– Что смотришь, человек?
– Хочу помочь.
– Я сам. Не трогай ее.
– Твою жену?
– Да.
– Она большая женщина. Тяжелая. А дочка еще тяжелее – молодая кость плотнее. Ты и так надорвался. Позволь помочь.
– Я сам. Оставь.
– Не упрямься. Надорвешься. Не двужильный. Мне понятно твое горе. Семьи нет…
– Отойди. Не так уж я одинок. Остались еще сыновья…
Клиент внезапно умолк, оборвав самого себя на полуслове. Его взгляд ожил, приобретя волчье, хищное выражение. Мне почудилось, будто он смотрит прямо на меня. Внезапный и сильный испуг придавил меня к земле. Я упал ничком, прижался лбом к ледяной земле и лежал так довольно долго. Сердце бешено колотилось – такого страха мне не доводилось испытывать даже под ураганным огнем. Когда я решился поднять голову, Иосиф смотрел на тело своей жены. Я волновался, гадая о том, отдернет или нет он край полотна, чтобы запечатлеть на ее посиневшем лбу последний поцелуй. Любил ли он свою жену? Порой жестокие люди бывают сентиментальны, забывают о брезгливости. Старик же принялся бормотать сущую галиматью на непонятном мне языке. Только имя Иисусово он произносил более или менее внятно. В остальном речь его сливалась в полную несуразицу нечленораздельных звуков, среди которых выделялись лишь междометия.
– Все не так, как ты думаешь, – внезапно прерывая его, произнес Иосиф. – Остались еще сыновья.
– Одного я видел и похоронил.
Услышав это, Иосиф пошатнулся, но устоял. Отбросив папиросу, он уставился на старика:
– Врешь.
– Лжи не приемлю. Вместе с Егором Пискуновым я прикрывал отход бродячей части. Не веришь, спроси хоть у своего мучителя.
– Ты бредишь. Ополоумел от лишений, что и неудивительно.
– Спроси у Генриха Шварца. Чудо не в том, что твой сын геройски погиб. Чудо, что твой палач до сих пор ни разу не помянул об этом.
Иосиф склонился над женой.
– Давай. Опустим ее в могилу. Бери за ноги. Осторожно. Потом Любаву. Потом…
Они сообща опустили тела женщин в их могилы. Иосиф взялся за лопату. Ермолай – за кирку. И снова стук железа о землю. И шорох. И тяжкое, с хрипами, дыхание. А потом короткий перекур, в конце которого Ермолай снова заговорил:
– Позволь о детях одну короткую молитву.
– Детей я сам. Не мешай гореть в аду.
Ермолай засмеялся. Иосиф замахнулся на него лопатой, пошатнулся, отскочил. Несмотря на усталость, движения Иосифа были по-юношески легки, но лицо его исказилось мукой. Наконец-то! Я улыбнулся, торжествуя. Оглянулся на костерок. Там мой Руди жарил острые шпикачки, нанизав их на тонкие веточки.
– Это еще не ад. Может быть, его преддверие, но не сам ад, – проговорил старик, заставив меня снова обернуться к нему.
– Откуда тебе знать? Бывал разве? – огрызнулся Иосиф.
– Бывал. И скажу тебе так: в аду Бога нет.
– Разумеется. В аду правит сатана.
– И сатаны нет в аду.
– И то правда. У нас нет ни Бога, ни Сатаны. Но это ад. Настоящий ад!
Иосиф, полагая разговор законченным, снова взялся за лопату. Но старик не сдавался. Никакие революции и гонения не отбили у русских старцев страсть к теологическим дебатам. Старик возражал Иосифу с юношеским задором.
– Вот и неправда! Твой немец-то, Генрих Шварц, не исчадье ли лукавого? Его препокорнейший слуга из старших и во плоти. И Бог, вот он, туточки…
– Да где? Где?! – Иосиф с досадой отшвырнул лопату.
– Да везде! Повсюду! – крикнул старик, распахивая объятия.
Голос его, низкий и певучий, поднял с купола церкви стаю воронья. Мой Руди тоже встревожился, вскочил с места, хватаясь за автомат. Я жестом успокоил его.
Иосиф долго смотрел на кружение черных птиц. Так стоял, задрав голову и опираясь на лопату.
– Бог нас покинул, – проговорил он наконец. – Бог нас покинул. Мы в аду.
– Не-е-ет, это вы его отринули. Но он тут. Хочет вас спасти и спасет! Это не ад! – Старик поднял руку и так точно ткнул пальцем в меня, будто ясно видел.
А Клиент возразил ему так:
– Я не верю ни в Бога, ни в сатану, ни в эту вашу жизнь за гробом. Но ад есть. В него я верю, потому что ад всегда рукотворный и персональный. Каждый мастырит его для себя по своему личному разумению.
Старик глядел на него быком, исподлобья. Борода его воинственно шевелилась, в глазах блестели льдинки. Наконец, совладав с собой, он бросил кирку на землю:
– Я оставлю железо тебе. Может пригодиться.
Сказав так, старик ловкими движениями расстегнул пряжки своего доспеха. Соприкоснувшись с мерзлой землей, железо зазвенело.
