– По суду! Не предполагается! – передразнила ее Нонна. – А скольких вывезли? И неизвестно куда. И безо всякого суда. Сколькие имущества решились? А сколькие излишки нажили? Вот ты, например… Да ты, мать, совсем ума решилась. – Нонна смотрела на свою начальницу с нескрываемой неприязнью. – За что меня хаешь? Я при тебе как прислуга у барыни. И дочку твою тоже обслуживаю. Это ту, которая плодится, словно кошка, – каждый год помет приносит. Так и бегаю туда-сюда, подай-принеси. А Любка твоя мной, как королевна, распоряжается. Забирай Льва. Я пойду грядки полоть, а пол уж потом.
Лия Азарьевна рассмеялась было, но косоглазое, ехидное лицо Нонны, ее оттопыренный в неприличном жесте палец, а также мины едва скрываемого восторга на лицах Пальцуна и Кожушенки, разинутые в изумлении пухлые губки Левушки заставили ее снова посерьезнеть.
– Отправляйся выполнять свой пролетарский долг, – отчеканила Лия Азарьевна.
– Чего это?
– Марш полоть грядки!
Ответом ей явились кошачье шипение Нонны и восторженный гогот пролетариев, к которым присоединился малоразумный Левушка. Но этим дело не ограничилось. Высокая, оббитая железными полосами наружная дверь распахнулась, и в культотдел ворвались и огонь, и вода. А точнее, к месту исполнения временных обязанностей машинистки явилась огненно-рыжая, одетая в изумительной красоты сине-голубое платье, дочь Нонны Винниченко, Галюся.
– Та ты сама элемент! – рявкнула дочка кривобокой мамаши от порога. – Ишь, говорит она, излагает! Намастырилась трепаться с трибун. А сама даже на машинке печатать не умеет!
Галюся схватила Лию Азарьевну за руки так неожиданно, что та не успела отнять их.
– Товарищи, вы посмотрите, какие у нее руки? Разве это пролетарские руки? Разве они трудовые?
Пальцун и Кожушенко согласно закивали. Входная дверь, оснащенная специальным, непростой конструкции доводчиком, наконец-то прикрылась, взметнув облачка пыли. Левушка несколько раз чихнул и раскашлялся. Нонна подхватила его на руки.
– Как смеешь ты прикасаться ко мне? Ты! Ты…
– Та я!
Галя Винниченко вскинула голову. Так делают недовольные заботами конюха строптивые кобылицы. Галю же Винниченко невозможно сравнить с какой-нибудь старой клячей, доживающей свой век в оглоблях колхозной водовозки. О, Галю Винниченко возможно сопоставить скорее с кобылой битюжьей породы: мощная стать, рыжая масть, соответствующий насущной надобности либо буйный, либо покладистый норов. И сила. Нет! Силища, стихия, океан необузданности.
Вся Оржица знала, что каждое утро мать Гали плетет ее рыжую косу. Коса эта пышной кисточкой своей щекочет розовые ямочки под Галюсиными коленями. Нонна вплетает в дочкину косу шелковую ленту, вяжет ее тугим узлом. Но волосы Галюси, как огонь: резкий ли жест, ветра ли порыв, и они разлетелись подобно пламени, рассыпались на десятки отдельных языков. И горят! И пылают!
Сама-то Галюся уже не молода. Пожалуй, на десяток лет старше Егора, старшего из выживших детей Лии Азарьевны. Мужа для рыжей кобылицы не нашлось, но сынка она от кого-то прижила, такого же рыжего и, как все незаконнорожденные дети, слишком смышленого. Впрочем, у советской власти нет детей лишних, нет рожденных вне закона. Поэтому Лия Азарьевна часто ласкала и одаривала внука Нонны. Да, Лия Азарьевна много сделала для Винниченок добра. Их семья и без взрослого мужика не знала нужды, а Галя слыла в Оржице первейшей из модниц.
– Тебе за сегодняшнюю перепечатку все равно начислят трудодни.
– Конечно! Как не начислить? Я – работница. А то, что печатать невозможно, то не моя вина. Вы создайте мне условия, я и буду работать. А не создали…
– Создали! – прервала Галюсю Лия Азарьевна. – Вот. Видишь кучу бумажного хлама? До того, как этот вот помощник маляра приложил к моим бумагам свои руки и свой навык разрушения, эта куча являлась официальной перепиской культотдела. А теперь…
– В буржуйку все? – Галя с готовностью обдернула свое нарядное платье.
Каким бы буйствам и излишествам Галя Винниченко ни предавалась, к работе она относилась с таким же самозабвениям, как и к любым другим, нетрудовым занятиям. Лия Азарьевна тут же не преминула заметить, с каким плотоядным интересом посматривает на нее Кожушенко.
– Надо отобрать годные листы от безнадежно испорченных. Испорченные, по возможности, перепечатать и подготовить к сожжению. Годные – сложить в папки.
Сказав так, Лия Азарьевна направилась к выходу. Связанный с ремонтными работами дискомфорт, вечные склоки с Нонной, обязанность постоянно держать при себе старшего из внуков – все эти обстоятельства нервировали Лию Азарьевну. Ей требовался перерыв – несколько минут уединения под кроной одинокого тополя и несколько папирос.
– «Подготовить к сожжению»! Вы слышали? Сама Торквемадой ругается, а сама же как Торквемада.
Такие вот жестокие насмешки неслись ей вслед. И не только они. Пальцун вообще высказался в совершенно антисоветском ключе:
– Зачем мы херувимов штукатурим? Белый потолок – как это скучно. Совсем другое дело – голубой и фигуры на нем. И цветы. И облака.
– И есть на что лоб перекрестить, – добавила слабоумная Нонна.
Глава 3
Дни лета летели один за другим. Работники колхоза «14 лет РККА» трудились, не помышляя о выходных днях. Членам колхоза уже начислили трудодни за обработку яровой пшеницы и прополку сахарной свеклы, а строительные работы в помещениях культотдела Оржицкого окружкома велись ни шатко ни валко. В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое июня вся штукатурка с той части свода, что находилась непосредственно над бывшим алтарем, обрушилась на его ступени, явив миру сказочную в своей нелепости картину первой встречи Иисуса Назарянина и Иоанна Крестителя.
Иосиф Христофорович Пискунов явился в культотдел именно в тот момент, когда взопревшая от внеочередной уборки Нонна рассказывала маляру и его нерадивому помощнику сюжет представившейся их взорам фрески. Кожушенко и Пальцун стояли в алтаре, попирая грязной обувью ошметки штукатурки. Задрав головы и разинув рты, они обозревали выполненную в небесно-голубых тонах фреску. Их волосатые кадыки жадно двигались в такт бессвязному, полному ядовитых идей рассказу секретарши-поломойки. Левушка вертелся у них в ногах, весь уже перепачканный, пыльный, но веселый. Ему тоже нравился рассказ Нонны, и это обстоятельство особенно раздражало Лию Азарьевну.
– Иоанн Предтеча, сын Захарии. По рабоче-крестьянскому значит Иван Захарович, – вещала Нонна, и голос ее взлетал к потолку. – Жил в пустыне еврейской и являлся прямым предком Иисуса, – бормотала Нонна. – Я многого могу не знать, но тут по окрестности бродит один мужичок-старичок. Он может преподробно рассказать и об этом, и о других рисунках. Та шо вы пялитесь на Крестителя? Почему он полуголый? Та потому, шо в еврейской пустыне зимой и летом жара невозможная. Шибче, чем у нас жара. Вот они в воде все время и полоскались, чтобы, значит, остудиться как-то. Так и научились креститься. Почему он Иисуса крестил? Та Иисус вспотел. Вот для того, чтобы трудовой пот смыть. Иисус тоже пролетарием был. Трудился плотником. И отец его был плотником. Все были правоверные пролетарии.
– А Иоанн кем был? – спросил дотошный и на удивление трезвый Пальцун.
– Как кем? Аскетом он был.
– Аскет – тоже пролетарий, – авторитетно заметил Кожушенко.
В груди Лии Азарьевны кипела и пузырилась глухая злоба. В такой горький момент явление мужа оказалось весьма кстати.
– Доброе утро, Иосиф!
– Утро не может быть добрым.
– Иосиф! Ты не представляешь, в каком я положении! Это сущий ад! Пекло! Преисподняя! У этих людей, – Лия Азарьевна сделала вполне, как ей казалось, убедительный, выверенный годами агитационной работы жест в сторону ухмылявшихся Кожушенко и Пальцуна, – не хватает пролетарского сознания. Да что там «не хватает»! Пролетарского сознания у них нет.
– Я их забираю, снимаю с работ.
Любовь к нарядам – одна, но не единственная из женских черт в характере ее мужа – заставляла его одеваться не по-пролетарски вычурно. В сонной Оржице, среди плетней, в поросших бурьяном переулках, блеющих коз и снующих кур лаковые штиблеты и брюки со штрипками выглядели особенно глупо. Однако Иосиф Пискунов являлся не просто франтом. Иосиф Пискунов желал быть законодателем мод не только в Оржице, но и в самой Полтаве. «Мы поддерживаем стиль military и в одежде, и в быту» – так изъяснялся спутник жизни Лии Азарьевны. «Мы наслаждались жизнью в условиях пролетарской революции и НЭПа. Мы будем наслаждаться ею и в бурном потоке первых пятилеток» – такими примерно выражениями любил он кидаться. Лия Азарьевна привыкла к частым сменам мужнего настроения. То он являлся ей утонченно интеллектуальным, рационально выверенным и бескомпромиссным, ловким и неутомимым, и, конечно же, идейно чистым, идеально «красным», без примеси, без изъяна, без задоринки. То вдруг и, казалось бы, безо всякого повода, делался разбитным, необузданным, способным на любые безумства. Безумства Иосифа Пискунова! Да такое под стать лишь безродному, неудельному бродяге, но не партийцу, не отцу, не мужу и не деду! Его явление в культотделе утром 19 июня 1941 года не безумство ли? Ведь он обязан и должен взамен этих двух нерадивых работников хоть как-то поспособствовать выделению других, умелых и исполнительных.
– Кичиться образованностью и бахвалиться тряпками – это совсем не по-пролетарски.
– Не согласен! Истинный пролетарий обязан быть чист, трезв и иметь классическое начальное образование. Моя одежда в этом смысле идеальна, а вот образование, пожалуй, избыточно.
– Не думала я… Подойди ко мне поближе.
– Зачем? Мне некогда.
– Ты опять был у садового сторожа? Преферанс и коньяк?
Иосиф повернулся, щелкнув каблуками, и направился к выходу. Маляр и его помощник потащились следом. Ведро, сито, ящик с песком, мешок с известью – все осталось лежать посреди кабинета. В центре ужасного беспорядка ревел маленький Левушка, которого Нонна успела посадить на горшок. К кому апеллировать? Что предпринять? Жаловаться в губернский комитет на собственного мужа? Лия Азарьевна уже не раз подумывала об этом, но все как-то не складывалось. Неясные сомнения мешали ей предпринять этот последний, решительный, пожалуй, более весомый, чем развод, шаг.