– Мама!
– Галюсенька!
Вскричали в один голос мальчик Еся и его бабушка. Позабыв о голоде, они кинулись следом за стариком, который невзирая на непролазную грязь и постоянную опасность насмерть убиться, свалившись в воронку, быстро довел их до родного подворья.
У мамы, конечно же, нашлись и пища, и вода, и утешение для них обоих. Увидев Есину мать, бабушка сначала принялась горько и громко плакать, причитая и сетуя по обычаю оржицких баб, но старик быстро успокоил ее, пригрозив скорым явлением вооруженных немцев. Бабушка, конечно, испугалась, стала говорить поменьше, но совсем не замолчала. Она стала приставать с нежностями к своей Галюсеньке, но той было не до нее. Мама ходила по подворью из конца в конец. Она то закрывала ладонями лицо, то хваталась за косу. Еся уже наелся мяса из жестяной банки и запеченной в золе картошки – костерок для приготовления пищи развели на дне ямы, неизвестно откуда взявшейся за погребом. От сытной и горячей пищи зрение Еси обострилось. К тому же его золотая мамочка, кровиночка, русалочка, самая добрая и самая сильная, олицетворявшая собой покой и безопасность, снова была рядом со своим сыном. А у старика, к тому же, оказалось при себе ружье и целая россыпь патронов к нему. Патроны надежно звенели и пересыпались в его вещмешке. Эти предметы олицетворяли относительную безопасность, обусловленную возможностью, при необходимости, держать оборону. Для ночевки использовали все тот же погреб, где спали вповалку – какая-никакая, а крыша над головой. Таким образом, жизнь немного улучшилось. Во всяком случае, с появлением матери и длинного дедова ружья у Еси появилась надежда. Но это у Еси, а вот Есина бабушка – совсем иное дело. Эта не переставала потихоньку ныть и жаловаться:
– От немцев не укрыться. Как стояли в толпе, так там люди говорили, что немцы всех перепишут и в Россию убежать никому не удастся, – всех переловят и расстреляют. У соседей погреба все выгребли под чистую. А с чем зимовать, если запасов нет? Да и замерзнем. Так что бежать в Россию надо. А как бежать, если ноги мои болят? Да и малой. Посмотри на Есю, он не добежит, – так говорила бабушка.
А мать расспрашивала ее за отца:
– Та что он? На трибуне рядом с немцами стоял. При любой власти ему хорошо. Предатель. Что еще говорили?
– Говорили завтра пополудни всем собраться, будут зачитывать приказы. Выкликали коммунистов и комсомольцев – так им и надо, мрази! – та никто не сознался и не вышел. Дураков, чай, нет. Однако видела твоих. Как кого? Кожушенко и Пальцуна – вот кого. Да, они не в кандалах, конечно, но под конвоем, потому что комсомольцы. И ты остерегайся, дочь. Они ведь приятели твои. Увидят – выдадут. Ох, хоть тебя Господь уберег не вступать в это их дерьмо. Только в колхоз вступила, но тут ведь безвыходно было.
Старик несколько раз назвал происходящее светопреставлением. Однако он же высказался и за необходимость борьбы с супостатом. Борьбы тихой и тайной, но неуклонной и непримиримой. Главное: внутреннее противление, неприятие врага и отрицание – так утверждал старик, а мама и бабушка согласно кивали.
Старик говорил долго, дольше, чем бабушка. Говорил о том, что в Россию убежать все равно не получится, потому они уж в России, и куда бы ни отступили, враг последует за ними, настигнет и убьет. А поэтому надо упереться и всеми силами противостоять. Если нет ресурсов противостоять явно, следует сопротивляться тайно, храня душевную целостность и веру. Надо объединяться в дружины – так говорил старик и пояснял: их маленькая, семейная группа, состоящая из женщины, ребенка и двух стариков, тоже может явиться дружиной, если они будут действовать слаженно и объединятся общей идеей. Про идеи Еся был многожды наслышан. А вот душевная целостность и вера… Еся поначалу не понял, о чем речь. Сытая усталость и, как следствие ее, крепкий сон помешали мальчику как следует поразмыслить над словами старика.
А наутро общим решением дружины отрядили бабку на сходку. Есю не пустили, оставили при себе. Весь день они прятались в норе на берегу Оржицы. Тут уж Еся отличился: нору старшим показал. Нору эту вырыли оржицкие любители рыбной ловли на сухом пригорке, на окраине поселка. В ней прятали рыболовные снасти. В ней спасались иногда от дождя. Нора являлась как бы собственностью нескольких оржицких подростков, а кроме них еще дяди Митяя Подгорного, который с первыми днями войны был призван на фронт и, как подозревал Еся, вряд ли когда-нибудь вернется назад.
