Рассказ о геройской гибели Егора Пискунова я пока придерживал при себе, как карточный шулер придерживает крапленого туза за манжетой. Я колебался: сказать – не сказать, и заговорил о другом:
– У нас небольшая проблема. Моторизованные части рвутся к Харькову, а тылы уже настолько растянуты, что интенданты никак не могут поспеть за армией. Инженер-полковник доктор Риттер фон Вебер не хочет резни. Довольно уже с нас трупов. Господин фон Вебер хочет, чтобы население добровольно сдавало продовольствие: зерно, убоину – все, необходимое для нужд армии. Тот же полковник фон Вебер хочет, чтобы вы выступили перед местным населением в амплуа, так сказать, вашей жены. Провели, так сказать, разъяснительную работу на предмет необходимости добровольной сдачи продовольствия.
– Хорошо. Я согласен с одним условием.
– Согласен? Условие?
Мне стоило немалых усилий не расхохотаться.
– Я хочу сам похоронить свою жену, дочь и внуков. Собственными руками и на кладбище, а не в братской могиле. Иначе…
– Эти руки станут копать землю? – Я сделал вид, будто удивлен.
Он молча смотрел на меня. Борода его шевелилась. В этот момент у меня возник, конечно, чисто теоретический вопрос: считает ли партиец и большевик добровольный уход из жизни таким уж большим грехом? И даже шире: существует ли в арсенале чекистских представлений о миропорядке такое понятие, как «грех».
Я закурил. Иосиф тоже. Пауза длилась несколько минут. Он ничем не выдавал своего нетерпения.
– Я запрошу согласия полковника фон Вебера. Завтра утром отправлю фельдъегеря в Пирятин. Вы важная птица, Иосиф, и без полковничьего согласия здесь не обойтись. А пока… Суть да дело – кажется, так говорят русские? Мы поедем в Высокое. Это село не затронули бои. Там у населения должен быть провиант.
– Я не уеду из Оржицы, не похоронив своих. Или лягу рядом с ними.
Иосиф бросил окурок мимо импровизированной, изготовленной из консервной банки пепельницы, прямо на пол и растоптал его подметкой сапога. Я загасил свой о манжет его френча. Добротная ткань лишь слегка обуглилась, прикосновение моей папиросы не прожгло в нее сквозной дыры. Кожа на запястье Иосифа не получила ожога. Иосиф усмехнулся.
– Все правильно. Не стоит меня увечить. Изуродованному пытками человеку вряд ли под силу уговорить земляков сдать свой хлеб для прокорма вражеской армии. А я пока еще не утратил наш фамильный, как ты верно подметил, дар убеждения.
– Я пошлю фельдъегеря к…
– Сначала работа могильщика. Потом работа предателя.
Мы отправились на кладбище вместе. Я не мог доверить охрану Пискунова никому. Ведь когда его близкие будут захоронены, он окажется совершенно свободен и волен распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению. Все время пути от комендатуры до церковного холма, на склоне которого располагалось кладбище, я досадовал на узколобость наших вояк, на их стремление выполнять приказы фюрера с неукоснительностью, свойственной лишь твердолобым, лишенным творческой жилки служакам. А в работе с населением захваченной территории необходимы тонкие подходы, понимание местной обстановки и ментальности. Казнь Лии Пискуновой явилась ужасной, непростительной ошибкой, следствием которой могла стать потеря ценного агента. Мой водитель и помощник Рудольф Браше, обычный на первый взгляд парень из Хальберштадта, на поверку оказался именно такой творческой натурой, необходимой для нормализации той непростой обстановки, в которой мы оказались благодаря ошибкам упертых солдафонов. Он не побрезговал грязной работой гробовщика – извлек тела родственников Пискунова из общей кучи и предъявил ему для опознания. На изготовления гробов у нас времени не оставалось, поэтому Рудольф позаботился о том, чтобы каждого из четверых обернули чистой, белой материей. Благодаря его сноровке мы смогли доставить без лишней волокиты тела родных Иосифа Пикунова на кладбище. В осеннюю распутицу местные дороги становятся непроходимыми даже для вездеходов и машин на гусеничном ходу, поэтому тела пришлось везти на телеге. Там, где не пройдет и танк, русская кляча протащит свою телегу. К тому же нам дважды повезло. Дорога, сбегавшая с храмового холма в Оржицу, оказалась суше любой другой в округе. К тому же первый крепкий заморозок превратил жидкую грязь в твердые кочки.
Руди оказался не только душой-человеком, но и мастером на все руки. Он сам правил телегой. Он же помог Иосифу ее разгрузить. От иной помощи Клиент отказался. Тогда Руди сделал еще одно доброе дело. Он разложил у кладбищенской ограды небольшой костерок. Мы оба, я и Руди, грели кости у огня, а Иосиф Пискунов согревался работой.
Место Клиент выбрал сухое, но неудобное – на крутом склоне. Сначала он долбил лопатой промерзшую землю, потом черпал ее и сбрасывал в отвал рядом с могилой. Когда на смену промерзшему грунту явилась напитанная влагой грязь, он черпал ее ведром. Иосиф готовил три могилы: для жены и дочери отдельных, а для внуков одну общую. Мы наблюдали за его работой.
