Они ходили с драной кошелкой, жалуясь и клянча чужими голосами с раннего утра почти до самого полудня. Мать надеялась встретить отца. Еся знал: она задумала какую-то хитрую каверзу, но надеялся на убедительность аргументов отца. Тот явится и уймет мать, все ей разъяснив. Однако Иосиф Пискунов ни разу им не повстречался. Зато виселицу они видели. Мать, оставив Есю под укрытием каких-то пахнущих порохом и пеплом руин, отправилась смотреть на висельников. Перепуганный Еся украдкой следил из своего укрытия, как она долго, не шевелясь, стояла у помоста, будто никак не могла прочесть таблички с именами на телах казненных. Ее прогнал человек с повязкой на рукаве шинели и винтовкой на плече – свой, Оржицкий, смутно знакомый, но очень опасный. К счастью, он не признал Галинну Винниченко в прикрытой лохмотьями бродяжке. Обозвал «грязной потаскухой», толкнул прикладом и велел идти в комендатуру.
Не вполне утратив здравый смысл и осторожность, а может быть и потому, что Еся был здесь, под боком, мама обходила стороной чуть ли не единственный в Оржице вполне сохранившийся дом – бывшую начальную школу. Нынче над ее входом висела свежая табличка с надписью «Комендатура». Площадь вокруг комендатуры к тому моменту уже очистили от обломков домов и плетней. Мусор сложили в высокие кучи на краях площади. На кучах мусора все еще копошились какие-то люди. Большинство из них были одеты в военную форму, но без ремней, портупей и знаков различия. Поразмыслив, Еся подумал, что это, возможно, пленные. Его уверенность подкрепило другое наблюдение. На площади вокруг школы и возле руин он насчитал не менее трех десятков автоматчиков в немецкой военной форме. Все это – рядовые полевой жандармерии, знаки различия которой Еся знал назубок: отец перед войной показывал ему рисунки и заставлял заучивать. Зачем? А вот, оказывается, затем! По площади, перед школой слонялось, толпилось, сидело и даже лежало слишком много людей. Мимо здания часто проезжали грузовики и мотоциклы, а один раз, нещадно чадя и грохоча мощным двигателем, промчалась огромная бронемашина. Еся замер. Возможно, на подобной машине воевал его старший брат, который не вполне-то и брат и которого, впрочем, уже успели убить. А ведь с начала войны минуло не так уж много времени. Да и мама утверждает, что убить успели множество других, ни в чем не повинных людей, а причиной всему – предательство.
Прочитав надпись на здании начальной школы, мама стремительно метнулась в противоположную сторону, едва не выдав их обоих с головой своею поспешностью. Еся заметил, как один из автоматчиков обратил на них внимание и даже поднял автомат. Тогда Еся со всей силы дернул мать за руку, и оба они повалилась на землю. Покосившийся плетень их соседей Осадчих – на этом месте когда-то находился именно их дом – укрыл мать и сына от излишне любопытных глаз. Мама лежала некоторое время лицом вниз. Плечи ее дрожали. Еся терпеливо ждал, пока она успокоится, несмотря на то что ему самому хотелось двигаться дальше. Еся успел заметить, как из-за здания школы выкатился большой черный автомобиль с трехлучевой звездой на капоте. Есе доводилось видеть такие автомобили на папиных картинках. Автомобиль назывался «мерседес», и Есе до дрожи, до жадных соплей хотелось посмотреть, как он устроен внутри.
– Мама! – Еся прикоснулся к ее плечу ладонью. – Тут холодно и грязно. Пойдем, что ли? Поднимайся!
– Та погоди ты…
– Мама!
– Та отстань. Как ты не понимаешь, я видела его.
– Кого, мама?
– Его. Твоего отца.
Мать подняла голову и посмотрела на Есю. Лицо ее было таким чумазым, что, пожалуй, родных черт в нем не распознала бы даже бабушка.
– Где ты видела его?
– Та в школьном окне. Во втором этаже. Ты не мог видеть. Он мелькнул и спрятался. Но я испугалась…
– Почему?
– Та думаю, он видел меня.
– Так это же хорошо! Значит, он сейчас придет за нами? Он нам поможет. Я очень замерз, мама.
– Ни. Он сел в черную машину и укатил. Бежим, сыночек.
Еся вздохнул и помог матери подняться на ноги. Они помогли друг другу перебраться через плетень. Плетень этот – все, что осталось от имущества их земляков Осадчих – отгораживал огород от проезжего проселка, пересекавшего всю Оржицу насквозь. Дорога, выбираясь из Оржицы, петляла параллельно реке. Если ехать по ней на северо-восток, никуда не сворачивая, то в конце концов непременно попадешь на шоссе, ведущее из Киева через Хорол прямо в Полтаву.
