Восемь лет спустя, в том же месте, в с. Липцы между Белгородом и Харьковом, въехал в другую страну и князь Долгоруков. Он опознал ее по тем же точно приметам и испытал в точности те же недоумения о природе Российского государства:
Наконец въехали мы в пределы Украйны. Зачал приходить мне на память пан Хмельницкий и Мазепа. […] Везде без исключения мазанки, нет других жил. Появились хохлы. В 28 верстах от Харькова деревня Липцы ими населена. Увидели мы образчики плодородного климата: на воздухе родятся арбузы без всякого садовнического присмотра; для них отведены изрядные места и их зовут бакши. Туда, в своих нарядах и в пестрых юбках из ковров ходят бабы очищать сей плод от побочных растений. Мы несколько сборищ таких объехали. Это делает приятную для зрения картину.[64]
Такая эпитома общих мест об Украине — воспоминания о Хмельницком и Мазепе, белые мазанки и в них хохлы, плодородный климат и живописные поселяне на фоне пейзажа — сопровождается у князя и более глубокими размышлениями. Кажется, впервые именно на Украине, благодаря конфронтации с ее неожиданной непохожестью, ему пришлось задуматься над собственной идентичностью и тем, что, в сущности, составляет сердцевину «русскости»:
Здесь я уже почитал себя в чужих краях, по самой простой, но для меня достаточной причине: я переставал понимать язык народный; со мной обыватель говорил, отвечал на мой вопрос, но не совсем разумел меня, а я из пяти его слов требовал трем переводу. Не станем входить в лабиринт подробных и тонких рассуждений; дадим волю простому понятию, и тогда многие, думаю, согласятся со мною, что где перестает нам быть вразумительно наречие народа, там и границы нашей родины, а по-моему, даже и отечества. Люди чиновные принадлежат всем странам: ежели не по духу, но по навыкам — космополиты; их наречие, следовательно, есть общее со всеми. Но так называемая чернь — она определяет живые урочища между Царствами, кои политика связывает, и Лифляндец всегда будет для России иностранец, хотя он и я одной Державе служим.[65]
Звучащая вокруг путешественника почти непонятная для него украинская речь вызывает в памяти «лифляндца». Через семь лет, путешествуя второй раз, князь будет сравнивать малороссов с «курляндцами», только утверждаясь в убеждении, что с великороссами их мало что объединяет. Впрочем, оптимистическая настроенность, природа и хорошие дороги окрасили в 1810 году все в теплые цвета, даже украинский акцент казался приятным. В Харьковском коллегиуме владимирский губернатор присутствовал на ежегодном диспуте студентов:
Нигде я не слыхивал такого сладкого произношения латинского наречия, как в устах Малороссиян: выговор их имеет что-то особенно приятное для слуха нежного.[66]
Второе путешествие на Украину князь осуществил через семь лет, в 1817 году, уже не вельможей, после болезней и личных потерь. Князю казалось, что перемену отношения к себе он ощущает во всем: трудно стало доставать лошадей, путешественника уже не встречали так радостно и перед ним не открывали все двери. Соответственно, его впечатления от Малороссии во второй раз оказались значительно менее оптимистичными. Практически все, что его так умиляло во время первого путешествия, на этот раз раздражало. Если в 1810 году он находил везде итальянские параллели, то теперь даже певучесть малороссиян его раздражала: слушая в Переяславе обедню, он отметил: «Певчие не хороши, и это странно! Малороссия издревле славилась церковными певцами, но они свой напев потеряли, италиянской худо переняли, и гармония исчезла».[67] Впрочем, и на этот раз князь безошибочно узнал пересечение границы с Малороссией: «Здесь начинается Малороссия и вольная продажа вина». За Глуховом, в селе Тулиголов, Долгоруков убедился в этом окончательно: «Здесь обитают казаки. Началась Малороссия: другое наречие, другие обычаи. Труднее всего достать сливок». (Проблема сливок занимала князя и в первой поездке. В Полтаве их присылал Долгорукову генерал-губернатор князь Яков Лобанов-Ростовский «из вежливости».) Отсутствие сливок обостряло ностальгию: встретив в Нежине пьяных гуляк и услышав русские песни, князь «по пояс высунулся из кареты, закричавши: „Наши, Русские!“». То, действительно, были русские мужики, с которыми князь почувствовал такое родство, что (но в этот раз уже мысленно) воскликнул:
Вот что значит родина! И после этого можно ли меня уверить, что я в отечестве своем, когда бываю в Украйне, в Курляндии или на Вятке? Нет, все мне чужое за областью той, в которой я родился.[68]
Тех же, кто думал иначе, то есть считал Малороссию и Курляндию частями России, князь называл «наемными, раболепными политиками».
