку Презідія найде можливим дать.

Шофера внесли в список на получение помощи{1292}. Получил ли он ее – неизвестно…

Удостоверение, написанное рукой Михаила Ковенко, о том, что телеграфный отряд Вольного казачества принимал участие в боях с большевиками{1293}

Вечером 25 января (7 февраля) произошло еще одно крайне прискорбное событие. В Киево-Печерской Лавре был убит митрополит Владимир (Богоявленский). Поскольку Печерск на тот момент уже был в руках 2‑й армии Берзина, это убийство часто считается преступлением большевиков. На самом деле доподлинно неизвестно, кем были убийцы; мотивом же преступления, насколько можно судить, было ограбление. Нападавшие рассчитывали овладеть финансовыми средствами епархии и владыки (речь о сотнях тысяч рублей), но не знали, что они хранились не в монастыре, а в кассе Софийского митрополичьего дома. Обозленные неудачей, грабители вывели митрополита из его покоев и расстреляли{1294}.

В изданном по этому поводу обращении Муравьева «Всем гражданам г. Киева» говорилось:

<…> какие-то преступники, несомненно ложно назвавшие себя анархистами, ночью 25 января в тылу революционных войск совершили страшное дело. Они вооруженные ворвались в покои киевского митрополита Владимира, ограбили его, вывели за монастырь и убили. Не нахожу слов возмущения этим злым делом. Заявляю от себя и всей революционной армии, что приму самые решительные меры к розыску злодеев-провокаторов и к жесточайшему их наказанию{1295}.

Можно ли счесть это аргументом в пользу того, что митрополита убили не с санкции командования «революционных войск»? Скорее да, чем нет. Конечно, большевикам (как, в меньшей степени, и другим участникам гражданской войны) было не занимать лицемерия; но сам Муравьев совершенно не стеснялся заявлять о расстрелах – более того, он ими бравировал – там, где считал их оправданными. Известно также, что ни при УНР, ни при Украинской державе это преступление не списывали на большевиков (что было бы вполне ожидаемо). В июле 1918 года начался судебный процесс по этому делу; в качестве одного из обвиняемых был привлечен крестьянин села Ладино Прилукского уезда Трофим Нетребко{1296}. Процесс не был завершен ввиду падения Украинской державы.

26 января (8 февраля) из города отступили, с боями, последние украинские части. По Фундуклеевской улице, Бибиковскому бульвару и Брест-Литовскому шоссе уводили своих казаков Симон Петлюра и капитан Петр Болбочан. Большевики вполне могли бы задержать и их. Но Егоров снова сделал ошибку, бросив значительную часть своих сил, включая бронепоезд Полупанова, на… разоружение нейтральных частей (Сердюцкой пушечной бригады и полка «Свободной Украины»). Более того, его действия вынудили эти части нарушить нейтралитет и дать отпор большевикам. Выдержав бой, они отступили вдоль железной дороги и присоединились к украинским войскам. Последними, уже вечером, покидали Киев полуботковцы, которые до последнего момента удерживали свои казармы возле Политехнического института.

По мнению Алексея Гольденвейзера, украинцы

<…> покидали Киев не так, как оставляют родной город и столицу, а как эвакуируют завоеванную территорию. В центре города, на улицах и площадях, были расставлены батареи; это, в некоторой степени, и оправдывало, со стратегической точки зрения, артиллерийский обстрел извне. Город не эвакуировался до последней возможности, хотя никакой надежды удержать его у украинского командования не было. Это, разумеется, только напрасно затягивало обстрел.

Внутри города, как и естественно, царил хаос и сумятица. «Вильное казачество», защищавшее город, чинило всякие эксцессы; во дворе нашего дома расстреливали людей, казавшихся почему-либо подозрительными{1297}.

За всё время уличных боев было убито и ранено около 1000 киевских красногвардейцев и около 500 бойцов войск Муравьева. Примерно столько же, 1500 убитых и раненых, потеряли украинские войска{1298}. Вспомним цифру Антонова-Овсеенко: 1500 расстрелянных. Возможно, именно эту цифру общих потерь большевики и решили озвучить; но расстрелянные – разумеется, совсем не то же самое, что убитые и раненые в боях.

Украинцы проиграли битву за Киев. Но то, что они продержались столько, сколько сумели, сыграло огромную роль для дальнейшего.

Брестский финал

Пока в Киеве шли бои с большевиками, в Бресте продолжались мирные переговоры с немцами. 20 января (2 февраля), в разгар Январского восстания, Центральные державы огласили официальную декларацию о признании Украинской народной республики самостоятельным государством и, соответственно, ее мирной делегации полноправной участницей переговоров{1299}. Но если бы Центральные державы узнали о падении украинской столицы, они едва ли согласились бы заключать мир с «эфемерным» государством. Поэтому украинцам в Киеве было важно продержаться до тех пор, пока их коллеги в Бресте договорятся с немцами и австрийцами.

К тому времени в Брест, помимо петроградцев и киевлян, явились харьковчане – делегация Советской УНР, настаивавшая, соответственно, на том, что именно она представляет Украину. Декларация немцев и австрийцев оставила украинских большевиков за бортом переговоров.

Последние знали о затруднительном положении украинского правительства и, естественно, попытались обратить ситуацию себе на пользу. 19 января (1 февраля) министр иностранных дел Австро-Венгрии Оттокар Чернин после окончания официального заседания пригласил к себе Севрюка. В присутствии Кюльмана и Гофмана он довольно враждебным тоном заявил, что предлагает украинской делегации готовый проект мира, с тем, чтобы украинцы на следующий день подписали его; если же те откажутся, они могут свободно возвращаться домой.

