– Мама! Мне надо в туалет! Сейчас! – внезапно для самого себя закричал Еся.
– Сынко! Сейчас я не могу остановиться, – прокричала в ответ мать.
Есю подбросило в коляске. Он распрямился, огляделся и едва не выпал на дорогу, когда мотоцикл в очередной раз подпрыгнул на ухабе, – хорошо, что успел ухватиться за какой-то поручень. Мама, его мама сидела в седле мотоцикла, сжимая бледными руками рукоятки руля. Зловонные лохмотья трепал ветер. Тряпка, которой она прикрывала голову, где-то потерялась, и огненные пряди вились за ее спиной, подобно алому пионерскому знамени.
– Пригнись! Они гонятся за нами! – прокричала мать, и Еся тут же услышал пронзительный свист, будто пчела пролетела, только слишком быстро.
Но какая же пчела поздней осенью? И не так жужжит пчела, и не летают пчелы так быстро. Это пуля! О свисте пуль поют в песнях и пишут в книжках о военных приключениях. Читать о военных приключениях было так увлекательно. Читать, но не участвовать в них…
Прежде чем снова спрятать лицо в коленях, Еся глянул вперед. Мама отчаянно газовала, напрягая все свои силы, чтобы удержать руль мотоцикла. На них стремительно надвигалась стена деревьев. Еся не успел сосчитать до десяти до того, как они влетели в лес. Будто на ангельских крыльях. Теперь деревья обступили их со всех сторон, подсовывая под колеса мотоцикла свои коренья, словно ставили подножки. Дорога сузилась. Колючие ветки цепляли за одежду. Есю едва не выбил из коляски низко торчащий сук. По этой дороге жители окрестных сел ездили только на телегах. Бывало, проезжала здесь, сминая бортами ветви, колхозная полуторка или трактор. Но нестись по такой дороге на мотоцикле? Переднее колесо то и дело спотыкалось о сучья, маме стоило немалого труда удерживать руль, и она сбросила скорость. Но это их не спасло. Когда мотоцикл перевернулся, Еся изловчился и откатился в сторону. Он, конечно, не смог устоять на ногах и упал, и ушибся. Он успел увидеть мельком, как мама, вылетев из седла, ухнулась спиной о сучковатый ствол.
Когда Еся опомнился, мотоцикл валялся на боку. Переднее его колесо беспомощно вращалось в воздухе, а двигатель все еще тарахтел. Иных звуков Еся не слышал. Мать полулежала недалеко от дороги возле сучковатого ствола. Голова ее была запрокинута, ноги-руки с виду целы, но она не двигалась и едва дышала, однако Есю встревожило не только это. Он заметил, как в уголке ее рта закипает кровавыми пузырями слюна. Боясь пошевелиться, приблизиться, притронуться, мальчик наблюдал за своей мамой. Еся уговаривал себя подняться, подойти, попытаться оказать ей помощь, но он боялся, что от его неловких прикосновений мать окончательно умрет. Выпав из мотоциклетной коляски, Еся оказался в неглубокой ложбинке, возможно, вырытой каким-то зверем в корнях дерева. Сейчас ложбинка была устлана мокрой травой. На дне ее собралась дождевая вода, поэтому, падая, он не ушибся.
Минуты текли. Мотоцикл потарахтел, подергался и издох. В лесу сгущались ранние осенние сумерки. Еся начал коченеть. Руки и ноги мерзли особенно сильно. К счастью, он вспомнил о тряпке из плотной материи, которая осталась в мотоциклетной коляске. Она мешала, когда фашисты заталкивали его туда. Мотоциклист сначала отстегнул эту тряпку, а потом она просто так болталась на ветру. Хорошо, что не потерялась! Пришлось вернуться к мотоциклу. Обыскав его, Еся обнаружил не только кошму, но и шмайсер с пустым рожком – его мать успела расстрелять все патроны. Она убила отца и, возможно, кого-то еще. Вероятно, мотоциклиста или бывшего садового сторожа, а ныне гестаповца. Но мама Еси убила не всех. Кто-то ведь гнался за ними по проселку, а потом почему-то отстал. Здравый смысл подсказывал Есе, что их обязательно будут искать. Он икал и охал, отстегивая кошму, – голод давал о себе знать мучительными болями в подреберье. Еся понимал: если хоть немного не поест, то вряд ли дотянет до следующего вечера, а значит, надо вернуться в приречную пещеру, где осталась бабушка и где еще может найтись хоть какая-нибудь еда. Однако он не может допустить, чтобы его мать вот так, почти бездыханная, сидела в замерзающем лесу.
Он обмотал голову мамы найденной в багажнике промасленной тряпкой, а потом, прижавшись к материнскому боку, накрыл их обоих кошмой. Тело матери оказалось теплым. Оно едва заметно, но все-таки дышало. Так они сидели под кошмой, согревая друг друга, и все вроде бы было неплохо, если б не голод, который вгрызался в Есино нутро, подобно дикому хищнику. А ведь вчера он, дурачок, отказался от ужина и утром завтракал неохотно… Прижимаясь к согревающему боку матери, Еся слушал ее прерывистое, с сипами дыхание. Пытаясь отогнать тоску, он обдумывал план действий: пусть мама и дальше спит, да и он пока отдыхает, а перед рассветом он оставит мать и станет пробираться к норе. Там он попросит о помощи бабушку и старика Ермолая. Вместе они доставят мать в безопасное место, где она обязательно выздоровеет.
День угасал. Их обступила плотная темнота.
