далось. На потолок и стены накладывали слои штукатурки и белили именно для того, чтобы скрыть роспись. И действительно, как-то странно воспитываемому в атеистическом ключе сельскому пролетарию наблюдать над головой заведующего и сотрудников культотдела Оржицкого окружкома ВКП(б) парящих в синем небе херувимов и аскетические лики библейских пророков.
Каждый год в период с апреля по сентябрь штукатурка в «резиденции» Лии Азарьевны отваливалась в самых неожиданных местах, открывая ее раздраженному взору всякий раз иные, основательно забытые элементы дореволюционной росписи.
Крошечная церквушка на зеленеющем пригорке, над заболоченным руслом сонной Оржицы – единственная память об отживших, навязанных царским режимам культах, оставшаяся в городишке от прежних черных времен.
Иосиф Пискунов был прав, называя помещение культотдела «резиденцией». Лия Азарьевна расположилась в бывшем доме бывшего Бога с большим комфортом. В притворе устроили небольшую приемную, как правило пустующую. Впрочем, иногда там дежурила немолодая крестьянка, относительно грамотная, из середняков, и не вполне твердая в своем сочувствии идеям Советов. Крестьянка звалась Нонной Винниченко, и Лия Азарьевна терпела ее, потому что за нее весьма настойчиво ходатайствовал ее собственный муж. Причем Иосиф Христофорович ходатайствовал отнюдь не перед самой Лией Азарьевной, препирательства с которой считал делом для себя бессмысленным и даже унизительным. Иосиф Пискунов апеллировал непосредственно к председателю колхоза «14 лет РККА» и даже обеспечил некоторое давление на правление со стороны властных структур в Полтаве. В арсенале Лии Азарьевны не сыскалось оружия против подобного протекционизма. А интерес собственного мужа к Нонне Винниченко она объясняла просто: иррациональный и агрессивный ревнивец-Пискунов приставил к жене «своего человека» в качестве соглядатая. К тому же Нонна Винниченко оказалась не так уж плоха. Она соглашалась совмещать должность дежурной по приему и регистрации обращений граждан с должностью поломойки за половину трудодня. Еще половину трудодня председатель колхоза «14 лет РККА», по согласованию с Лией Азарьевной, набавлял Нонне за помощь многосемейной заведующей культотделом на личном подворье.
В правом приделе бывшей церкви выгородили для Лии Азарьевны личный кабинет. А в левом приделе располагалось помещение для ее сотрудников, которое чаще всего также пустовало, потому что агитационная работа требует мобильности, и лекторы культпросвета большую часть рабочего времени проводили в поездках по окрестным селам и местечкам. За недостаточностью фондов и в связи с кадровым кризисом, вызванным малограмотностью местного населения, всю канцелярскую работу Лие Азарьевне пришлось взять на себя. Да и ужиться с Лией Азарьевной было непросто. Немногие граждане обладали удовлетворяющей ее амбиции трудоспособностью, от чего в Оржицком окружкоме наблюдалась прискорбная текучка кадров. А Лия Азарьевна между тем буквально «горела на службе» – так в минуты особого душевного подъема любил выражаться ее муж.
Впрочем, перерывы в работе знала и она. В алтаре бывшей церкви Лия Азарьевна распорядилась оборудовать комнату отдыха, которую заведующая культотделом использовала в тех случаях, когда из-за авральной работы не представлялось возможным добраться домой, на дальнюю окраину Оржицы. Алтарную преграду и иконостас давно разрушили. Внутренние перегородки местный плотник возвел на высоту двух метров, заколотил досками часть окон, после чего незамедлительно спился. Фанерные, не достигающие потолка стены формально делили неотапливаемое и плохо проветриваемое помещение культотдела на зоны относительного комфорта, самой благоприятной из которых являлся кабинет заведующей, в котором стояла вычурная, со множеством кованых украшений печка-буржуйка. Трубу буржуйки вывели в окно. Воздух в помещениях культотдела из-за близости болотистой речки круглый год оставался сырым, потому печь часто топили и летом.
В прежние времена, когда в обществе доминировали идеи противоположные идеям равенства и братства, оржицкая церковь Святых великомучеников славилась в округе оригинальными росписями. Живописцы расписали потолок церкви сценами из Ветхого Завета, потолки приделов сценами из житий Святых апостолов, на стенах же были изображены подвиги почитаемых в русских землях великомучеников. Лия Азарьевна относилась к религиозной живописи, как к любой другой. Портретное сходство персонажей и достоверность изображенных сюжетов для нее являлись архиважными. Впрочем, о какой же достоверности могла идти речь, если на потолке и стенах церкви были изображены как раз явления так называемых чудес, в которые рационально мыслящий человек просто не способен уверовать? С другой стороны, о портретном сходстве персонажей фресок с оригиналами речь вестись не могла, потому что сами верующие характеризовали своих кумиров, как людей в первую очередь добрых, в то время как со стен церкви Святых великомучеников на прихожан смотрели суровые лица старцев и иссушенных воздержанием немолодых дев.
В одном месте штукатурка отваливалась непременно каждый год и не иначе, как в мае месяце. Эта часть стены располагалась как раз в кабинете Лии Азарьевны напротив ее рабочего стола. Всегда непременно вываливался квадратный фрагмент геометрически почти правильной формы. Побеленная штукатурка образовывала импровизированную раму, из которой на Лию Азарьевну глядел длиннобородый, остроносый старец с чистыми, младенчески ясными глазами. Взгляд старца казался Лие Азарьевне слишком строгим, пронзительно взыскующим и очень раздражал. Порой, смотрясь в зеркальце и придав мыслям определенное, всеобще осудительное направление, она пыталась воспроизвести на собственном лице такое же строгое выражение. Выходило непохоже – строгости недоставало. Лия Азарьевна про себя называла старца Торквемадой и завешивала назойливую фреску старым детским одеялом. Всю весну и начало лета, когда работники совхоза предельно заняты и отвлекать их на ремонтные работы в бывшей церкви не представлялось возможным, Лия Азарьевна в минуты особой идейной задумчивости то рассматривала выцветший рисунок одеяла, то снимала его, чтобы еще раз встретиться глазами со старцем.
«Я отомщу тебе, Торквемада! Отомщу за мракобесие и за сожжение еретиков!» – так говаривала она.
Бледный, одетый в священнические ризы старец смотрел сурово, будто осуждающе. Тонкие пальцы его сжимали испещренный неразборчивыми письменами бумажный свиток, в заглавной части которого текст казался вполне читаем. Однако за всегдашней своей занятостью Лия Азарьевна только в 1941 году удосужилась прочитать и даже переписать в блокнот слова, начертанные неизвестным художником на стене бывшей церквушки, являвшейся в последние 10 лет ее «резиденцией». Итак, на свитке было написано: «Послание патриарха Гермогена чадам своим». Ниже автор проставил дату, относящуюся, кажется, к началу XVII века. Под датой можно было разобрать еще несколько слов, а именно: «Призываю вас к единению перед лицом свирепейшего из зверей. Зверь этот покушается не только на имущество и чад ваших. Он посягает на самое Веру…»
Прочитав до этого места, Лия Азарьевна заскучала, вернулась к своему рабочему столу, вздохнула, еще раз осмотрелась, еще раз пролистала блокнот до того места, где собственной рукой непутевого, вечно занятого маляра, совмещавшего в совхозе и должность плотника, был записан рецепт штукатурки. Тут же, возле ее рабочего стола, находились все необходимые ингредиенты: вода в ведре, известь в мешке, смесь глинозема с песком в грубо сколоченном деревянном ящике. Тут же копошился и старший из ее внуков, просеивая приготовленную маляром песчаную смесь между своими пухлыми пальчиками. Лия Азарьевна размышляла. Совхозный маляр уже возвел необходимые для ремонта леса, и Лия Азарьевна ждала обоих – маляра и его подмастерье – для начала ремонтных работ.
Размышления ее прервали топот и возня в приемной. Может быть, это явилась наконец ее секретарь-поломойка? Лия Азарьевна прислушалась: шаги, голоса, звон ведра, звук падающей табуретки, тихая, но ожесточенная брань. Так и есть, это ее помощница Нонна Винниченко, особо несознательными оржицкими обывателями именуемая ворожеей, поминает чертей. А вот кто-то корит ее за это низким и грубым голосом прожженного курильщика. Этот кто-то не может быть маляром, потому что маляр молод и звонкоголос. Несмотря на молодость, маляр уже приобрел привычку «закладывать за воротник». Да и к карточным играм Иосиф Христофорович уже успел его приучить. Но голос у мальчишки-маляра – сладенький, певучий баритон. А в приемной кто-то рыкает, аки лев, вполне связно излагает, потому что трезв.
Лия Азарьевна, подхватив на руки внука, направилась в приемную.
– Ах, вот он наш хорошенький мальчик! – приветствовала их сочувствующая Советам секретарь-поломойка. – Как поживает мальчик Левушка? Ой, что-то прыщички на щечках высыпали. Ой, дайте глянуть, Лия Азарьевна. Не ветрянка ли? Нет, не ветрянка! Ах ти, маленький!
Женщина приняла из рук Лии Азарьевны ребенка и показала его посетителю: высокому бородатому мужику с пронзительным взглядом и прямой осанкой.
– Это Левушка – внучек нашей Азарьевны. Глянь-ка, дед, какой миленький пацанчик!
– Который ему год? – скорее из вежливости, чем с интересом поинтересовался чужак.
– Четвертый, – нехотя ответила Лия Азарьевна. – Вы по какому вопросу?
– Церковь желаю осмотреть.
– Это не церковь. Это – Оржицкий окружком ВКП(б), помещение культотдела. Вы кто такой? Предъявите документы!
– Документы?
Мужик уставился на нее в искреннем, на первый взгляд, недоумении. Лия Азарьевна смотрела на него с вызовом, прикидывая возможности. О месте нахождения собственного мужа, Иосифа Христофоровича Пискунова, она на данный момент не имела представления, но если у мужика нет документов…
– Мое имя – Ермолай. У меня есть грамота, – сказал мужик.
Лия Азарьевна вздрогнула. Голос чужака, грубый и громкий, походил на звериное рычание.
– Кем вручена грамота? – со всей возможной строгостью спросила Лия Азарьевна и осеклась, заметив оживленную жестикуляцию своей не вполне сознательной помощницы.