– Надо передвинуть мой стол. Иначе…
– Не, – отозвался подмастерье на этот раз вполне внятно. – На такую работу не нанимался. Нельзя мне тяжести, понимаете? Ваш стол от старорежимных бар остался. Огромный из дубовой доски. Такой двигать – пуп развяжется.
– Майна! – послышалось сверху, и перед лицом Лии Азарьевны возникло все в потеках штукатурки погнутое ведро. К его ручке надежным тройным узлом был прикреплен конец лохматой веревки. Ведро раскачивалось, роняя на документы дорожки грязновато-белых капель.
– Та ти сказився, Пальцун! Куда ты ведро майнуешь? Прямо на голову благородной госпожи майнуешь? Ну-тка посторонись, ваше сиятельство!..
Лия Азарьевна прянула в сторону, а Кожушенко принялся сгребать с ее стола бумаги. Тут он орудовал ловко – в два приема нагреб ворох. На столе осталась лишь пишущая машинка и отделанный малахитом письменный прибор, подарок первого секретаря губкома, товарища Покатайченко. В своем бессмысленном рвении Кожушенко перепутал все: чистовики смешал с черновиками, исходящую корреспонденцию с входящей.
– Товарищ Пискунова! – прокричал сверху Пальцун. – Вам лучше выйти из кабинета. Доски не закреплены, шатаются под ногой. Да тут еще это корыто и инструмент. Короче, я собираюсь слезать, и всякое может случиться.
Лия Азарьевна выскочила в узкий коридорчик между двумя перегородками. Ноги сами понесли ее в сторону бывшего алтаря, где располагался зал для общих собраний. Отчаяние настигло ее там, заставив в изнеможении опуститься на алтарные ступени. А в ее кабинете что-то каталось и грохотало.
Лия Азарьевна в отчаянии опустилась на нижнюю ступеньку бывшего алтаря. Ей необходимо соответствующее статусу рабочее место и толковая помощница или помощник – личный секретарь, способный управляться с пишущей машинкой, грамотный и исполнительный. Она погрязла в бумагах. Все эти сводки, справки, отчеты, графики, протоколы буквально пожирают ее жизнь, не оставляя времени на важное, необходимое, первоочередное. Всю минувшую неделю она работала не покладая рук и не справилась. Ворох дел растет день ото дня. Не прибегнуть ли к помощи Гали Винниченко? Эта самая Галя не только родная дочка Нонны, но и штатный агитатор от культотдела. Да что там говорить, Галя Винниченко бесспорно является лучшим агитатором. Но даже лучшие из работников культпросвета в страдную пору обязаны являться на общие колхозные работы: прополку сахарной свеклы, ворошение сена и так далее. В силу этих серьезных причин Лие Азарьевне снова пришлось обращаться за помощью к мужу. Тот, конечно же, договорился с кем следует. И сегодня Галина Винниченко должна явиться в культотдел, чтобы несколько часов своего рабочего времени уделить машинописи. Лия Азарьевна, в свою очередь, явилась на службу с рассветом, намереваясь приготовить для перепечатки рукописные материалы. Именно они теперь оказались в лапах Кожушенки, где перемешались с другими бумагами.
– Куда класть? – спросил помощник маляра.
Лия Азарьевна подняла голову. Кожушенко стоял прямо перед ней, с видимым трудом удерживая в объятиях двухмесячную переписку культотдела окружкома. Лия глянула на Кожушенко и зажмурилась. Похмельная морда, на нижней губе коротюсенький, пропитанный слюной окурок, спецовка висит мешком. Приученная Иосифом к мужской элегантности, вплоть до щегольства, Лия Азарьевна от вида Кажушенки испытывала больше, чем отвращение.
– Туда ль? – переспросил Кожушенко.
– Туда положите, – Лия Азарьевна указала пальцем себе за спину, где некогда располагался алтарь.
– Куды?
– Туда! – Лия вскочила на ноги и вздела руку в указующем жесте.
С высоты сводов бывшей церкви ей ответило сердитое эхо. На лесах снова зашевелилось, залопотало нечто, именуемое в народе маляром.
– Эй, Коська! Шевелись! Ты по штатному расписанию помощник маляра, а не какая-нибудь синяя копирка. Хотя после вчерашнего ты фиолетовый! Га-га-га!
Кожушенко сделал несколько нетвердых шагов в сторону алтаря, взошел на первую ступень, споткнулся о вторую… Пытаясь устоять, замахал руками. Регистрационные журналы входящей и исходящей корреспонденции, а также папки с подшитыми в них письмами ухнули ему под ноги. Отдельные, не подшитые в папки листы разлетелись в стороны. Из открытых по летнему времени окон тянуло сквозняком. В его потоках порхали и кружились перспективные планы, справки, отчеты, письма. Кожушенко прыгал, ловил их огромными своими лапищами, сминал, пачкал, топтал нечистыми сапогами. «Нонна! – ревела Лия Азарьевна. – Но-о-он-на-а-а!!!».
Но помощница не являлась. Зато очередное ведро, спущенное с лесов Пальцуном, упало на рабочий стол заведующей культотделом, залив полужидкой субстанцией пишущую машинку, столешницу, малахитовый письменный прибор.
– Да не топчите же вы документы! – кричала Лия Азарьевна. – Нонна! Где же ты, зараза ленивая?
Кожушенко ползал по полу, собирая листы. Теперь отчеты и справки, измятые, истоптанные, измаранные, превратились в простую бумагу, годную лишь на растопку ее буржуйки.
