Услышав имя собственного отца, Еся окончательно проснулся. Мальчик не привык выражать свои чувства к родителю явно и открыто. Так его приучили с младенчества. Он всегда ждал, пока папа первым подойдет и заговорит, и никогда не бежал к нему, распахнув объятия и с воплями восторга, никогда не капризничал, никогда не позволял себе скучать по нему. А папа иной раз, встретив Есю случайно на улице, проходил мимо, делая вид, будто сына попросту не узнал, а Еся со своей стороны был обязан выдержать характер и, в свою очередь, не показывать окружающим никаких чувств. Эта их игра называлась «контрразведкой», а Есю, по окончании им начальной школы, собирались отправить доучиваться в специальную школу контрразведчиков, которая находилась где-то очень далеко – то ли в Москве, то ли в Казани.
– Он тут же, близко стоял, – продолжала бабушка.
– Хто?
– Та Иосиф твой. И не один стоял, а под руку с главным немцем. Красивый такой. В черной форме, сапоги лаковые, фуражечка. Кругом война, взрывы, виселица эта, а он наряжается.
– Кто? Еся?
– И Иосиф Христофорович тоже хорош. Стоит под висельниками так, что Пальцун едва его плеч подметками не касается и по бумажке читает. Хорошо так слова выговаривает. Сам явно с бодуна, но бледный какой-то и борода…
– Объясните, мамо! Что, Иосиф надел немецкую форму? Кто из них красивый?
– Та Иосиф твой одет, конечно, чисто. Он всегда опрятен – в этом ему не откажешь. Но морда такая, что краше в гроб кладут.
– Бабушка, а что у папы с бородой сделалось?
– Та седая она совсем. Белая борода, будто инеем поросла. Вон у этого старика в бороде чуть-чуть перца-то есть, а у Иосифа Христофоровича, предателя, одна только соль. И поделом же ему!
– Что, мамо, он ранен?
– Тю! Думаю, здоров, но морда бледная, и мучительство на ней изображено. А так – здоров. Как чтение закончил, так за немцем следом и пошел. Не хромал, не кривился, и повязок на нем не видно. Здоров!
Тут старик, все время молча слушавший речи бабушки Нонны, встрепенулся и задал свой, может быть, самый важный вопрос:
– А о чем та грамота, которую читал Иосиф Христофорович?
– Та об учете населения. Каждый житель Оржицы обязан явиться в немецкую контору за получением особой бумажки. Навроде паспорта или справки. Без такой бумажки через неделю на улицу не выходи – засадят.
Бабушка горько вздохнула. Утерла набежавшую слезу и продолжила:
– Та не засадят вообще-то. Наш Иосиф по своей немецкой бумажке читая, расстрелом грозил. Но я-то в расстрелы не поверила. Врун же Иосиф. Врун и пьяница. Та и на эшафоте стоял с бодунища.
Странное, редко употребляемое в обыденной речи слово «эшафот» как-то само собой спрыгнуло с языка Есиной бабушки. Да и откуда оно там взялось-то, это слово. Впрочем, откуда оно ни возьмись, а напугало оно Есину бабушку преизрядно. Принялась бабушка плакать и, причитая, просить старика о молитве за упокой душ всех невинноубиенных в Оржице и Оржицкой округе. При этом особое внимание бабушка уделила так называемым «нехристям», к числу которых относила всю родню Есеного папы: его жену Лию, их дочь Любаву и неизвестно где пропавшего сына.
– За Егорку старик уж помолился, – тихо проговорила мама. – Егор Иосифович геройскую смерть принял.
Услышав это, бабушка принялась причитать еще горше, жалея и оплакивая Есину родню, снова и снова поминая Лию, Любаву и всех ее сыновей. Мама и старик смотрели на бабушку с непонятным Есе усталым равнодушием, будто уже успели привыкнуть к таким вот плачам и к такому вот горю.
– Ты за Егора почему знаешь? – спросила бабушка между прочим. – Та он же без вести пропал. Та все мы без вести пропали. Бросили нас большевики в руки ворога еще более страшного. Послушай, старик. Не знаю, откуда ты такой взялся, только я вот думаю, что Господь нас бросил теперь за то, что мы большевикам предались. Не надо было большевикам предаваться, да? Надо было против большевиков костьми полечь. А не все захотели умирать и затаились, и смирились. А иным – вот Иосифу, например, – большевики нравились. Так он теперь и с немцами поладил. И с бодуна утром, и сыт. А мы наказаны, выходит? За то, что наново Христа предали?
Сказав так, Есина бабушка зашлась горьким плачем, а Есина мама обняла ее, и они принялись плакать вместе. Старик молча смотрел, как две женщины тратят силы на плач, который он, пытаясь утешить их, называл напрасным.