Бабушка называла это место лесополосой, потому что могла за пару часов пройти всю ее насквозь в поисках грибов. А Еся считал это место лесом. Однажды он день-деньской блуждал от дерева к дереву, но так и не смог выйти на прилегающие к Оржице колхозные поля. Тогда его вывели к окраине городка случайно встреченные грибники… Обступившая его со всех сторон чаща и сейчас казалась ему огромной, непролазной, непреодолимой преградой, отделявшей его от спасительного земляного крова приречной норы, пищи и поддержки старших родичей. Он слышал запах мотоциклетного топлива – видимо, какая-то его часть вытекла из бензобака. Он слышал, как потрескивают замерзающие ветки у него над головой. Он пытался молиться, но ни одна из известных ему молитв не шла на ум. Минуло не менее часа, прежде чем его мать слегка пошевелилась и застонала.
– Мама! – шепотом позвал Еся. – Я здесь! Отзовись! Мама!
Он кричал шепотом, опасаясь тормошить маму, но она не отзывалась. Лишь дыхание ее сделалось глубже и ровнее.
– Что ж ты так сидишь, неудельный? Надо привести ее в чувство!
Еся не слишком испугался, потому что сразу узнал Ермолая по голосу.
– Дедушка Ермолай? Это вы?
– Я здесь!
Тяжелая рука опустилась на голову мальчика. Что-то темное зашевелилось, задвигалось над ним. Запахло крепким табаком. Мать тоже зашевелилась. Еся понял: старик тормошит ее, пытаясь привести в чувство. При этом Ермолай тихой скороговоркой произносил малопонятные слова. Смысл некоторых из них был для Еси темен, но в целом мальчик понимал: старик молится. Только вот молитву он произносил на каком-то не совсем русском, не до конца понятном языке. Еся слышал, как трещит тонкий ледок, как плещет и льется вода.
– Давай-ка, сынок, потри своими ладошками ее ладони, – приказал Ермолай.
И Еся принялся искать в ворохе зловонного тряпья материнские руки. Он тер и гладил большие, мягкие ладони, он целовал их, согревал своим дыханием, а они пахли резиной и бензином. Пальцы слегка шевелились, отвечая на его ласки. Еся настойчиво звал маму по имени, и наконец она ответила:
– Сынок, где мы? Нас обоих убили?
Еся кинулся ей на шею и целовал холодные влажные щеки, и обнимал, и поведал о своем одиночестве и страхе. Наконец, он добился своего: мама вскрикнула, дернулась и крепко, до боли сжала его в своих объятиях.
– Что? Мама?!
– У нее сломана нога, – тихо сказал Ермолай. – Плохо сломана – кость торчит наружу. Вот здесь, смотри.
– Не буду!
Еся, наконец, заплакал.
– Не плачь. Вот, лучше поешь. У меня четыре картофелины. Две – ей. Две – тебе. Да не торопись, не глотай целиком. Какой бы ни был голодный и одичалый, ты же не пес. Я сейчас уйду. Пойду до села, поищу чего-нибудь – телегу или тачку. Потом надо решать, куда ее везти. К твоему отцу нельзя?
– Он, кажется, убит, а если нет, то ранен тяжело. К нему нельзя.
Еся снова заплакал. Он не видел мать, он не видел и деревьев. Какой-то совсем слабенький источник ночного свечения – может, то была звездочка или ущербная луна? – серебрил замерзшие лужи в колдобинах проселка. Он слышал лишь запах мокрой, подгнившей травы и крепкий смрад, исходящий от одежды. Еся не осознавал и положения собственного тела. Ему казалось, что он все еще стоит на коленях рядом с матерью, а темная, непроглядная масса, являющаяся стариком Ермолаем, возвышается над ним.
– Ты останешься здесь, с ней. Я уйду, а потом вернусь, – сказала темнота голосом Ермолая.
– Я не могу тут остаться. Мне надо бабушку повидать. Давай пойдем все вместе и отведем к ней маму.
– Твоя мать не дойдет. Да и ни к чему.
– Как же? Бабушка ждет. Думает, наверное, всякое.
– Об этом не волнуйся. Не ждет.
– Но как же…
– Та он пацан совсем. Как же ему не бояться, – внезапно проговорила мама. Голос ее был тихим, но твердым.
– Ожила! – Есе показалось, что старик обрадован и даже улыбается.
– Забери его до бабки. Пусть он с ней. Ему всего десять лет. Не привык он.
– И ты не привыкла. А он пусть привыкает.
– Та забери. Я тут сама. Две картошины у меня. Оставь свою доху – я не замерзну. Дождусь вас.
– Пойдем с нами, мама! Я доведу тебя. Я смогу! – взмолился Еся.
– Я головой ушиблась, Еся. И спина болит. И даже не знаю, что еще у меня болит. Знаю только, что не дойду. А ты иди до бабушки и там оставайся. С ней.
– Бабушки нет, – тихо проговорил Ермолай.
– Как? – сказали в один голос Еся и его мама.
– Так. Померла. Не знаю, какая болезнь. Тихо преставилась от старости. Утром, едва вы ушли, уже без дыхания была.
– Тако не бывает! – прошептала мама. – Лжешь!
– Почто мне врать? Я ее пока не схоронил. Думал, раз христианская кончина, то на третий день…
– Враки, – простонала мать.
– …Поэтому мальчишка останется с тобой. Мне надо ее схоронить, а потом тебя как-то забрать. Только тут, у дороги, вам нельзя. Эта железяка… Вас сразу найдут. Давай, сынок, оттащим твою мать в сторону. Ну-ка! Я беру ее под мышки, а ты за ногу. Вот сюда подходи. Эту ногу не тронь, она ранена. Бери за эту.