– Сильно помоложе меня немец-то? – немного помолчав, спросил старик.
– Та постарше моей Галюси, но помоложе Иосифа будет.
– Ты его не видывала раньше?
– Та что ты, старый, ко мне пристал? Видывала – не видывала! Чего я только не видывала! Простая морда у него, такая ж, как у всех. Если б не форма, никто в его сторону и не посмотрел бы.
– А я вот думаю, что немчин долгонько между вас отирался, раз всех поименно знает.
– Та ничего он не знает! – возмутилась бабушка. – Я тебе говорю: Иосиф предал всех. И жену, и дочь, и внуков…
– Детей Любавы тоже называли? – тихо спросила мама.
– Та шо там называли – не называли…
Бабушка почему-то опять горестно и громко заплакала, а мать стала шикать на нее, умоляя не голосить, потому что ночь за пределами норы слишком тиха, и если кто услышит – им не миновать беды. Бабушка перестала кричать, но всхлипывала очень жалостно.
– Спи, мамо! Усни, ради бога! – умоляла мама.
– Та и правда, дочь. Уснуть бы. Ухандакалась я. Не знаю, почему до сих пор жива. Теперь бы и помереть как раз!
– Оставьте, мамо! Ложитесь сюда, рядом с Есей. Так и ему и вам теплее будет.
Бабушка стала укладываться рядом с Есей. Нонна Винниченко вся была тяжела: грузное тело, тяжкая поступь, тяжелый характер. На Оржице бабушка Еся славилась своей скандальной непреклонностью и трудолюбием. За трудолюбие ее ценили и прощали скандальный норов. Для бабушки не существовало авторитетов, и она отстаивала свои взгляды с назойливой, отроческой непосредственностью: криками, бунтом, рукоприкладством. Никто не пожелал на Нонне жениться, даже отец Гали, как утверждали, сбежал, не выдержав ее склочного нрава. В Оржице говорили, будто при царском еще режиме в церкви служил поп. Жил он не при храме, как это обычно заведено у православных священников, а соседствовал с Нонной Винниченко. В те давние времена, случалось, что Нонна препиралась и дралась даже с попом. Зато впоследствии, в пику совработникам и с риском быть обвиненной в сопротивлении генеральной линии партии, Нонна Винниченко неукоснительно соблюдала все православные посты, праздновала все праздники. В Праздник Воскресения Христова Нонна Винниченко красила яйца и пекла куличи, а на Крещение окуналась в студеную Оржицу.
Учитывая все эти обстоятельства, Есе порой бывало с бабушкой тяжеловато. Однако сейчас, голодной и тревожной ночью, в глухой, неприспособленной для осенних ночевок норе тело бабушки показалось ему совершенно невесомым и в то же время согревающим, как русская печка. Бабушку невозможно не услышать, потому что она непрестанно и тихо бормочет нечто бессвязное. Бабушка всегда заметна, но в то же время ее как бы и нет. Она не имеет веса, не источает ни тепла, ни запаха, будто кто-то положил на землю рядом с Есей воздушный шарик. Бабушка быстро забылась сном, но и дышала она теперь совсем тихо, совсем не так, как задремывающая время от времени мать.
Взрослые притихли. Мальчик, желая убедиться в том, что они именно уснули – не погибли, не исчезли, а просто уснули, – приподнял голову. Старик притулился возле входа в нору. Его жилистое тело преграждало путь холодному воздуху. Мама устроилась между стариком и Есей. Бабушка расположилась в глубине норы. Ее лицо белело продолговатым, светящимся пятном, будто кто-то сбрызнул его фосфорной краской. Глаза мальчика успели привыкнуть к темноте, и он мог различить каждую черточку знакомого лица, которое в эти минуты глубокой ночи казалось ему почему-то чужим. Поначалу взрослые казались ему крепко спящими, в то время как его дрема куда-то улетучилась. Еся боялся пошевелиться и тем самым обеспокоить близких. Он слушал щебет предрассветных птах, но особо его занимал плеск речной воды. В эту страшную ночь Еся Винниченко мечтал о рыбалке так страстно, как никогда не доводилось ему мечтать раньше. Главное – у него есть удочка. С ней он встретит завтрашнюю зорьку. Он поймает самого большого в этой реке налима и накормит свою семью. А потом он будет удить рыбу каждый день, и каждый день они будут сыты. Мечтая так, он в конце концов начал дремать, но легкий сон его разрушился от первого же шепотка. Оказалось, что мама не спит и ей срочно потребовалось побеседовать со стариком.
– Если Иосиф предал всех, то почему позабыл обо мне? – проговорила она едва различимым шепотом, будто адресовалась с вопросом не к старику, а скорее к самой себе.
– А ты хотела бы, чтобы он и тебя предал? – ответил старик. – В предательстве легче обвинить, чем его же распознать. Не торопить судить, и тебя самое не осудят.
– Я все узнаю, – сказала мама немного громче и осеклась, заворочалась, приподнялась. Ее интересовала бабушка. Некоторое время она всматривалась в ее лицо, потом тяжело вздохнула и, снова обернувшись к старику, тихо-тихо повторила:
– Я пойду туда и все узнаю.
– В приказ за подорожной грамотой?
– В канцелярию или как там это у них называется. Если Иосиф там, я его убью.
– Но он же тебя не помянул. В списках тебя нет. И матери твоей нет. И мальчишки нет. Однако мальчишка на него походит: повадка, осанка, разум эдакий лисий, но и мужество настоящего воеводы. Побочный сын, не иначе.