А Еся думал так: может быть, плач этот не совсем напрасный? Должен же кто-то оплакивать убитых. При этом бабушка Еси просто плакала, а Есина мама, плача, рассказывала ей о страшной участи Егора Пискунова. Сам Еся этого Егора помнил плоховато. Был такой на Оржице здоровый парень со светлою, искрящейся улыбкой. Сильный и умный, он конечно же поступил в танковое училище. Мама редко и всегда мимоходом упоминала о нем. А в итоге что же оказалось? А оказалось следующее. Став танкистом и командиром танка, Егор принял бой в самом начале войны и так ехал на своем танке от границы с Германией почти до самой Оржицы. Геройски отступал. Уже неподалеку от Оржицы, когда весь экипаж его танка погиб, а сам Егор получил тяжелые ранения в обе ноги, он все равно продолжал отстреливаться от наступающего врага. Егор погиб бы, если бы не Есина мама, которая вмешалась в тот бой и спасла истекающего кровью героя из его подбитого танка. Тут Еся впервые услышал слово «партизаны». Партизаны это те, кто продолжает тайно воевать в тылу врага, скрываясь по лесам и болотам. Еся уставился в черноту за пределами их норы. Там в тихой воде речки отражалась ущербная луна, там в холодной воде плескалась рыба и шелестели замерзающие камыши. Там в ветвях приречного кустарника возилась какая-то птичья мелочь. Там болото и заросли, скрывающие лаз в их нору. Значит, они почти уже стали партизанами и превратятся в партизан окончательно, когда смогут нанести врагу какой-нибудь урон. А мама между тем рассказывала о самом последнем бое геройского Егора, который тот принял неподалеку от родных мест. Почти совсем один и в неисправном танке он вступил в схватку с превосходящими силами противника, а именно палил по ним из танковой пушки, прикрывая отход своих товарищей-партизан. В этом бою геройство Егора оказалось совсем уж огромным, потому что перед боем военный врач в похожей на их нору землянке отрезал герою обе ноги. «Он был обречен» – так сказала мама, и Еся всецело согласился с ней. Конечно, такие обстоятельства обрекли Егора Пискунова на геройство.
– А он боялся быть героем? – тихо спросил Еся, вежливо попросив перед этим маму прерваться. – Страшно ли быть героем?
– Нет, отрок мой милый. Героем быть не страшно. Геройство возникает тогда, когда другого пути нет, – ответил за маму старик. – Егор умер спокойно, и кончина его была мирной. Господь прибрал его до того, как враги решились забраться под танк и заложить там взрывчатку. Взрыв оказался такой силы, что танк подскочил вверх на пять аршин, но воин Егорий внутри него был уже мертв.
Услышав это, Есина мама заплакала пуще прежнего и так жалобно уговаривала старика рассказать ей о судьбе Егора, что Еся, сочувствуя ей, тоже заплакал, а старик закончил свой короткий рассказ вовсе изумительными для Еся подробностями:
– Я оставался в танке вместе с воином Егорием до тех пор, пока он был жив. Стал свидетелем его мирной кончины. Раны и усталость убили его тело, а Господь прибрал его душу. Потом я выбрался из танка и заспешил в ближайшую чащу.
– До партизанов? – с подозрительностью спросила Есина бабушка.
– Куда Господь приведет.
– Ну и куда он тебя привел?
Есина бабушка щурила влажные от слез глаза. В один миг она превратилась из плачущей старухи в уполномоченного по закупкам сельскохозяйственной продукции, которых сама же именовала не иначе, как бандитами. Но за старика заступилась Есина мама.
– Обратно ко мне, – веско сказала она. – Как мы Егора в танк сажали, так, казалось, навсегда простились. А потом вот этот вот человек, – мама указала трясущейся рукой на старика, – меня из болота на сушу вытащил. Он прикладом лед рубил, потому что я уж и вмерзать начала.
– Та како же? – бабушка Еси снова принялась плакать.
– А тако! Не знаю, как там насчет Господа его, которого он поминутно поминает. А меня спас вот этот вот мужик, фамилии которого не знаю, но звать его Ермолай.
– Та како…
– А тако!
Мама разматывала на себе лохмотья, срывала пахнущую помоями одежду, заставляла бабушку осматривать и ощупывать свое тело.
– Та как же ты завшивела-то. Та это что за синие-то пятна? А это? Чи гнойная повязка? Та не ранена ли?
Бабушка волновалась. Мама всхлипывала. Еся глотал слезы. А мама рассказывала, как она пробирались к Оржице. Сначала ехали по дороге на автомобиле. Двадцать человек набились в кузов полуторки. По большей части раненые, кому трудно было идти, а мама при них как медсестра состояла. Все, кто мог идти, маршировали следом. Да двигались слишком медленно, потому что в пешем строю хоть и по дороге, далеко ли уйдешь? Мама плакала, описывая налет немецких самолетов. Этот страшный вой Есе тоже доводилось слышать – и не раз. К осени мальчик научился различать его издали, когда немецкие бомбардировщики только подлетали к Оржице. В таких случаях они с бабушкой прятались в погреб, а воющая оголодалым зверем смерть проносилась у них над головами не причиняя вреда. Впрочем, Оржицу не бомбили. Лишь изредка, выпав из общего сплоченного строя, немецкий бомбардировщик выпускал по огородам одну-другую очередь. Пули подкидывали в воздух комья влажного чернозема, пробивали стены строений и крыши. От них было не столько много вреда и увечий, сколько страха. С начала войны до самого сентября в Оржице от налета погибла одна корова. Зато потом, когда пришли танки с белыми пауками на боках…
А мама между тем рассказывала, как пули, выпущенные немецкими самолетами, пробили бензобак их полуторки. Машина вспыхнула. Утратившие от ран и увечий ловкость, раненые бойцы рабоче-крестьянской армии сгорели в ее высоком костре. А те из них, кто получил лишь ожоги, потом позавидовали мертвым товарищам.