Мы сегодня уехали отсюда и прибыли ночевать опять в деревню, которая после Чернигова показалась нам прекрасным убежищем. Слава Богу, что есть такие города в России, после которых мила деревня и самая пустынная!.. Виноват, но для меня таков показался Чернигов. Я любуюсь гербом его в моей печати, сим суетным остатком нашего величия, но не завидую предкам, кои в нем княжили.[88]
Итак, в Чернигове, как, впрочем, и в других малороссийских городах, если бы не природа, не было бы на что и взглянуть, что и вспомнить[89]. Подобное равнодушие к древностям отмечал в Малороссии и Ермолаев:
Должно отдать справедливость малороссиянам, что нет ничего несноснее, как их о чем-нибудь спрашивать. Они ничего не знают, даже и таких урочищ, которые от их жилищ не далее версты или двух расстояния имеют и мимо которых они почти ежедневно ездят.[90]
Малороссия, следовательно, представала перед путешественниками как гигантское поле боя, вся история ее заключалась в бесконечных, но главным образом недавних войнах и разрушениях. Это придавало героический оттенок стране, окрашивало в романтические тона впечатления путешественников, но сильно затрудняло любование развалинами, которых они ожидали и которых не находили. Туземцы ничем не могли помочь: забавляясь последние несколько веков войнами и набегами, они забыли о давнем прошлом, а разрушенная страна не могла напомнить своими жалкими местечками и селами о величии давних древнерусских городов. Для путешественников из Великороссии, наоборот, древняя топография, известная из «Нестора», представляется едва ли не актуальнее, чем та, которая действительно существует в Малороссии. Тот же Ермолаев, а еще больше его компаньон Бороздин большую часть времени своей экспедиции проводят в поисках «древних урочищ» и нанесении их на карту. В отличие от местных жителей, которые уже давно забыли о древних местах и переименовали их по-своему, для ученых путешественников из Санкт-Петербурга летописная география реально существует:
Нам удалось уже отыскать многие урочища, упоминаемые в летописях, как, например, Сельцо Предславино на Лыбеди, где был дворец Рогнеды или терем. Место, где был погребен половецкий князь Тугоркан, тесть великого князя Святополка II. […] Озеро Долобское и река Золотча, близ которой неоднократно бывали княжеские съезды, и теперь еще существуют, но почти никому из здешних жителей неизвестны.
Подобным же образом и Лёвшин, путешествуя по Левобережью, держит в голове карту древнерусских времен, сверяя с ней свои перемещения. Добравшись до города Хорол, он замечает:
Мы сей час переехали древнюю границу Рускую и обедаем теперь в Хороле, небольшом городке Полтавской губернии. Он стоит при реке того же имени, которая в древности отделяла Россиян от Половцов.[91]
То, чем для российских путешественников был «Нестор», для европейцев в Греции служил «Гомер». Леди Мэри Вортли Монтегю, посещая место, которое считала древней Троей, записала: «Осматривая эти знаменитые поля и реки, я удивлялась точности географии Гомера, которого держала в руках». На самом деле путешественница была в двадцати милях от настоящей Трои, а в руках держала перевод Александра Поупа, свободный перепев оригинала[92]. Отсутствие видимых остатков древней истории усугублялось еще и неумением путешественников разглядеть их. «Древностями» они объявляли все — от настоящих памятников до недавних вкладов царственных лиц в ризницы соборов и церквей. Зато настоящие остатки истории вызывали удивление и непонимание. Князь Долгоруков в первую свою поездку в 1810 году увидел возле тракта странную вещь: как мы теперь понимаем, так называемую «половецкую бабу». Он даже остановился, чтобы осмотреть этого монстра, которого, как он считал, кто-то из остроумных малороссиян поставил вместо верстового знака:
На самой большой дороге вместо грани кто-то вздумал выставить выдолбленную из камня фигуру: она так странна, что мы, не утерпя, выскочили из коляски и подходили ее рассматри вать: с боку видишь медведя, а прямо — образ женщины. Охота была кому-нибудь таким уродством днем смешить, а по ночам пугать проезжих.
Две такие же диковинки тогда же видел в имении Василия Капниста и Ермолаев:
В бытность нашу в Обуховке я срисовал два истукана, находящиеся в саду у Василия Васильевича. Они присланы к нему из Екатеринославской губернии. Оба они высечены из серого песчаного камня. Один изображает мущину, а другой женщину. Лица у обоих калмыцкие; доказательством, что народ, их поставивший, был народ калмыцкой породы; но трудно определить время, когда этот народ кочевал в Екатеринославской губернии.
Ермолаев, впрочем, прозорливо предположил, что «истуканы», возможно, «половецкие или печенежские памятники». Интересна, однако, заметка об отношении местных жителей к «бабам»:
Оба истукана несколько повреждены от того, что жители отбивают от них по временам куски камня для употребления их вместо лекарства от лихорадки.
Это напоминает зафиксированное европейскими путешественниками «суеверное» отношение греков к античным скульптурам, тертый мрамор из которых иногда использовали как лечебные средства. Итак, Малороссия воспринималась как страна древней истории, памятники которой оказались уничтоженными бесконечными войнами, а население забыло о своем прошлом. Поэтому нынешняя Малороссия — страна «новая», в которой все «новое». Забегая вперед, отметим, что такое же впечатление досадного отсутствия древностей создаст, вопреки всем ожиданиям путешественников, и Киев. Малороссия — новая страна, новой формации и народ, населяющий ее теперь. Этот народ испытывает любовь к своей отчизне, но не той древней, а новой, казацкой. Лёвшин рассказывает эпизод, из которого позже выросла одна из «малороссийских» повестей Гоголя. Находясь в селе Белоцерковка (которое он ошибочно считал местом казни Искры и Кочубея), путешественник заметил достойный места сувенир:
Здесь у одного мещанина есть ружье с надписью: Белоцерковского полка. Все усилия мои купить оное остались тщетными; он не согласился ни за что уступить, говоря, что досталось оно ему по наследству. Черта похвальная! Поступок, показывающий, что Малороссияне любят предков своих, любят славу их и чтут память тех Козаков, которые храбро защищались и поражали поляков под предводительством Хмельницкого, одержали 14 побед над волохами под начальством Свирговского и отличались потом неустрашимостию своею при взятии Азова.[93]
В Мгарском монастыре недалеко от Лубнов Лёвшин отмечает три портрета. Из них наибольшее внимание путешественника привлек портрет
Апостола, бывшего Малороссийского Гетмана. Черты лица выражают умного человека, а красная одежда, булава и длинные седые усы показывают, что он управлял древними Малороссиянами.[94]
В самом городе Лёвшин встретил еще один реликт прошлого:
Сего дня поутру видел я древнего козака Малороссийского; сего дня поутру говорил я с почтенным 96-летним воином. Величественная его осанка и умное лице суть остатки силы и молодости, во дни которой сражался он; а слова его — отголосок пламенной любви к отечеству, которая владела рукою его в боях.[95]
Впрочем, самыми ранними событиями, которые вспоминал «древний казак», была семилетняя война и битва под Кунерсдорфом. В Ташани Лёвшин осматривал дворец Румянцева, который также показался ему памятником древности:
Старый слуга покойного графа повел нас во внутренности замка, которого одна половина обращена пожаром в груды камней, а другая приближается к своему разрушению. […] Везде царствовало мертвое молчание; везде видимы были следы времени; все вещало скорое падение последних остатков сего величественного здания.[96]
Палаты также напоминали о прошлых временах:
Посредине стоял круглой стол красного дерева, возле него кресло, украшенное вызолоченною бронзою, а на стене висела географическая карта Малороссии, разделенной на полки.[97]
Таким же напоминанием о некогда бывшей Гетманщине воспринял Батурин и остатки дворцов Кирилла Разумовского князь Долгоруков во время первого путешествия в 1810 году:
Батурин — местечко, принадлежащее Разумовским. Само по себе оно ничего не значит: строение в нем бедное, положение места самое некрасивое. Здесь некогда была столица Малороссийских Гетманов. Фельдмаршал граф Кирилл Григорьевич, известный своею роскошью, последние годы жизни провел в Батурине и в нем скончался. Говорят, что и здесь жил очень пышно: так думать должно, судя по его домам; один из них деревянный и похож на Дворец. Мы не нашли уже в нем никакого убранства; он обнажен всех своих прелестей, но, по огромности своей и количеству покоев, достоин и поныне примечания.[98]
Здесь же Долгоруков рассказывает и услышанный анекдот, который должен был засвидетельствовать истинно украинский характер гетмана:
В Батурине 4 церкви: в лучшей из них, каменной, похоронен фельдмаршал. Он умер по-философски и сам назначил место своего погребения. За несколько месяцев перед кончиною он поручил англичанину, отцу нынешнего управителя, вырыть ему в церкви могилу. Болезнь препятствовала ему долго ее осмотреть. Он спросил иностранца: «Зробыв мне хату?» Граф любил весьма наречие своей родины и часто в Батурине мешал его в разговор свой. Узнавши, что яма готова, сам ее осмотрел и одобрил.