– Утро не бывает добрым, – так выразился он, а Еся почувствовал, как задрожала мамина рука, которой она сжимала его ладонь. – Это не местные, – продолжал отец, обращаясь уже к немцу. – Они не из Оржицы. Откуда бежите? Не из Житомира?
Еся кивнул.
– Из Житомира. Заплутали в местных болотах? Ночевали на берегу?
– Та вы-то почем знаете? Не подадите ли хлебца? – Вопреки опасениям Еси, мама ловко подхватила игру отца.
Теперь она стояла перед мужчинами со смиренно протянутой рукой.
– Конечно на болоте, – проговорил немец. – Фу, как пахнет! Чистый сероводород. Ах, ты посмотри, Иосиф! Да по ней вши прыгают! Их надо в лагерь и на дезинфекцию. Тут для них нет ни работы, ни места.
Немец обернулся к своему водителю и что-то приказал. Пока немецкий язык Есе совсем не нравился – слишком уж походил на лай. В глазах отца на один короткий миг промелькнула тревога. Мать дернула Есю за руку. Борода отца зашевелилась. «Стоять. Не двигаться», – произнесли его губы.
– Я распорядился. Курт передаст их помощнику коменданта, – сказал немец отцу и, обращаясь к матери, добавил: – Стоять тут. Ждать. За вами придут жандарм или полицейский. Вам обеспечат кормежку и помывку. Ха-ха! «Кормежка» и «помывка» – какие русские слова! Ах ты…
Далее последовала длинная цепочка непонятных Есе слов, они выскакивали изо рта немца, как горошины, звонкие, твердые, хлесткие. Очевидно, это была брань, потому что на лице отца появилось брезгливое выражение – отец Еси не любил, когда бранятся, никогда не оставлял сквернословов без внимания, делая им внушения и замечания. Однако немца наставлять против сквернословия отец не стал, просто схватил за рукав, заставив тем самым податься на обочину дороги. Возле них, обдав маму, Есю и автомобиль немца грязью, остановился мотоциклист в круглой каске. На груди его болтался автомат и продолговатая бляха. К бляхе с двух сторон крепились звенья толстой, блестящей цепи. Еся украдкой рассматривал дивное украшение, но еще больше его привлек автомат. Отец называл такое оружие «шмайсерами», и Есе доводилось видеть шмайсеры на картинках. Настоящий же автомат оказался намного красивее своего изображения. Наверное, обладатель такого оружия должен чувствовать себя всесильным, ведь достаточно одной только пули, чтобы прервать жизнь человека, а из шмайсера пули вылетают длинными или короткими, по желанию автоматчика, очередями. Главное: сразу попасть в жизненно важный орган, тогда достаточно и одной пули, выпущенной из небольшого пистолета, примерно такого, как тот, что лежит в кобуре у немца. Но если ты плохой стрелок, то можно излить на врага потоки свинца, которые не причинят ему смерть. Из своих наблюдений Еся сделал три важных вывода.
Первый: если у фашиста маленький пистолет, из которого пули вылетают по одной, то такой фашист, скорее всего, меткий стрелок. Но если у фашиста шмайсер, из которого можно стрелять очередями, то такой фашист – плохой стрелок.
Второй вывод: плохой стрелок – плохой солдат. У такого и оружие легче отнять.
Третий вывод: раз они с матерью безоружны, то им нужно отобрать оружие у плохого солдата, и тогда…
Этот третий, важнейший вывод Еся не смог как следует осмыслить, потому что фашист с бляхой уже тащил его маму к мотоциклу. Очевидно, он считал русскую женщину совсем безопасной и поэтому свой шмайсер оставил на седле мотоцикла. Мать пыталась отбиваться, но как-то вяло. Она больше смотрела на отца, а тот все качал головой, и надежда в глазах матери угасала. Помогать ей отец не собирался и даже сунул ладони в карманы брюк. А когда Еся ухватился за край ее ветхого платка, отец сказал:
– Не стоит драться с вооруженными людьми. Садись в коляску. Они вам ничего не сделают.
Обращаясь к бывшему садовому сторожу, он добавил:
– Кажется, я знаю эту женщину. Ее лучше отправить в комендатуру. Сначала допросим, а потом в лагерь. Можно допросить и мальчишку, но я помню и его. Он слабоумный и не может толком говорить.
Мальчишку сразу в лагерь. Так она будет сговорчивее.
Мама будто окаменела или превратилась в пресловутый соляной столб. О таких столбах бабушка читала Есе из какой-то толстой книги, когда тот болел корью. Мать неотрывно смотрела на отца, и если бы Еся не был уверен в их взаимной влюбленности, то подумал бы, что мать собралась отца убить.
Часто и подолгу слушая бабушкины рассуждения о Боге и дьяволе, Еся смог составить собственные представления о повадках и обычаях обоих. Впрочем, представления эти мальчик предпочитал держать при себе, не желая, чтобы воодушевленные успехами советской власти сверстники придумали ему какое-нибудь прозвище, например, «Еся Попович» или что-нибудь еще более обидное. Доводилось Есе слышать и споры, которые часто разгорались между бабушкой и мамой. Мама верила в Бога, но почему-то считала его сущностью, равнодушной к своим чадам, а если Бог, по мнению мамы, и обращал на дела людей свое взыскательное внимание, то становился придирчивым и нелицеприятным. Сам Еся верил в Бога по-другому, и когда Дьявол ухватил его за руку, обратился к Нему с тихой просьбой о терпении, смирении и отваге, ведь, по мнению Еси, именно эти качества помогут ему и маме одержать победу в схватке с Дьяволом.