А нора-то отличная оказалась, не сырая и вход в нее скрыт зарослями ивняка. Маме нора очень понравилась, хоть и посетовала она немного на Есины от нее секреты. Сюда, в нору, перетащили все съестное из погреба. В основном это была картошка, но отыскались и несколько кирпичиков сала. Потом сидели тихо. Старик несколько раз порывался закурить, но мать не дала. Сказала: как учуют табак, так прибегут на запах. Мать, отчаянно волнуясь, все куталась в оставшееся после светопреставления тряпье. Бабушка всегда говорила, что коммунисты сеют зло главным образом потому, что отринули всех трех богов: и православного Христа, и иудейского Иегову, и мусульманского Магомета. Еся слышал эти ее разговоры множество раз. Мальчик не соглашался с услышанным, хоть вслух и не возражал. Отрицание всех трех религий бабушка считала неправильным и все ждала для коммунистов жестокой кары, которая непременно должна была их настигнуть если не от всех трех богов, то хотя бы со стороны одного из них. Впрочем, сидя в норе день-деньской, Еся боялся, что какая-нибудь кара настигнет именно бабушку. Коммунисты были ему безразличны.
Часы текли. Бабушка все не возвращалась. Несколько раз они слышали в отдалении частые выстрелы. Еся всякий раз пугался, а взрослые – нет. Мама сказала Есе, дескать, привыкла слышать пальбу, и ты, Еся, привыкай. То ли еще будет! Золотая мамочка подбадривала своего сынка, пряча собственный страх под спуд. А сама, думая, что Еся задремал, несколько раз говорила старику по секрету о страхе, который мешает ей толком поразмыслить, и потому она совсем не понимает, что же должна в этих обстоятельствах предпринять. Старик в ответ призывал ее к смирению, за которым, по его словам, неизбежно следует и здравомыслие. Еще старик беспрестанно молился. В перерывах между молитвами он уговаривал и их с матерью следовать его примеру. Мать пыталась повторять за стариком слова, и у нее хорошо получалось. Еся от молитв отлынивал – не получалось сосредоточиться. Слушая тихие голоса старика и матери, он размышлял о будущем и главным образом о том, где же достать на завтрашний день еды. Решение явилось само собой. Потирая бока и шевелясь, пытаясь хоть как-то угреться в холодной норе, он обнаружил в одном из дальних углов вполне справное удилище, а также набор крючков и блесен к нему. Находка приободрила Есю, и он принялся размышлять о том, в каком месте на берегу тихой, еще не схватившейся льдом Оржицы он завтра забросит свою удочку.
Так, проведя длинный, свободный для размышления день в норе на берегу Оржицы, Еся для себя сделал вывод: немцы намного страшнее коммунистов. Коммунисты жестоко карали за небрежение к труду и инакомыслие, немцы же карают всех подряд. Иногда с целью устрашения, а порой – преследуя какие-то вовсе непонятные Есе цели, корежат бомбами и танковыми гусеницами их отлично родящую землю. Чем же помешали немцам Есины сородичи? Уж, наверное, не причинили никакого вреда и на их, немецкое, добро не зарились…
В течение дня мама несколько раз уходила из норы, чтобы высмотреть бабушку. Уходя, она обматывала свои яркие волосы ужасающе грязным тряпьем. «Маскировка» – так называла это она. Да какая там маскировка, если от всех лишений они сделались грязны и больше походили на речных чертей, которых испугается любой, будь даже он вооруженный автоматом фашист. Мама возвращалась одна. С каждым таким возвращением волнение ее возрастало. Наконец, уже под вечер, когда, влезая в нору, мама тащила следом за собой бледную, смертельно перепуганную бабушку, по чумазым щекам ее пролегли светлые дорожки – следы слез.
Они расположились кружком. Доедали холодную, пахнущую прогорклым жиром и плесенью еду. Часть их вечернего пайка бабушка принесла с собой. «Выдали из немецкой полевой кухни, – так сказала она и добавила: – Если б отпустили со мной Есю, то дали бы и больше. Та хорошо, что не отпустили».
Говоря так, бабушка стучала зубами и все хваталась за грудь. Слушая ее, старик все-таки закурил, и мама ничего не нашлась на это возразить – все они были слишком измучены, не до препирательств. «Страшные ужасы! Кошмары преисподней!» – так говорила бабушка, а мама умоляла, наконец, рассказать, что же именно так напугало ее. Еще мама просила бабушку хоть немного поесть, но та, едва притронувшись к пище, снова начинала причитать. Слушая их, старик, встав на колени, скрючившись в тесной норе, принялся молиться. Бабушка пристроилась рядом с ним. Вместе у них получалось очень хорошо. Вот только молились они слишком долго. Еся утомился и едва не уснул, дожидаясь бабушкиного рассказа. Голос старухи разбудил его уже крепко спящего, отогнал сон.
– Когда мы собрались на площади, Пальцун и Кожушенко уже болтались там, – так начала свой рассказ бабушка. – То есть всего их было пять. Сама понимаешь, на лица я не смотрела. У каждого висельника на груди была табличка с именем-фамилией и воинским званием. Та я и не знала, что Пальцун младший лейтенант, а Кожушенко аж капитан. Каких таких войск они офицеры? И какова же та сволочь, что их офицерами назвала? Тем не менее утром оба уже болтались с петлями на шее. А вчера – помнишь ли? – откапывали нас из погреба. Веселые были. И плен, и ранения им нипочем. В толпе люди шептали, будто в ночь сами себе виселицу строили. Имена троих мне неизвестны, но на табличках было написано, что тоже офицеры. Нет, Иосифа среди них не было. О твоем Иосифе речь пойдет отдельно. Дай только дух перевести. Такого я насмотрелась, что сердце жмет и давит. И дышать тяжело. Нездоровое оно у меня, сердце-то!