Но украинцы не растерялись! Они, в свою очередь, знали о слабом месте своих партнеров по переговорам. Немцам и особенно австрийцам нужен был хлеб, и как можно скорее. И украинцы засели за подготовку собственного проекта. К шести часам утра следующего дня текст был готов – и, ознакомившись с ним, Чернин отказался от своих ультимативных требований и согласился рассмотреть украинский проект{1300}. Гофман впоследствии вспоминал:

During those days I often admired the young Ukrainians. It is certain that they knew that the possible help from Germany was their last hope, that their government was but a fictitious conception; nevertheless, they held to the demands they had succeeded in obtaining and they did not give way a finger’s breadth in all their negotiations with Count Czernin[69]{1301}.

Такая неожиданная неуступчивость украинской делегации привела к задержке еще на несколько дней. И в эти дни обе стороны пытались понять, что происходит в Киеве. В ночь на 22 января (4 февраля) Ленин разослал из Петрограда радиограмму, в которой утверждал, будто «Киевская Рада пала. Вся власть на Украине в руках Совета». В Бресте ему не поверили – и правильно сделали. Вечером 22 января (4 февраля) Голубович и Александр Шульгин вышли на связь из Киева, подтвердив тем самым, что Рада при власти. Прошло еще три дня, в течение которых представители Центральных держав уточняли свои собственные позиции (между Германией и Австрией не было полного единства), советская делегация пыталась убедить немцев и австрийцев, что украинского правительства уже не существует и поэтому заключать договор с украинцами бессмысленно… а Муравьев штурмовал Киев.

Кульминация наступила вечером 26 января (8 февраля). В то самое время, когда последние украинские войска уходили из Киева, австрийцы сообщили Троцкому, что договор с украинцами готов к подписанию. Глава советской делегации, по их наблюдению, был очень подавлен услышанным. «Договор с Радой готов. Подписания его можно ожидать с часу на час. Только точные и проверенные данные, что Киев в руках советской власти, могли бы помешать этому», – телеграфировал он Ленину, но не прямо, а через Псков, поскольку немцы позаботились о том, чтобы прямой связи Бреста с Петроградом не было. Того же числа, в 10 часов вечера, Муравьев передал радиограмму: «Киев освобожден. Героическая борьба украинских советских войск закончилась полной победой… Члены так называемой Центральной рады скрываются… Народный секретариат Украинской республики переезжает из Харькова в Киев». Теперь это был не блеф. Но… в Бресте эту радиограмму не получили.

Дальше счет пошел чуть ли не на минуты. Из Бреста запрашивали Петроград: «Троцкий ждет сведений о киевской Раде. Сообщите скорее». Оттуда ответил Сталин: «Рада киевская пала, власть в руках Советов». В ночь на 27 января (9 февраля) он же, от имени Совнаркома, сообщил:

Официально до восьмого февраля весь Киев за исключением Печерского района находился в руках Совета. Остатки отрядов киевской Рады оборонялись в Печерском районе, вчера, восьмого февраля в десять часов ночи получили из Киева от главнокомандующего Муравьева официальное сообщение о взятии Печерского района, бегстве остатков Рады, завладении всеми правительственными учреждениями… Это было вчера, в двадцать часов 8 февраля от Рады не осталось ничего, кроме печального воспоминания. Это сообщение передано в П[етроградское] Т[елеграфное] А[гентство] и разослано по радио. Как видите, делегация киевской Рады в Бресте представляет пустое место…

Около двух часов ночи Сталин передал новую информацию – о том, что в одиннадцатом часу вечера, то есть четыре часа назад, Народный секретариат сообщил об «окончательном изгнании из Киева бывшей Рады» – и добавил от себя:

Если немцы затевают <…> договор с мертвецами, то пусть знают, что они сделаются посмешищами всего мира… Своими хитросплетениями с проводами [то есть отключением связи в момент, когда им это было выгодно. – С. М.] немцы могут скрыть истину, скажем, на один день, заключая фиктивный договор с мертвецами, но неужели не понятно, что шила в мешке не утаишь.

Но действия немцев и австрийцев, разумеется, определялись не тем, что по этому поводу думал Сталин, а их собственными интересами. Вполне возможно, они уже понимали, что дела Рады плохи. Но им по-прежнему нужен был украинский хлеб, а от возможности закрепить раскол в стане врага – и получить еще одно средство давления на советскую делегацию – было бы странно отказаться.

К утру информация о положении дел в Киеве, вероятно, получила бы широкое распространение, и представители Центральных держав оказались бы в неудобном положении. И они не стали ждать утра. Около двух часов ночи на 27 января (9 февраля) – примерно в то же время, когда Сталин диктовал телеграфисту пассаж о «фиктивном договоре с мертвецами» – Брестский мир между Центральными державами и Украинской Народной Республикой был подписан{1302}. Если бы дело происходило сегодня, с современными средствами связи, – украинцам пришлось бы смириться с двойным поражением. Но тогда они выиграли гонку со временем.

Подписание Брестского мира с Украиной. Сидят в середине, слева направо: граф Оттокар Чернин (Австрия), Рихард фон Кюльман (Германия), Васил Радославов (Болгария)

Подписание Брестского мира с Украиной. Слева направо: генерал Бринкман, Николай Любинский, Николай Левицкий, Александр Севрюк, Генерал Гофман, Сергей Остапенко

Медаль в честь Брестского мира с Украиной. 9 февраля 1918

Медаль в честь Брестского мира с Украиной. 9 февраля 1918

Теперь украинскую армию ждали новые союзники – вчерашние враги; а киевлян, к которым пришла третья по счету власть, ждали «окаянные дни».