– Садитесь в коляску. Оба! – командовал немец. – Вы худые, поместитесь. Ты доставишь женщину в комендатуру и сдашь там дежурному – мы не можем сажать ее, такую вшивую, в мой автомобиль. А мальчишку вези дальше, на фильтрационный пункт. Знаешь, где это?
Он добавил несколько слов по-немецки, обращаясь к мотоциклисту. Тот, брезгливо отплевываясь, снова взялся за мать, а Генрих Шварц уже заталкивал Есю в коляску. Мальчик смотрел на отца, но тот отвернулся, задумчиво покуривая. Впрочем, Еся успел заметить, как подрагивает его правая, сжимающая папиросу рука. Дым его сигареты парил во влажном воздухе. Еся потянул носом, надеясь поймать знакомый аромат.
– Давай же, женщина! Быстрее!
Мотоциклист подтащил упирающуюся мать поближе к коляске и передал Генриху Шварцу.
– Полезай! Баба! Русская корова! – ревел тот, хватая маму и отрывая ее от земли.
Еся же вдруг увидел в руках у матери огромную палку. Мальчик вспомнил, что палку мать выдернула из плетня – это ясно. Но почему она хромает? Когда успела подвернуть ногу? Мотоциклист, путаясь в полах длинной шинели, уже садился на седло мотоцикла. Он повернул какую-то рукоятку на руле. Двигатель мотоцикла взревел, а шмайсер соскользнул с седла и теперь лежал на дне коляски.
– Ганс, или как там тебя… Halt! Стоять! – командовал бывший садовый сторож. – Эй, ты, баба! Лезь в коляску. Вас отвезут в лагерь. Там вас обработают от вшей и накормят. Что за бардак? Почему я должен лично заниматься этим дерьмом! Эй, Ганс или как там тебя? Я стал забывать родной язык. Да брось же ты свою клюку! Не такая ты старая, чтобы…
– Может быть, позволите мне? – отец внезапно обернулся.
Он уже бросил окурок на замерзающую землю и теперь смотрел прямо на мать, а та сгорбилась, будто действительно была наполовину парализованной старухой. Она играла свою роль со всей мыслимой достоверностью, и перепуганный Еся стал приставать к ней с расспросами, но мама не отвечала. Она лишь мычала что-то бессвязное, бестолково размахивая своей палкой.
– Я помогу этой женщине забраться в коляску, – сказал отец.
– Осторожно! Она покрыта вшами! – Генрих Шварц скривился и отступил, а отец, легко подняв мать, попытался усадить ее в коляску.
– Ну же! Подожми ноги, милая!
Но ноги матери, обутые в отвратительно грязные, без шнурков, кирзовые боты, нипочем не хотели сгибаться. Кое-как отцу все же удалось поставить ее в коляску. Мотоциклист принялся помогать отцу. Оба толкали несчастного Есю из стороны в сторону, заставляя то вылезти из коляски, то забираться в нее снова. Был миг, когда мама, как бы нечаянно обняв Есю, едва слышно прошептала ему на ухо несколько слов: «Ты крепче держись. Мы быстро поедем». Кажется, так сказала она, но Еся опасался, что в суете не смог разобрать всех ее слов или неверно их понял. Он видел лежавший на дне коляски автомат, его широкий, кожаный ремень и черный, перфорированный ствол. Вот бы схватить и открыть огонь, а там будь что будет!
Это случилось в тот момент, когда Еся вновь оказался в коляске мотоцикла. Получив чувствительный удар по затылку, он съежился и закричал. Почему ударили, кто ударил – этого мальчик не понимал. Он скорчился, сжался в комочек. Его чумазое лицо уткнулось в грязные колени. Автомат лежал у него под ногами. Наступить бы на него, прижать, чтобы никуда не делся. Но Еся пока не решался совершить такое. Он слышал, как мать с отцом борются где-то у него над головой, время от времени наступая на него, пиная и толкая. «Брось палку! Тебе она не поможет», – время от времени повторял отец. Он говорил громким, придавленным шепотом, а мотоцикл тем временем сотрясался от толчков. Бывший садовый сторож разговаривал с мотоциклистом. Есю пугали лающие звуки немецкой речи, мальчику казалось, что мотоциклист предлагает просто расстрелять маму и Есю, и он от страха зажмурил глаза, а когда открыл, успел заметить, как чья-то рука выдернула автомат из-под его ног.
Где-то совсем близко его мама тихонько подвывала, называя отца «предателем советского народа». А Генрих Шварц куда-то исчез. Еся подумал, что немец забрался в свой автомобиль. Видимо, он замерз или ему надоело бороться с матерью, которая оказалась сильнее его.
А потом раздался грохот, запахло порохом, и Еся увидел, как его отец падает ничком в слякоть у переднего колеса мотоцикла. Его зимний, щегольской френч из серо-зеленого сукна оказался пробитым в нескольких местах. Еся смотрел, как ткань на спине отца напитывается кровью. Мотоцикл раскачивался, что-то снова и снова грохотало. Где же мама? Наверное, и она лежит в грязи, истекая кровью, умирая. Грохот продолжался. Кто-то вопил. Сыпалось разбитое стекло. Внезапно мотоцикл дрогнул и рванулся с места. Еся снова уткнулся лицом в колени, обхватил ноги руками, опасаясь поднять голову. Вот оно, свершилось! Его увозят от мамы. Одного! Еся был уверен: в коляске никого, кроме него, нет. Мотоцикл летел, подпрыгивая на ухабах. Мотор взрыкивал. На ветру мальчик отчаянно мерз. Мотоцикл, рискуя перевернуться, скакал по ухабам. Есть ли надежда? На надежду сил у него не оставалось. Последние силы отнял страх.