Горизонт моих заблуждений прояснился, когда соколы люфтваффе воспарили над просторами Полтавщины. Звучит выспренно, в стиле классиков немецкого романтизма. Но если б вы могли лицезреть мощь воздушной армады рейха, вращением тысячи винтов создающую нисходящие турбулентные потоки! Если бы вы могли слышать торжествующие вопли штурмовиков, жгущих на аэродромах не успевшие взлететь русские самолеты! Увы, коварство Сталина и его присных оказалось куда как более изощренным, чем мы могли предположить. Часть разрушенных в первые дни войны аэродромов Полтавщины оказались фикцией, муляжами или, как говорят русские, Потемкинскими деревнями. А Иосиф Пискунов оказался искуснейшим и результативнейшим из фальсификаторов.
Я получил взыскание и был отправлен в строевую часть мотопехоты, но вскоре руководство Абвера-2 предоставило мне возможность реабилитироваться. С наступлением июля, когда стало понятно, что отступление Красной армии от границ СССР приняло необратимый характер, я возглавил ряд вполне успешных диверсионных акций, проводимых абвером в столпотворении отступающих частей противника. Оригинальные организационные конструкции, изобретенные руководством войсковой разведки совместно с генеральным штабом и управлением планирования диверсионной деятельности Абвера-2, превратили отступления красноармейцев от границ СССР в полный хаос. К сожалению, руководство рейха недооценило мужество русских, которые, как правило, сопротивлялись с первобытной яростью. Не все, но многие. Иосиф Пискунов не относился к числу этих многих.
Я встретил моего Kunde в конце сентября, в Киеве. Разумеется, он действовал под личиной грязного забулдыги, потерявшего пристанище после взрыва мостов через Днепр. Русские таких называют бичами. Разумеется, мне пришлось выдержать схватку с членами его группы, которые остались в Киеве для организации подполья и осуществления диверсионных акций. При этом один из членов группы, некто по кличке Громов, погиб. Трое остальных с Пискуновым во главе оказались в полном моем распоряжении, но уже совсем не на таких, как в Оржице, условиях. Расстрелять их было бы логично и правильно. Однако жизнь Иосифа Пискунова спасло новое обстоятельство.
Численность окруженной под Киевом группировки русских войск быстро уменьшалась. Часть живой силы была истреблена, значительная часть оказалась в плену, редким счастливцам удалось вырваться из окружения или примкнуть к партизанским отрядам. Но та ярость, с которой местное население сопротивлялось мероприятиям оккупационных властей, не поддавалась никаким рациональным объяснениям.
Командование приняло самое продуманное из всех возможных решений. Гармоничное сочетание мер устрашения с агитационной работой – вот единственно возможный способ привести население осваиваемых территорий к повиновению. В этой работе военнопленным из числа авторитетных в среде местного населения лиц отводилась значимая роль. Иосиф Пискунов был из числа таких. Он был чрезвычайно популярен в среде оржицких обывателей главным образом потому, что обладал богатым набором недвусмысленных пороков – качеств, равно порицаемых православной, советской и посконно-русской, общинной моралью.
Мне пришлось – и комендант Оржицкого округа инженер-полковник доктор Риттер фон Вебер согласился с моим решением – прибегнуть к мерам превентивного устрашения, то есть кое-кого повесить. В жертву Богам Войны принесли остатки команды Пискунова – всех, кто выжил в Киеве. Жертвоприношение совершали публично. Оржицких обывателей сгоняли на казнь при помощи штыков и овчарок. Сам Пискунов физически не пострадал – его не ранило при пленении, его не подвергали пыткам. Однако на одном из выступлений – это случилось в самом крупном из сел Оржицкой округи, наиболее населенном и наименее пострадавшем в результате боевых действий, – местные отщепенцы закидали его навозом. Да, Пискунов публично ратовал за содействие оккупационным властям. Да, он взывал к здравому смыслу, стоя на эшафоте под болтающимися ногами висельников, казненных во исполнение приказа «О комиссарах». Из толпы кричали: «Казните и его! Он тоже комиссар». Коммунист Пискунов сносил поношения сородичей с воистину христианским смирением. При этом я часто замечал, как он всматривается в толпу, будто пытаясь прочесть по лицам тайные мысли земляков. А может быть, он выискивал кого-то конкретного? Какого-то своего врага, намереваясь выдать его полковнику фон Веберу?
Предал ли Иосиф Пискунов идеалы большевизма и свое коммунистическое отечество, позволив мне возить себя из села в село, агитируя местных за новую власть? Сейчас, лежа на одре из побуревших листьев папоротника, я не имею однозначного ответа на этот вопрос. Зато я знаю главное: Иосиф Пискунов выживет. В отличие от меня. А это значит, что он снова одержал победу. Досада и последняя, почти бессильная злость гасят последние жалкие всполохи моего разумения. Увижу ли я вялотекущий, необъятной ширины Ахерон и лодку, режущую острым носом его гладь? Потребует ли божественный Харон плату за перевоз и сколь высока окажется эта плата?