И тогда я понял, в чем заключается несуразность старика. Пожилой человек, на вид не меньше шестидесяти лет, а движения ловкие, координированные, как у юнца с хорошей физической подготовкой. Старик тем временем накинул тулуп и поспешил вниз с горы. Он уходил не оглядываясь, а я смотрел ему вслед из своего укрытия, размышляя: догнать – не догнать. В конце концов рассудив, что старик от нас никуда не денется, я вернул свое внимание Иосифу. А тот уже выравнивал лопатой холмики. Стариковской цацки, панциря, нигде не было видно, но в тот момент я не придал этому никакого значения.
Чуть позже Руди завел «мерседес», и мы покатили навстречу моей гибели.
Умирая, я больше досадую, чем страшусь. Тело потеряло вес, словно я уже выпал из мышечно-костной оболочки и превратился в нечто эфемерно-немыслимое. Большинство знакомых мне философских доктрин именуют это состояние духом или душой. Моя душа терзается досадой и сомнениями.
Являлся ли Иосиф Пискунов предателем? По этому поводу я в разное время имел два противоположных мнения. На моих глазах сумасшедшая рыжая баба выпустила в него половину магазина. Я видел, как пули, пробив ткань его шинели, рикошетили, разлетаясь в разные стороны. Одна из них пробила бензобак моего «мерседеса», сделав погоню за убийцей Иосифа Пискунова безрезультатной. Две другие застряли в теле Пискунова, не причинив ему смертельных ран. Рыжая женщина кричала: «Предатель! Предатель!» – а Пискунов с удивлением и даже некоторой жалостью смотрел на нее, не предприняв ни одной попытки защититься или избежать пуль. Он не беспокоился о собственной жизни, хоть и имел возможность в любой момент ее прервать. Он хранил свою жизнь ради какой-то конкретной, неизвестной мне цели. Ради этой цели и согласился сотрудничать. В таком случае предал ли он?..
Утром последнего дня моей жизни, отправляясь на поиски угнанного партизанкой мотоцикла, я оставил Пискунова живым и лишь немного ослабевшим от незначительной кровопотери. Следуя теории бродяги Ермолая, Всевышний оборонил его, оставив жизнь, но для чего?
Все, что осталось от меня, избавившись от бесполезной телесной оболочки, мечется среди русских сосен, воя и терзаясь безответными вопросами, а тощенький сын партизанки бредет в направлении недальнего боя. Там уже вполне сорганизовавшаяся банда, состоящая из застрявших на оккупированной территории бойцов Красной армии, в том числе и дезертиров, и местных жителей, пытается захватить наскоро возведенный по приказанию господина полковника Рихарда фон Вебера пакгауз с боеприпасами и продовольствием.
Часть 3. Рай для пролетариев
Глава 1
Отдел культуры или, в просторечии, культотдел Оржицкого окружкома, как и полагается всякому культурному светочу, возвышался над городком. С крутобокого, увенчанного каменной церквушкой холма открывался прекрасный вид на окрестности. В свою очередь, красный флаг, развевающийся над луковичным куполом, прекрасно могла видеть вся округа. Иосиф Христофорович Пискунов, супруг заведующей культотделом Лии Азарьевны Пискуновой, в обычном настроении именовал церквушку на холме «резиденцией» или – если пребывал в приподнятом настроении – «храмом культуры».
Когда-то, в дореволюционное время, которое тот же Иосиф Пискунов, пребывая в подпитии, именовал «доисторическим», в Оржицком храме совершал требы вечно пьяненький поп.
Ничем иным не примечательный Оржицкий храм был весь расписан – от пола до подкуполья. Каждый сантиметр внутренней поверхности стен занимали сцены житий Святых пророков и их же поясные портреты.
Крошечная Оржица – маковое зернышко на карте великой России – каждые 50 лет рожала по одному художнику-самородку. По преданию, первый из них, Фока, появившийся на свет в крестьянской хате в первой половине XVII века, начал расписывать стены храма портретами христианских подвижников и сценами из Новозаветных преданий. Его дело продолжили даровитые земляки. Таким образом, к наступлению новейших, по терминологии Иосифа Пискунова, «исторических» времен, Оржицкий храм, посвященный православным великомученикам, оказался расписанным сплошь, включая небо и барабан.
Впоследствии храм регулярно ремонтировался за счет пожертвований прихожан. Кладбище вокруг него разрасталось, украшаясь каменными надгробиями.
Позднее, когда вследствие гонений, поп был сослан куда-то за Урал, храм пришел в упадок. Внешняя штукатурка начала осыпаться, открывая семи ветрам древние камни кладки, но кладбище продолжало функционировать и постепенно расползалось по склону холма, миновав и ограду.
Лия Азарьевна Пискунова приняла заведование Оржицким культотделом вместе с храмом. Руководство культурно-просветительской работой, в том числе насаждение научного атеизма, никак не могло осуществляться под строгими взглядами христианских подвижников и мучеников. Сцены из Нового Завета смущали оржицкую молодежь своей добросказочностью, в то время как у советской молодежи, комсомольцев и молодых коммунистов, должны сложиться свои предания, коммунистические. Вследствие этих причин, Лия Азарьевна распорядилась оштукатурить внутреннюю поверхность стен храма.
Своды бывшей церкви штукатурили не единожды. Но каждую весну прочная на первый взгляд штукатурка обрушивалась вниз, на каменный пол, огромными пластами. Обрушивалась подло, предательски оставляя в целости слой первоначальной росписи, который выглядел даже ярче и затейливей в обрамлении уцелевших пластов штукатурки. А ведь штукатурили и белили не из-за трещин – безвестный архитектор строил на совесть. Простояв три столетия, церковь прекрасно сохранилась, щелей в кладке не наблю