Взор путешествующего пытался ловить остатки древности, но Малороссия редко предоставляла ему такую возможность. Малороссия была страной «молодой». Это безошибочно отметил Александр Ермолаев, самый опытный любитель истории среди наших путешественников. Он путешествовал по Украине тем же летом 1810 года, что и Долгоруков. Ермолаев и его компаньон Константин Бороздин осуществляли первую в России ученую «археологическую экскурсию». Ее задачей было разыскивать, исследовать, зарисовывать русские древности, составлять планы исторических сооружений, записывать места, которые могут представлять интерес в археологическом отношении. За год до поездки в Малороссию Ермолаев и Бороздин уже осуществили аналогичную экскурсию в великорусские губернии, посетив Старую Ладогу, Тихвин, Белозерск, Вологду, Ярославль. Ермолаев, таким образом, имел с чем сравнивать. Впрочем, даже опытный глаз помогал мало. Доехав до Полтавы, Ермолаев так ничего стоящего и не заметил, о чем и признавался в письмах к Алексею Оленину, своему благодетелю:
Писать почти совершенно нечего. Мы путешествуем в стране плодородной, изобильной хлебом, но не древностями; здесь все новое. Этот край долгое время принадлежал Польше или составлял нашу Украйну и беспрестанно был подвержен набегам Татар, которым не учиться было грабить и жечь, разорять. О древних памятниках ранее Петра Великого и говорить почти нечего.[69]
Отсутствие реальных древностей можно было компенсировать только историей виртуальной, книжной, заготовленной из дома:
Впрочем, здешняя губерния по географическому своему положению весьма любопытна для нашей Истории. Это почти всегдашний театр половецких набегов; но, к сожалению, и в этом случае нельзя надеяться сделать что-либо удовлетворительное, потому что здесь не было еще межевания; следственно нет достоверной карты и многие урочища, упоминаемые в летописях, остаются неизвестны.
Через тринадцать лет, в 1823 году, похожее впечатление от недавних разрушений отмечал (даже на Правобережье!) Андрей Глаголев, вообще считавший, что курганы и разрушенные укрепления (тянущиеся от Левобережья «грядой в Польшу») составляют характерную черту украинского пейзажа:
От Киева до Житомира почти нет ничего достопримечательного, кроме нескольких земляных укреплений… Укрепления эти состоят из рвов и насыпей и, вероятно, составляли сторожевую линию против внезапных вторжений Турецких орд, которые в XVI и XVII столетиях распространяли в здешних краях опустошения.[70]
За два десятилетия до Глаголева курганы и земляные валы регистрировал Сумароков:
Неподалеку за Валками находится высокий земляной вал, сделанный для обороны от Татарских набегов, и видны многие курганы.[71]
Курганы как характерная черта украинского пейзажа привлекали бы внимание в любом случае. Но, похоже, путешественники видят в них зловещие символы прошлого, ибо полагают курганы какими-то древними братскими могилами (путники заключают так, слыша украинское название кургана — «могила»)[72]. Князь Долгоруков:
Проезжая из Батурина до Борзны, видел я в 12 верстах какие-то курганы, но не у кого спросить, что они напоминают; думаю, что это какой-нибудь монумент убийств и вместилище костей храбрых чад Беллоны. Где и кто не дрался в России? Везде ходит плуг по трупам человеческим.[73]
Попадались курганы князю и во время первой поездки, он осматривал их, остановившись на первый же «украинский» ночлег:
[…] Остановились мы ночевать на постоялых дворах. Около их на поле видели мы до четырех курганов. Одни говорят — могилы, другие — старые разбойничьи землянки, но молва не летопись.[74]
Итак, отличительная черта Украины — пейзаж, сформированный войной и несчастьями. Этот образ — страны, по которой прокатывались волны нашествий, разрушая все на своем пути и оставляя по себе только памятники нашествий и сражений, будет вполне продуктивен и много лет спустя, в 1830-х годах. Именно таким первым впечатлением встретила Украина Вадима Пассека, потомка известной украинской фамилии, родившегося и выросшего в Сибири и обретшего свою историческую родину уже знакомым нам путем: паломничеством в страну предков:
Украйна! как много мечтаний пробуждает одно имя твое! Как сильно прикована душа к твоей бурной, изменчивой судьбе, к твоим безмолвным курганам и неразгаданным изваяньям! Как легко переносят меня воспоминанья к твоей минувшей жизни, к твоим воинственным Ордам и раздолью самой природы. […] Это были Украинские степи. Они казались мне затихнувшим морем! Да! это море извергнул о тысячи чудовищ на берег нашего отечества — и они приползали к его сердцу, сосали из него и кровь… и жизнь… […] Украинские степи одичали, запустели и долго не заходил сюда человек. Лишь половецкие кумиры, покинутые своими поклонниками, стояли одинокие, забытые […]. Местами курганы костей, как часовые, стерегли свое пустынное жилище[…]