Я лежу навзничь. Холодные капли падают на мой лоб, причиняя боль, – значит, я все еще жив и вижу вовсе не последнюю реку, не прячущийся за туманами Тартар, а проклятую Оржицу. Впрочем, от проклятий, насылаемых на паршивый городишко, населенный недораскулаченными обывателями, все равно не будет толку. Нет ни городка, ни его обывателей. В Оржице не уцелело ни одной соломенной крыши. По-над пожарищем стелется холодный туман, а я парю меж его пологом и пожарищем. Я одинок, и грешен, и несчастлив. Я заждался своего перевозчика…
Глава 7
Оржица – плоское, вдоль и поперек перегороженное плетнями пространство. Мощеных улиц нет, а некоторые из них так узки, что между плетнями протиснется не всякая телега. Весной и осенью эти улицы превращаются в грязевые потоки, питающие своей жижей топкий речной берег одноименной речки. Над местностью доминирует холм: на вершине православный храм, на склонах кованые ограды и кресты кладбища. Церковь – сейчас самое высокое строение Оржицы. В некогда выкрашенных синей краской куполах зияют незаделанные дыры.
После обильной бомбежки, продолжительного уличного боя, завершившегося обстрелом из танковых орудий, кроме церкви в Оржице уцелело еще несколько каменных строений и погреба, ставшие убежищами местных жителей.
Я смотрю, как курятся дымы над тем, что еще недавно называлось Оржицей. Совсем недавно этот покатый берег усеивали соломенные крыши крестьянских жилищ, так усеивают шляпки грибов-поганок подножие какого-нибудь древнего, замшелого дуба. Теперь берег речки Оржицы перепахан танковыми гусеницами и обожжен. Тут и там торчат обугленные печные трубы. Некоторые из них дымят – крестьянки готовят пищу по старинке, ставя горшки с убогой похлебкой в бездомные печи. Уцелевшие жители Оржицы перебрались в погреба. Счастливые обладатели железных печей, которые в этих местах именуют «буржуйками», приспособились топить их, обогревая таким образом свои подземные жилища. Кто-то ковырялся в черной грязи, выискивая среди обугленных обломков уцелевший домашний скарб. Жалкое зрелище. Полковник фон Вебер распорядился кормить местных. Его подчиненные все организовали с чисто немецкой скрупулезностью, определив часы раздачи горячей пищи в 10 часов утра и в 18 часов пополудни. Местом раздачи горячего питания стала небольшая площадка перед зданием комендатуры, в котором до войны располагалась начальная школа. Задолго до наступления назначенного часа сюда сходились местные жители. Они стояли молча, сбившись в небольшую толпу и понурив головы, ждали появления полевой кухни.
Мне требовался отдых. Слишком много могил вокруг. Слишком много смертей. Большую часть дня я наблюдал, как интендантская рота роет могилы. В конце концов полковник фон Вебер приказал согнать для рытья могил местных. Вот тут я и отдохнул. Вот тут я и позабавился. Никто, буквально никто меня не опознал. Люди ленивы, тупы и равнодушны ко всему на этом свете, кроме собственных мелочных нужд. Мы с Иосифом Пискуновым расположились неподалеку.
Пискунов – чрезвычайно осведомленный, стойкий человек. Это его качество всегда мне импонировало. Однако, увидев такое множество трупов, он, по-видимому, почувствовал себя некомфортно. Тактика блицкрига отчасти дала ожидаемые плоды. Я не преминул проинформировать Клиента о темпах продвижения моторизованных колонн вермахта в глубь территории России. В подтверждение своих слов мне пришлось предъявить доказательства, подлинность которых не вызвала бы у него сомнений. И я эти доказательства предъявил. Стал ли я предателем? Не думаю. Жизнь Пискунова в моих руках – и воспользоваться полученной от меня информацией во вред интересам рейха ему не удастся. Да, жизнь Пискунова в моих руках, и даже более того – в моих руках и его смерть. Он не может распоряжаться собой. Он не в состоянии, что бы ни предпринял, ни продлить собственную жизнь, ни прекратить ее по своей воле. Когда-то и моя жизнь была в его руках, и он ощущал себя божеством по отношению ко мне. Однако по прошествии ничтожного времени я превзошел его. Но, несмотря на это, я уважаю Клиента, уважаю достоинство, с которым он принял и несет свою участь.
Проведя в русской среде не один месяц, я понял главное: русские люди превыше иных достоинств ставят смирение. О, сколь трудно достичь этого идеала! Но мой Клиент его достиг. И смирился. И служит нам. И будет служить до тех пор, пока я не дарую ему смерть.
Сейчас, в данный момент, он видит смерть в непосредственной близости от себя. Его сородичи и земляки таскают на себе и складывают в могилы окоченевшие трупы отважных воинов вермахта. Утратив жизнь, их тела приняли самые причудливые позы. Они скрючились или распростерли конечности. Они кажутся целыми или превратились в кровавые ошметки, которые и родная мать не опознает. Их лица спокойны, как у спящих, или искажены мукой. Они изуродованы волею Военного Бога, иссечены осколками, или пробиты шальными пулями, или их кромсала вооруженная человеческая рука, кромсала нарочно, с жестокой настырностью, желая причинить ужасные мучения.