Лия Азарьевна бушевала:
– Где ваши моральные принципы? Это расхлябанность! На полях уже начинается страда, а чем занимаетесь вы?
– Чем?
Кожушенко поднялся на ноги и стоял так, вытаращившись на нее и будто не узнавая.
Маляр со скабрезной улыбочкой наблюдал за их диалогом с высоты лесов.
– Пьянствуете, обжираетесь, картежничаете с Пискуновым! – рявкнула Лия Азарьевна. – Морально разлагаетесь! Всю зиму кочевали табором по окрестным селам. Поощряли самогоноварение. Вы обязаны быть кирпичиками, понимаете? Материалом, из которого строится здание социалистической духовности. Мы складываем здание социалистической духовности, а вы эти кирпичи из нашей стройной кладки выдергиваете. И не какие-нибудь там незначительные кирпичи! Поощряя рвачество условно несознательных элементов, вы тем самым выдергиваете краеугольные камни. Вас партия обязала заниматься агитацией не вполне крепких в своих убеждениях колхозников, а вы и сами морально разлагаетесь и способствуете их моральному разложению!
– Та шо же вы гневаетесь, Лия Азарьевна? – пророкотал Кожушенко. – Не надо! Покрасим вашу церковь и айда в поля – морально укрепляться!
– Не надо так волноваться! – подхватил с высоты лесов маляр. – Побачте, як гарно я тлетворные лики обкуренных старцев замалевал? Та никто их теперь не спознает до тех же пор, пока штукатурка обратно на пол не отвалится.
Лия Азарьевна подняла голову. Со ступеней алтаря можно было отлично рассмотреть нынешнюю работу маляра. Крылатые фигуры парящих ангелов с трубами и внимающих им босых бородатых старцев в ярких просторных одеждах едва проступали сквозь слой грунтовки. Но все-таки, если присмотреться, можно еще было углядеть их очертания. Купольная роспись, не поддаваясь ни дневному свету, ни непогодной влаге, сохраняла сочность красок и целостность рисунка. Какую высокую и зрелую сознательность имел неизвестный художник, если творение его рук в буквальном смысле пережило века. И какая огромная работа предстоит им, строителям коммунизма, чтобы на месте христианского мракобесия выстроить собственный алтарь коммунистической духовности.
– Не кипятитеся! – обиженно буркнул Кожушенко. – Сейчас я разведу еще раствора. Поднимем. Пальцун обработает щели. На следующей неделе побелим – и опять живите до весны. А там уж как партия решит. Может быть, и снова обвалится. А может быть, и нет.
– Тысяча девятьсот сорок первый год на дворе! Третья пятилетка скоро закончится! А вы рассуждаете, как древние старухи, которым впору на погост собираться. Вот Нонна! Посмотрите на нее! Нонна Винниченко – прямое доказательство, свидетельство, подтверждение, аргумент в пользу гуманности советской власти. Антисоциалистический элемент из среды зажиточного купечества успешно перековался во вполне пролетарскую особь, способную и себя обслужить, и на ниве строительства коммунизма поработать. Впрочем, Нонна Винниченко так и осталась неряхой, но постепенно мы ее приучим к нормальному труду. Ну-ка скажи, Нонна, сколько раз я заставляла тебя перемывать полы? А посуду? А эти твои тряпки? Посмотрите на Нонну Винниченко, товарищи! В ее уши вдеты серьги из желтого металла с красными камнями. Металл этот – не железо, из которого куют плуги. Это буржуазное золото. А камни – не стеклярус. Это пошлые купеческие рубины. Да-да, рубины! И это в то время, когда наше молодое еще государство все силы вкладывает в индустриализацию. Вторая пятилетка, товарищи…
– Слышишь, Пальцун? Серьгами меня попрекает. А сама-то барыня-барыней! Полы ей, видишь ли, нечисто вымыты. Посуду сама мыть брезгует. Сама агитирует против буржуазии и сама же барыня-барыней!
Лия Азарьевна и бровью не повела в ответ на выходку Нонны. Напротив, воодушевленная ей, заведующая культотделом взлетела вверх по ступеням алтаря и продолжила свою речь оттуда.
– Приобщение к пролетарскому труду – процесс не из легких. Обретение сознательности, принципиальности, преклонение перед простыми тружениками, которые буквально поливают потом черноземы Полтавщины…
– …Ты бы забрала у меня ребенка, Азарьевна. Мне надо по нужде отлучиться. С черноземом также поработать. Возле кладбищенской оградки я, если помнишь, с твоего разрешения посадила пару грядок. Лук, редиска, иная овощная снедь. К вечеру явится Иосиф Христофорович. Надо же ему закуску предоставить. Воды тоже надо наносить, а колодец под горой. И кто же это придумал устраивать казенное учреждение в церкви?
Оба, Пальцун с высоты лесов, Кожушенко с высоты своего немалого роста, зачарованно слушали речь помощницы Лии Азарьевны. Небольшая и кругленькая, с маленькой, криво посаженной головкой, Нонна Винниченко больше походила на обтянутый тряпьем бочонок. Голос ее, хрипловатый и слишком низкий для женщины, звучал действительно будто из бочки. Говорила она так много и так бессвязно, что Лия Азарьевна обычно ее и не слушала, за исключением тех случаев, когда дело касалось здоровья ее внуков.
– Ты – враждебный советской власти элемент. В старину таких, как ты, пороли. Но советская власть милосердна. Даже по суду телесных наказаний не предполагается.