Черный, основательно облепленный грязью автомобиль примчался с юго-западной стороны, от Золотоноши. Машину колыхало на оржицких колдобинах, как лодку на волнах. Мама хотела скрыться, кинулась к плетню, когда автомобиль остановился. Водитель, выскочив наружу, распахнул заднюю дверцу. Отец выбирался неторопливо, будто его донимала старая ревматическая хворь. Он был одет в свою старую, видавшую виды шинель и фуражку без опознавательных знаков. Выглядел он опрятно и внешне почти не изменился, будто война и не начиналась и не случилось все, что произошло. Одетый с иголочки, легкий, как перышко, немецкий офицер последовал за ним. Черная, наглухо застегнутая шинель, блестящие голенища, фуражка с серебристым околышем. На кокарде человеческий череп. Мертвая голова! Лицо у немца было правильное, с нежными, почти женскими чертами. Человек этот и по виду, и по осанке очень походил на рисунки из папиных книжек, где рода войск вермахта были представлены в виде красочных картинок, изображавших людей в различной униформе. На картинках солдаты и офицеры от нижних чинов до генералов изображались в полный рост, в форме со знаками различия и с полной выкладкой. Отец, множество раз показывая Есе картинки, заставлял его запоминать их, заучивать наизусть. Придирчиво допрашивал потом, жестоко занижая выставленные оценки. И вот настал момент настоящего экзамена, но усталому, замерзающему Есе никак не удавалось определить воинское звание и специальность офицера. Из-под его фуражки выбивался светлый, уже с проседью, вихор. Еся всегда испытывал затруднения в определении возраста взрослых людей. Сейчас ему почему-то казалось, будто немец значительно моложе отца. И – главное! – лицо немца показалось Есе таким знакомым, будто он видел его раньше много раз. Возможно, на тех памятных картинках из отцовских книжек, где все офицеры походили друг на друга, как родные братья. Есю смущал череп на фуражке. Ему, продрогшему и напуганному, долго не удавалось сообразить, и он переводил взгляд с офицера на отца и обратно.
– Ряженый, – произнес отец.
– Ты о ком? – спросил немец.
– Да вон о том мужике! – отец взмахнул рукой. – Видишь, на телеге к комендатуре подъехал? Рядится под простака, а сам только одну свиную тушу привез. Но я-то знаю, у него было три свиньи и две телки. С начала войны не мог он успеть все сожрать.
– Это Хоменко. Старый дурень. Герр комендант вчера объявил сроки сдачи продовольствия. Вот он первым и приперся. Выслужиться хочет, – немец говорил на русском языке без затруднения и без акцента.
Еся узнал его именно по голосу и интонации. Странное дело! Вот как меняет человека борода! А садовый сторож, Генрих Шварц, носил огромную, закрывавшую всю грудь бороду. Садовый сторож Генрих Шварц говорил на таком же правильном русском языке, как Есин папа и сам Еся, никогда не сбиваясь на суржик и тем более на мову. Садовый сторож Генрих Шварц так хорошо владел ивритом, что окрестные евреи почитали его своим сородичем, а он оказался немцем, чистокровным, таким, как их изображают на учебных пособиях для разведывательных школ. Ах, Еся вспомнил заголовки на отцовских картинках! Все они были пронумерованы и маркированы именно как учебные материалы для специальных школ. Но до начала войны, когда Еся жил в сытости и довольстве под защитой семьи, он не придавал этому обстоятельству никакого значения.
Теперь надо как-то известить мать о своем открытии. Еся застыл в раздумьях, а Генрих Шварц и отец тем временем о чем-то тихо переговаривались на непонятном Есе, скорее всего, немецком языке. От речки задувал промозглый ветерок. Черная шинель немца время от времени распахивалась – почему-то он не хотел застегивать ее на пуговицы, – и Еся мог видеть портупею с блестящими пряжками, ремень и пристегнутую к нему пистолетную кобуру. Мать по-прежнему держала Есю за руку, и он чувствовал, как поочередно то сжимается, то ослабевает ее сделавшаяся почему-то горячей ладонь. Еся украдкой посматривал на немца. Пытаясь угадать в смене выражений его лица дальнейшие намерения, мальчик сделал странное открытие. Ему вдруг вспомнилась бабушкина служба в культотделе Оржицкого окружкома, рисунки на стенах и потолке бывшей церкви, переоборудованной советской властью под контору отдела культуры. Кажется, именно там, на одном из обнажившихся по весне рисунков, видел он именно такое, гладко выбритое лицо с правильными, иноземными чертами. Лицо принадлежало рогатому и хвостатому существу. Под рисунком буквами греческого алфавита неизвестный художник написал слово «διάβολος». Кроме лица, в облике персонажа стенной росписи больше не было ничего человеческого. Косматую его голову венчали крутые рога, нижние конечности покрывала шерсть, и оканчивались они копытами. Пальцы существа заканчивались длинными изогнутыми когтями, из нижней части спины его рос, свиваясь кольцами, длинный волосатый хвост.
– Дьявол… – прошептал Еся.
Немец быстро обернулся, будто его действительно окликнули по имени. Он сделал шаг вперед, стремительно, легко, будто взлетел. Шинель на нем снова распахнулась, кобура оказалась совсем рядом – протяни руку и бери, но мама подалась назад и потянула сына за собой.
– Хороший мальчик, – проговорил отец. Он также подошел ближе. На лице его было такое выражение, словно он вовсе не узнавал ни Еси, ни его мамы. – Только очень грязный. Никак не признаю, ты чей?
– Доброе утречко вам, господарищи! – Голос мамы дрожал, но свое приветствие она сопроводила низким поклоном, демонстрируя сыну полное самообладание.
В ответ отец произнес свое обычное приветствие: