Мать застонала, когда они ее подняли. Нести себя не дала. Как-то, причитая и ломая ветки, двигалась сама.
Глава 3
Рассвет медленно вползал в чащу. На сереющем, утреннем фоне проявлялись темные стержни деревьев. Ермолай завел их в густую чащобу, где деревья росли слишком близко друг к другу, из-за чего ни у одного из них не было нижних веток. Подлесок свели силами колхозников еще перед войной по особому распоряжению полтавского начальства – ни укрыться, ни спрятаться. Так защитники отечества готовились к приходу вражеской армии. Еся и его мама залегли за неприбранной трухлядью – гнилым, покрытым лишайниками стволом дерева неведомой породы. Впрочем, оно оказалось недостаточно толстым, чтобы надежно укрыть. Их убежище находилось в стороне от дороги, но через просветы в частоколе стволов Еся мог видеть матовый от изморози корпус мотоцикла. Старик Ермолай был уверен: их обязательно буду искать. Ведь мать застрелила «немчина» – так выразился старик. Относительно «воеводы» старик не был уверен. А вот бывший садовый сторож, гнавшийся за ними на своей черной машине, не решился сунуться в посадку вдвоем с водителем. «Ждите его с подмогой, – прощаясь, сказал Ермолай. – У них знатная псарня – сам видел. Псы натасканы на людей и непременно встанут на след. Но есть и надежда. Ходят слухи, будто тут недалеко, в другом лесочке объявились партизаны. Да так занозисто воюют… Главный “немчин” вертится по Оржице весь озабоченный. Видно, тяжко ему без воеводы, а справляться надо. В Оржице шепчутся, будто партизаны железную дорогу взорвали. Комендант всех служилых на их лов отправил. Вместе со псами. А нашему садовому сторожу настрого наказал партизан извести… Если Бог даст, может быть, и успеем отсюда убраться».
Ермолай сразу не ушел. Сначала он помог матери улечься, долго водил над ее телом своими большими ладонями. Еся наблюдал, удивляясь белизне его рук. Оба они, и Еся, и его мама, так изгваздались в черной грязи, так были избиты на Оржицких ухабах и так страдали от покусов вшей, что, казалось, на телах обоих не осталось живого места. Руки и лица их были черны от пыли и усталости, ноги сбиты и грязны, тела натружены. Но старик с его белыми ладонями и будто инеем подернутой бородой, казалось, не ведал страха, скорби и усталости, и грязь, и кровь, и вши, и муки голода – все бессильно перед ним. Еся, не отрываясь, смотрел, как старик возлагает белые ладони на лоб матери, как щеки той зарумянились, а дыхание выровнялось. Огненная прядь выглянула из-под ветхого, невыразимо грязного платка, будто край солнышка показался из-за тучи.
– Ты лечишь наложением рук? Ты знахарь? – тихо спросила мама.
– Нет. Молчи. Не разговаривай со мной.
– Правильно. Это антинаучно. Главное в медицине: своевременная санитарная обработка. Чи ты не знаешь?
– Молчи. Скоро я уйду. Я должен. Не могу остаться. Это мое прощание. А ты молчи.
Мама чувствовала себя намного лучше, поэтому подчинилась лишь с третьего раза. Когда она немного успокоилась и задремала, старик наложил на ее разбитую ногу лубок, для чего разорвал на лоскутья нижнюю из двух своих рубах.
Когда Ермолай уходил, мальчик смотрел, как перемещается меж стволами его прямая спина. Старик двигался на удивление проворно и скоро совсем скрылся из вида. Еся не знал, как сложится для него этот день. Принесенные стариком картофелины помогли убить сосущий, мучительный голод. Мальчик крепился и готовился выстоять, не зная наперед, какие именно испытания ему предстоят. Но почему-то Еся был уверен: в дальнейшем, что бы ни случилось, ему уже не стоит надеяться на Ермолая. И еще: в этом, ближайшем будущем многое зависит от самого Еси…
Итак, старик исчез, оставив старое ружье и несколько патронов к нему. Мать, утомленная, дремала, сжимая приклад ружья, с которым теперь нипочем не желала расставаться. Еся, еще более усталый, притулился рядом с ней.
Стоило лишь утру разгуляться, как начал накрапывать дождик, и мальчик в полусне натянул на их головы кошму. Он слышал, как капли барабанят по плотной ткани, как потрескивает древесная кора, как тихо журчит где-то неподалеку вода. Под кошмой им было не очень темно – они вполне могли различать лица друг друга – и очень уютно, словно это крошечное, тесное пространство стало их домом. Нынешний день оказался теплее вчерашнего, но они оба отчаянно мерзли, потому что давно не ели досыта, а мама к тому же страдала от раны.
Кто из них первым услышал тарахтение двигателя? Скорее всего, первой оказалась все же мама, ведь это именно она отбросила в сторону кошму. Свет пасмурного дня показался обоим ослепительно ярким. Еся жмурился, привыкая к яркому свету, а мама тем временем сняла с предохранителя ружье. Сняла умело, быстрым движением, и тогда Еся понял: на пути от Киева к нему маме приходилось сражаться с врагом и, возможно, убивать людей.
– Что ты слышишь? – очень тихим шепотом спросила мама.
– Мотор слышу. Кто-то едет по дороге, – ответил Еся. – Ты боишься?
– Та шо там бояться? Это же немцы. Помоги-ка мне встать.
– Тебе нельзя. Твоя нога!
– Та и правда. Лежа целиться проще.
Она подползла поближе к поваленному дереву и положила на него ствол ружья. Еся устроился рядом. Двигатель фырчал все громче, но они пока не видели ничего, кроме дождевой хмари и частокола стволов.
Узкий пучок света показался им очень ярким и концентрированным. Он рассек туманную серость, как лезвие клинка. Некоторое время световое пятно колебалось вверх и вниз, пока наконец не остановилось. Источником света являлась серая масса неопределенной формы. Еся из всех сил напрягал зрение, пытаясь угадать, кто же это к ним приехал. Транспортное средство оказалось раскрашенным в цвета камуфляжа автомобилем с брезентовым верхом. Из автомобиля выскочили двое в длинных плащах и завозились возле перевернутого мотоцикла. Они переговаривались друг с другом, как это ни странно, на русском языке, и Еся прекрасно слышал каждое слово – отец не раз говорил ему, что влажный воздух и вода являются прекрасными проводниками звука. Короткое, мимолетное воспоминание ослепило Есю.
– Он не предатель, – прошептал мальчик.
– Та помолчи. Не мешай! – отмахнулась мать.
– Почему ты не стреляешь?
– Та не толкай же меня.
Мама Еси сосредоточенно, как это умеет делать только настоящий снайпер, вглядывалась в прицел.
А двое в плащ-палатках тем временем поставили мотоцикл на колеса.
– Мне страшно оставлять тебя в этом русском лесу одного, Генрих, – сказал один другому.
– В этом русском лесу я бывал совершенно один и не раз. Знаю тут каждую стежку – весь его изъездил на велосипеде. Скажу тебе больше, Густав, по русским меркам это и не лес, – говорил явно бывший садовый сторож.
– Это не лес? – его собеседник рассмеялся.
– Местные называют это место «посадкой». В том смысле, что деревья тут посажены специально. Обрати внимание, они растут ровными рядами. Это делается специально: для отделения одного массива полей от другого, для сохранения влаги и защиты почвы от выветривания.
– Из твоих слов можно сделать вывод, что русские достаточно цивилизованные люди. Это до некоторой степени противоречит краеугольным устоям нашей пропаганды. Фюрер считает…
– Фюрер считает, что русские слишком доверились коммунистам. На самом деле русские достаточно сообразительны, и среди них встречаются совсем неплохие ребята.
– Добрая душа! – собеседник хлопнул Генриха по плечу. – Только ты способен характеризовать вшивых оборванцев сообразительными. Я благодарен тебе за практику в русском языке. Однако мы так часто и подолгу говорим по-русски, что я стал проникаться… – Немец прищелкнул пальцами, произнес несколько слов по-немецки.
Бывший садовый сторож рассмеялся:
– Эти чисто теоретические рассуждения вряд ли помогут нам выбраться из посадки до того, как мы оба вымокнем до нитки. Похоже, что бак мотоцикла пуст. Где-то у тебя должна быть канистра с бензином.
– Половина канистры, – уточнил собеседник Генриха. – Всего десять литров. Забравшись в самую глубь России, мы обязаны экономить буквально на всем.
Так, переговариваясь и громко огорчаясь об оторванной крышке бензобака, они сначала переливали горючее, потом поочередно пытались завести мотоцикл, потом разворачивали автомобиль передним бампером в сторону Оржицы. Все это время мама неотрывно смотрела в прицел. Мальчику казалось, что она и моргать перестала. Наконец, когда автомобиль тронулся с места, пронзая осеннюю хмарь лучами своих фар, она положила указательный палец на спусковой крючок. Еся был приятно удивлен ее выучкой. Отец, конечно же, давал ему уроки стрельбы и из пистолета, и из ружья. Только то, отцовское, ружье было поновее и с другим, оптическим, снайперским прицелом. Еся хорошо запомнил, как правильно прижимать приклад к плечу, как плавно, ласкающим движением нажимать на спусковой крючок. Мальчику хотелось узнать у мамы, где же и у кого она всему этому успела научиться, но он боялся спросить.
Автомобиль с брезентовым верхом укатился, а Генриху все никак не удавалось справиться с педалями и рычагами мотоцикла. Он то вскакивал в седло, то слезал с него, бранился на обоих известных ему языках. В ответ на его усилия двигатель яростно взрыкивал, но сам мотоцикл не двигался с места.
– Почему ты не стреляешь, мама? – решился наконец спросить Еся.
– Та хочу, чтобы наверняка. Чтобы убить, – ответила она.
– Так убей.
Мама оторвалась от прицела и посмотрела на Есю.
– Ах и глупая ты детина, – она улыбнулась сыну со странной, не свойственной ей, отстраненной печалью. – Та как ты не понимаешь, вчера я первый раз стреляла в упор. И убила твоего отца. Мне страшно, сынко. Та и второй немец, тот, что на машине, как услышит стрельбу, так и вернется. И тогда что?
– Кто там? Эй! Лучше вам добровольно сдаться!
Еся вздрогнул и уставился на Генриха Шварца, а тот уже вытащил из кобуры пистолет, поднял его над головой и принялся выпускать в воздух один патрон за другим.