София показалась несколько лучше:
Софийский собор, хотя также теперь не в том виде, как был построен в 1037-м великим князем Ярославом, однако же вообще потерпел менее Печерской Лавры.
Совсем депрессивное впечатление произвели на Ермолаева Десятинная и Трехсвятительская (Васильевская) церкви:
Десятинная церковь была бы еще любопытнее, но от нее остался только один вид. Я заключил это по остатку вделанной в стену славянской надписи, которую я, за утратой многих букв и за перемешанностью остальных, никак прочесть не могу; к тому же и почерк самых букв не Владимирова века. Что ж касается до церкви святого Василия, построенной великим князем Владимиром 1-м на том месте, где прежде стоял Перун, то она ныне так перестроена, что от древних ее стен виден только угол; а чтоб и память ее скорее истребить, то переименовали ее во имя Трех Святителей.
Еще решительнее высказался в 1817 году князь Долгоруков:
Лучше видеть в наши дни хороший Казанский собор, с его богатыми притворами на Неве, нежели Десятинную Владимирову церковь близ Днепра, которая ни какой красы уже не сохранила, около которой, между бурьяна и диких зелий, пасутся свиньи.[182]
В эпоху, когда киевская археология еще даже не начиналась, церкви действительно представляют собой практически единственные «древности», доступные созерцанию. Разочарование русских путешественников в их виде можно понять: если Киев — древняя столица России, от его древности интуитивно ожидается схожесть с великорусскими древними городами — Новгородом, Москвой, Владимиром. В Киеве же все главные сооружения перестроены в манере, которую позже назовут «украинским барокко». Стиль этот явно не вяжется с образом «российской» истории и «византийской» Киевской Руси. Это подчас приводило к курьезным умозаключениям. Глаголев, размышляя в 1823 году над тем, на что похож вид киевских церквей, попытается «одревнить» его причудливым образом. Этот архитектурный стиль, как он будет утверждать,
не принадлежит ни к Готическому, ни к Византийскому, а, вероятно, есть подражание вкусу Индийских пагодов, с которыми имеет разительное сходство. Желательно, чтобы археологи точнее определили его происхождение.[183]
Если не разочаровывали церкви, разочаровывал вид современного Киева, от которого почему-то тоже ожидали соответствующей возрастной грации и благородства. Тот же Сбитнев, оставивший вдохновенные строки о своих предчувствиях встречи с Киевом в 1832 году, записал:
При всем том, я должен сознаться, что внутренность Киева разочаровала меня. Множество изб ветхих, полуразваленных, на Печерском, Крещатике и Старом Киеве и толпы жидов слишком безобразят город. Если отнять от него великолепные соборы и монастыри, здания в крепости, присутственные места, гимназии и десятка два частных домов, то Киев сделается ничтожным городом… Мог ли я думать, чтоб этот многолюдный город, посещаемый жителями почти всей России, стоящий на таковой богатой судоходной реке, существующий почти пятнадцать веков, бывший долгое время столицею великих князей, так мало двинулся во внутреннем благоустройстве?[184]
Причиной были все те же привычные киевские беды: татары и поляки:
Причиною медленного шествия Киева к благосостоянию, на которое он имеет полное, заслуженное право, полагаю, частые разрушения от татар, междоусобия князей, а особенно притеснения от Польши, под властию которой он долгое время стонал.[185]
За семь лет до Сбитнева в Киеве побывал Александр Грибоедов. В письмах из Киева он восхищался «древностями», воображал исторические сцены, но, как сам сознавался, «едва заметил настоящее поколение»:
Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение […]. Природа великолепная; с нагорного берега Днепра на каждом шагу виды изменяются; прибавь к этому святость развалин, мрак пещер. Как трепетно вступаешь в темноту Лавры или Софийского собора, и как душе просторно, когда потом выходишь на белый свет: зелень, тополи и виноградники, чего нет у нас![186]
В Киеве, как справедливо отмечал князь Долгоруков, «только воображение придает ценность и месту, и храму». Воображение же позволяло Грибоедову говорить о «святости развалин», которых он, конечно же, не мог видеть. Такое же богатое воображение заставило фон Гуна в 1806 году записать:
Каждый шаг здесь напоминает о глубокой древности, и каждый взгляд упирается в несметные сокровища. Тут думаешь быть перенесенным в Италию в середину Рима.
Путешественники скорее «предчувствовали» древности Киева, готовы были эмоционально пережить прикосновение к ним, «распознать» их в любой черте старого города, даже если видимых и осязаемых остатков найти не удавалось[187]. Подобное душевное состояние искателей древностей прекрасно передает письмо графа Румянцева после первого посещения древней столицы Руси:
Каждое государство тем более славится своими древностями, чем сильнее они показывают дух народа и величие его чувств. Наша благословенная родина до сих пор превышала все известные народы духом и чувствами, поэтому она может особенно славиться и гордиться своими древностями. Я сам почувствовал недавно в Киеве, святом городе Ольги и Владимира, как приятно для сердца сына Родины видеть его знаменитые древности, бродить по местам, где когда-то ходили великие; как приятно даже для отдаленного потомка переноситься мысленно в их век, скрытый в тумане времени, оживлять в своей памяти их бессмертное существование.[188]
Руины путешественники видели только в своем воображении, а их отсутствие компенсировали особым вниманием к природе, ландшафту, описания которых главным образом и занимают страницы их дневников. Если изменились город, вид его святынь и язык его жителей, то хотя бы природа осталась незыблемой и была свидетелем начал истории. Те же горы, та же река были в Киеве во времена, когда сюда пришел апостол Андрей, они же видели прибытия первых варяжских князей, крещение киевлян в Почайне, строительство Ярославом великого города, и, в определенном смысле, именно киевская природа становится памятником истории, доказательством того, что история произошла.
Румянцев принадлежал к тем людям рубежа веков, кто в молодости (1770-е годы) совершил свой собственный «большой тур». В Петербурге братья Румянцевы познакомились с бароном Мельхиором Гриммом (тем самым, которому Екатерина жаловалась на отсутствие в Киеве древностей). Гримм взял на себя труд отвезти братьев в Голландию для обучения в Лейденском университете. Оттуда Румянцевы отправились в Париж, а из Франции — через Швейцарию (где в Женеве познакомились с Вольтером) — в Италию[189]. Можно даже предполагать, что спонсируемое графом «Общество истории и древностей российских» было устроено на манер знаменитого «Общества дилетантов». У Румянцева, таким образом, было с чем сравнивать древности. Он видел «настоящий», эталонный образец и пытался найти нечто подобное в Киеве. Граф инициировал и оплачивал великие географические экспедиции (как, например, корабль под красноречивым названием «Рюрик» под командованием капитана Коцебу, 1815–1818 годы), а также серии меньших «археологических» экспедиций (Строева, Калайдовича). В последние годы своей жизни, несмотря на плохое здоровье, Румянцев и сам предпринимает ряд поездок для осмотра древностей (на Кавказ и в Крым, 1823 год; в Новгород, Москву и Киев; Воскресенский монастырь, Волок, Городище, Старицу, Ржев, 1822 год). Граф, кроме того, был одним из крупнейших коллекционеров исторических раритетов, позже составивших основу Румянцевского музеума.
С 1815 года Румянцев переписывается с едва ли не единственным в то время знатоком киевских древностей Максимом Берлинским[190]. Киевский антикварий присылает графу описания документов и материалов к киевской истории «главным образом […] за время владычества Польши», но Румянцева интересует совершенно другое: он просит «сыскать что-либо, относящееся до времен Киева первобытных». В ответ на присланный Берлинским план Киева с «прелюбопытным истолкованием тех мест, урочищ и духовных зданий, о которых упоминают наши древнейшие летописи» граф намечает целую программу археологических исследований:
Не теряйте из виду, что самые первобытные времена историй наших суть те, которые я бы желал видеть объясненными и дополненными; отыскивайте пожалуйста надгробные надписи вокруг и внутри развалин уничтоженных самых древнейших забытых церквей и монастырей, коих вы так удачно в своей записке память восстанавливаете.
Румянцев надеется на отыскание древних рукописей: может, пергаментной летописи Нестора (ибо, действительно, где же ей и сохраниться в первозданности, если не в Киеве?), древних грамот, оригиналов Печерского патерика, возможно, Румянцев надеется на отыскание древних рукописей: может, пергаментной летописи Нестора (ибо, действительно, где же ей и сохраниться в первозданности, если не в Киеве?), древних грамот, оригиналов Печерского патерика, возможно, Русской правды, древних списков митрополитов, синодиков, например, Китаевской пустыни, где должны были молиться за своего основателя Андрея Боголюбского[191]. Эта переписка демонстрирует не только тогдашние довольно поверхностные знания о киевской истории, но, главным образом, то, насколько завышенными были ожидания российских антиквариев от киевских древностей. Как и каждый европеец, Румянцев полагает, что туземцы просто забыли свою историю. Их прошлое гораздо лучше известно специалистам в столицах, и стоит только подтолкнуть нерадивых аборигенов к энергичной работе, как чрезвычайной древности раритеты будут найдены.