– Побочный сын? – возмутилась мама уже в полный голос. – Побочный сын! Та знаешь ли ты…
– Доча?..
Бабушка проснулась, заворочалась, толкнула нечаянно Есю, и у того появился повод обнаружить себя бодрствующим.
– Что, мамо? Что с вами? Спите!
– Худо мне, дочка. Устала я, а отдыха нет. Сердце заходится. Боюсь, помру.
– Молись, старуха, – буркнул старик.
Мама вскинулась, но ударившись головой о низкий потолок норы, осела назад. Однако это не остудило ее пыл.
– Вот завтра я встану и пойду в ихую контору справку получать. И твое ружье с собой возьму. А как справку получу, так сразу и Иосифа Пискунова!..
Мама прищелкнула пальцами, показывая старику, как именно поступит с Есиным отцом. Еся сжался. Он ждал, что старик не одобрит маминых намерений, и тот вполне оправдал Есины ожидания.
– Нам с тобой, блудница, их подорожные грамоты не нужны, а к их приказу и близко подходить не следует. Лучше затаиться…
Старик говорил что-то еще разумное и убедительное для Еси, но маму уже было не унять. Он вертелась и бушевала до тех пор, пока бабушка не начала тихо плакать.
– Не плачьте, мамо! Я им всем отомщу. За каждую вашу слезку, за каждый волосок, за…
– Доча-а-а!.. – Бабушка приподнялась, и Еся увидел ее заплаканное лицо. – Та я ж не все тебе сказала. Та я ж много при себе оставила. Не ходи ты в их контору! Не ходи-и-и… Там страшные дела. Сколько народу-то они поубивали, знаешь ли?
– Видела я, мама, трупов море разливанное. И не только в Оржице. Везде! Чего только не успела навидаться. Я тоже многого недосказала.
– Та не видела ты и не знаешь…
– Мамо, я вам говорю…
– Доча! Та вся семья-то Пискуновых порасстрелена. И Лия-стерва, и Любава, и внуки! Все! Об этом нам рассказал нарядный немчик, а папа, дедушка и муж – Иосиф Пискунов – в это время стоял рядом с ним и в ус не дул. А я вот думаю теперь: человек ли он, чи выродок такой, чи сам Сатана во плоти!
– Мамо!
– Доча! Та ведь ты от него дитенка родила!
И бабушка больно толкнула Есю в бок.
Глава 2
Еся понимал, что ему следует как-то остановить мать, уговорить ее не совершать необдуманных поступков. Но каким образом возможно остановить на всем скаку разогнавшуюся, обезумевшую от ужаса кобылицу битюжьей породы – этого Еся не знал. А мать разъярилась не на шутку. Все утро, прикрыв тела невообразимыми, завшивленными лохмотьями и перемазав лица сажей, они вдвоем бродили по руинам Оржицы, выбирая подходящую позицию для диверсии. Исполняя роль убогой нищенки-беженки, Есиной маме в полной мере удалось использовать свои актерские дарования. Ранним утром, поучая сына перед вылазкой в «логово врага» – так она выразилась, – мама непрестанно упоминала фамилию какого-то Станиславского, наставлениям которого Еся должен был следовать, а именно вообразить себя голодным, оборванным и бездомным. В последние дни Еся действительно мало ел, но при этом голода почему-то не испытывал. Возможно, из-за грусти и страха, а может быть, от жалости к бабушке, которая в то утро так и не смогла подняться на ноги и выбраться из их тайного убежища – приречной норы. А что до бесприютности, так это тоже было легко: от опрятного и теплого жилища Винниченок остались только загаженный погреб и приречная нора. Еся привык считать маму красивой. В Оржице многие называли ее модницей, ревновали к обилию и фасону ее шелковых нарядов, отороченных дорогим мехом шуб, модельных туфель. Такая одежда в маленьком городишке, являющимся по совместительству и центральной усадьбой колхоза «14 лет РККА», была, пожалуй, и неуместна. К тому же подобранные со вкусом наряды мамы подчеркивали ее дерзкую красоту, делая ее еще более вызывающей и пронзительной. Еся не раз слышал, как отец называл маму «сногсшибательной в прямом и переносном смысле». Иные же обзывали ее «самодеятельной примадонной». Кое-кто из земляков, завидуя красоте и удачливости Гали Винниченко, докатился до обвинений в буржуазности, а некоторые зашли еще дальше, именуя Есину мать «распутной чаровницей». Есина мама отвергала подобные обвинения с пугающей горячностью. Одних она уличала в мракобесии, других в искривлении генеральной линии партии. Мама, унаследовав от бабушки ее горячность, бесновалась, едва ли не плюя в лица самозваных судей. Бывало, дело доходило и до потасовок, но в таких случаях всегда вмешивался отец, и обвинители отступали.
А теперь, когда обстоятельства сложились так, что они с мамой просили подаяния у соседей, Еся чувствовал себя вдвойне неуютно. Подавали многие, в том числе и оставшиеся без крова и лишившиеся всего имущества погорельцы. Кто пару картофелин кинет, кто подсыхающую краюху. Редкие брезгливо отворачивались. Большинство оржинцев и жителей окрестных сел, встреченных ими в то утро, знали Есю и его маму едва ли не с рождения. Сверстники-подростки были товарищами его детских игр. Старшие земляки знались много лет с мамой и бабушкой в горе и радости. Еся нарочно прикидывался немым и слабоумным, зато с мамой соседи, бывало, и разговаривали некоторое время. Тем больше Еся поражался тому, что ни один из благодетелей так и не признал в оборванных и голодных бродягах местных жителей – Винниченок.