Пискунов – немолодой уже человек. За недели, прошедшие с начала войны, его волосы и борода сделались белы, как у русского деда Мороза, но работа землекопа давалась ему легко. Отвал черной почвы рядом с могилами рос, а ямы становились все глубже. Иосиф работал на совесть – рыл могилы в полный собственный рост. Время от времени он выбирался на поверхность, садился на край могилы, свесив ноги внутрь ее, и закуривал. Дым папиросы смешивался с паром, поднимавшимся от его плеч и спины. Я снабжал его хорошими сигаретами и чистым, отменного качества бельем. Иосиф Пискунов любил носить накрахмаленные воротнички, а на завтрак выпивать чашку настоящего бразильского кофе. Я не хотел, чтобы он менял свои привычки в этой части жизни, если уж ему пришлось предать все остальное. Но в тот день Иосифу было не до яств. Одежда его пропиталась трудовым потом и покрылась грязью. Он оказался прилежным тружеником, но человеческим силам положен предел. Пискунов мог бы провозиться весь день и не управиться к ночи, если бы нам не повезло в третий раз. Сразу после полудня по заиндевелым колдобинам проселка к нам на гору поднялся старик. Эдакий архаический тип, каких можно видеть на иллюстрациях книжек по русской истории: вывороченный кафтан, широкий кушак, борода лопатой, а на голове – вот смех-то! – пробитая и погнутая в нескольких местах немецкая каска. Себя старик называл Ермолаем, фамилии его никто не знал и по русской беспечности не удосужился выяснять его полное имя и происхождение. Старик странствовал по здешним местам, подобно тому, как и я сам странствовал некоторое время между новой границей СССР и Оржицей. С началом войны он так же встречался мне все в том же амплуа вольного странника. Ермолай являлся то тут, то там, а потом исчезал бесследно, как исчезают пришельцы из иных миров. Время от времени я подумывал о том, что человек этот, так же, как и я, выполняет задания какой-то из разведок, но выяснить все обстоятельства мне не удавалось – занятость текущей работой и естественная для боевой обстановки неразбериха мешали исполнению моих намерений. Мы, немцы, народ романтичный, и бородатый Ермолай мне виделся просто частью местного антуража, как плакучая березка или замерзшая грязь на проселке. В тот момент на кладбищенском холме мне особенно забавным показался его шутовской наряд. Впрочем, с началом военных действий к костюму старика, помимо каски, добавился еще один забавный аксессуар. В распахнутых полах тулупа посверкивал бронзовый нагрудник с изображением копьеносного всадника. Увидев рыцарский доспех на груди старого бродяги, я рассмеялся, а Ермолай уставился на меня хоть и не дерзко, но с досадным высокомерием, как на дурачка. Впрочем, он отвесил мне, по местной традиции, поясной поклон и обратился с приветствием, упомянув одно из моих имен. «Генрих Шварц» – так он меня назвал. Судя по всему, целью его прихода являлся не я, а церковное кладбище и взмокший от непосильной работы могильщика предатель отечества Иосиф Пискунов. Между делом старик пояснил, что бронзовый нагрудник был добыт им во время «странствий по Руси» в подвале разоренной церкви чуть западнее Житомира. «Господь мне его даровал» – так выразился старик, а я поспешил отправить его к могилам, на подмогу Клиенту. Оба мы – я и Руди – уже битый час стучали зубами от холода, и нам хотелось поскорее убраться с проклятого холма.
Клиента ничуть не удивило появление этого странного человека, и он без возражений принял его помощь.
Из гущи кустарника, росшего на краю кладбища, старик извлек ржавую кирку. Нашел быстро, будто сам ее и прятал. Вооружившись киркой, он перекрестился на церковные купола с таким почтением, словно большевики не посшибали с них золоченые православные кресты.
Бродяга держался уверенно и обращался к Иосифу, как к старому и доброму знакомому. Работали они дружно и слаженно. Некоторое время я слышал только глухие звуки ударов железа о землю и тяжелое дыхание двух немолодых мужчин. Время от времени он прерывались, курили, переговариваясь о чем-то. Но их голоса звучали слишком тихо и глухо. Мне не удавалось разобрать ни слова. Мой помощник Руди в этой ситуации был совершенно бесполезен. Он знал из русского языка лишь несколько самых необходимых для него слов. «Иван», «ружье», «патрон», «дрова», «торопись» – пожалуй, этими словами исчерпывался его словарный запас. Таким образом, мне пришлось оставить тепленькое местечко у костра и перебраться поближе к кладбищенской ограде. Здесь, в зарослях промерзшего бурьяна, я мог оставаться незаметным для собеседников и в то же время мог наблюдать за пустым пока проселком. К тому моменту все три могилы были вырыты. Оставалось опустить в них тела и засыпать их землей. Возможно, могильщики пожелают совершить над покойниками тризну, сопроводив ее, по старорусской традиции, пением псалмов или, в соответствии с новейшим укладом, – скорбными речами.
Свозь серые стебли бурьяна я мог видеть две длинные белые спеленутые фигуры. Трупы детей больше походили на конфетные кульки, для полного сходства не хватало только цветных лент. Иосиф Пискунов подошел к одной из длинных фигур, встал в ногах, задумчиво покуривая. Лицо его оставалось спокойным и, как обычно, не выражало ровным счетом ничего. Ермолай встал напротив него. Я затих, прислушиваясь. Первым заговорил Иосиф: